Автор книги: Мэгги Доэрти
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
В одно снежное зимнее воскресенье 1958 года Секстон позвонила Кумин и спросила, можно ли к ней заехать и показать текст – Энн даже не была уверена, что его можно назвать стихотворением. В тот день Секстон на повторе слушала старую песню, которая напомнила ей о времени, проведенном в Гленсайде, и записала кое-какие воспоминания об этом месте[59]59
Ibid. P. 121.
[Закрыть]. Кумин сказала «приезжай», и Секстон завела свой «форд».
Всего через несколько минут Кумин впервые принимала Секстон у себя в гостях. Это был новый уровень близости. Женщины сели на диван, ощущая неловкость – они никогда не виделись вне класса, машины или лекционного зала, – и Секстон передала Кумин черновик стихотворения «Музыка плывет ко мне». «Это стихотворение?» – спросила Энн[60]60
Ibid. P. 122.
[Закрыть].
Судя по всему, действие стихотворения разворачивается в психиатрической клинике. Привязанная к стулу героиня слушает отрывки играющей по радио песни и спрашивает какого-то «Мистера», как ей найти дорогу домой. Она потеряна в месте, где «все… безумны»[61]61
Sexton A. The Complete Poems. Boston, 1981. Р. 6.
[Закрыть]. Краем глаза она замечает пожилых женщин в памперсах и какие-то угрожающие тени. Она слышит – или ей только чудится – песню, которую впервые услышала в первую ночь в этом странном месте. Стихотворение замыкается повторением припева «О, ла-ла-ла, / Эта музыка плывет ко мне» ближе к концу; так, будто разум сам загнал себя в порочный круг. В тексте нет четкого стихотворного размера, как нет и четкого пути домой. Стихотворение «Музыка плывет ко мне» с его необычным, нестройным ритмом кардинально отличалось от ранней поэзии Секстон: обычно Энн писала пятистопном ямбом, который Кумин считала инфантильным.
Макс потрясло новое стихотворение Секстон. «Музыка плывет ко мне» оказалось по-настоящему серьезным произведением. Занятия в мастерской шли своим чередом, и Энн продолжила эксперименты с более сложными рифмами. Той зимой она написала три особенно сильных стихотворения – «Неизвестная девушка в родильном отделении»[62]62
Ibid. P. 24.
[Закрыть], «Двойной портрет» и «Вы, доктор Мартин». «Неизвестная девушка» – пронзительный монолог о материнстве: дитя «словно хрупкий сосуд», руки матери «подобны ткани, пеленающей ребенка»; мать, стыдясь отсутствия партнера, «сжимается, пытаясь не смотреть» в «ищущие глаза» младенца. Так Секстон открывала для себя мастерство создания образов.
Наблюдая за тем, как Энн обнажает свою душу, Максин вдохновилась больше писать о собственной жизни: о шумном отце и элегантной, инфантильной матери. Но Кумин не собиралась подобно Секстон рассказывать о том, что тревожит ее в настоящем. Она решила обратить взгляд в прошлое. В стихотворении «На полпути» Максин вспоминает свой дом в Филадельфии, который стоял на полпути к вершине холма в Джермантауне, «между монастырем и сумасшедшим домом». Странное место для ребенка. Хотя Кумин была еврейкой, она ходила в католическую школу, и эта незнакомая религия мгновенно заворожила и запутала девочку. Стихотворение передает юношеские впечатления: звуки мессы и крики «сумасшедших» смешиваются в воздухе, и рассказчица не может вспомнить, кто именно кричит. Где проходила месса: в монастыре или в лечебнице? И что это были за крики? Молитвы монахинь или стоны распятого Христа? С непредвзятой позиции стороннего наблюдателя героиня видит, как в католической традиции смешиваются боль и удовольствие, садизм и аскетизм. «Но я перепутала сады», – пишет Кумин.
Юная рассказчица слушает легенды о Христе; ей кажется, что она видит «их Христа», и девочка плачет. Стихотворение вносит некоторую ясность в призрачные воспоминания и заканчивается так же, как и начиналось, – в доме на холме.
В ходе занятий в мастерской Кумин написала еще несколько стихотворений о своем детстве. В некоторых из них, казалось бы, непримечательные события предстают на редкость пугающими. В «Сто ночей» отец Максин – «дух мщения»[64]64
Ibid. P. 73.
[Закрыть], который прихлопывает летучих мышей, летающих по его дому; он хочет «оглушить» их, а не «убить». Юная героиня плачет и просит отца замуровать дымоход, чтобы «эти крылатые крысы» не пробирались в дом. В памяти Максин «жуткие ночи» занимают существенное место, хотя ее родители утверждали, что подобное случалось редко (на самом деле с летучими мышами сражались не «сто ночей» подряд, хотя заголовок намекает на это). «Когда-нибудь, перед тем как отец умрет, – решает рассказчица, – я спрошу у него, зачем он высвободил этих бестий у моего изголовья». Ей важно было засвидетельствовать пагубное влияние пережитой жестокости на неокрепшую детскую психику.
В стихотворении «Сто ночей» Кумин задалась целью запечатлеть образ отца – вспыльчивого мужчины, который во время ссор с женой бежал за ней вниз по лестнице, пока высокомерная и бесстрастная Долл не запиралась в музыкальной комнате, где часами играла на рояле Steinway. Максин также стала больше писать о своем материнском опыте. Стихотворение «Путешествие» посвящено тринадцатилетней Джейн[65]65
Ibid. P. 49.
[Закрыть]. Героиня прощается с дочерью и вспоминает, что когда-то и ей самой исполнилось тринадцать и она «как и ты была ошеломлена собственным отражением». Кумин шлет прощальный привет своей юности.
Марианна Мур – поэтесса, о которой положительно отзывались Эзра Паунд и Томас Стернз Элиот, – писала сложные стихи об абстрактных понятиях: мире природы и сути самой поэзии. Возможно, самая знаменитая строчка Мур «Мне тоже это не нравится»[66]66
Moore M. Poetry // Others for 1919: An Anthology of the New Verse / Ed. A. Kreymborg. New York, 1920.
[Закрыть] могла бы с неменьшим успехом выразить чувства разочарованного читателя ее стихов, сбитого с толку разрывами строк и вконец запутавшегося в силлабике. Некоторые поэты, например Элизабет Бишоп, пошли по стопам Мур, хотя Бишоп и более прямолинейна. Однако Секстон и Кумин избрали другой подход. Их поэзия была мелодичной, а не разноголосой, искренней, а не энигматической. Они считали, что открытый разговор о сложном личном опыте столь же необходим, как и размышления о смысле искусства.
И хотя Секстон и Кумин писали, основываясь на личном опыте, их поэзия, звучащая столь несхоже, отражала различие их темпераментов. Секстон была энергичной женщиной, к которой поклонники слетались как пчелы к распустившемуся цветку, а Кумин излучала сдержанное очарование. Максин скептически относилась к чрезмерной эмоциональности, и лишние социальные взаимодействия были ей в тягость. Поселившись в Ньютоне, Кумин искала возможность уехать из пригорода и обосноваться за городом, в тихом и спокойном месте. А Секстон, заглушающая тревогу выпивкой, неизменно покидала вечеринку последней.
И все же Энн и Максин стали близкими подругами. Отчасти дело в расстоянии, ведь они были практически соседями, а отчасти в том, что Кумин и Секстон дополняли друг друга. Максин была уравновешенной, когда Энн выказывала непостоянство, ответственной, когда Энн проявляла взбалмошность. Кумин делилась с Секстон знаниями, которые получила в колледже, а Секстон показывала Кумин, как писать сердцем, а не рассудком. Общий интерес к ценности личного опыта в поэзии объединил их. Связь, возникшая случайно, была крепка до самой смерти одной из поэтесс.
Глава 2
Кто соперницы?
Секстон и Кумин достигли совершеннолетия в необычный для американских женщин период: после настоящей, кровопролитной войны и в самый разгар холодной. В конце 1940-х на волне всеобщего оптимизма женщины обрели новые возможности. Пришел конец нормированию и ужасам Второй мировой. В культурные и просветительские учреждения страны хлынул поток накопленных в официальных валютных резервах средств. Настало веселое время: время жить и учиться, время влюбляться, время целовать своего солдата.
К 1950-м атмосфера была уже не столь радужной, чувствовалась всеобщая настороженность. Казалось, надвигается еще одна война, и, возможно, гораздо более опустошительная. В 1950 году 61 % американцев считали, что в следующей войне США стоит использовать ядерную бомбу; к 1956-му две трети населения стали опасаться, что, случись еще одна война, бомбу сбросят уже на Америку[67]67
May E. T. Homeward Bound. New York, 1988. P. 23.
[Закрыть]. Стараясь избежать открытых разногласий в ситуации крайне высокой вероятности вооруженного конфликта, Америка вела борьбу на культурном фронте. В надежде привлечь на свою сторону иностранные государства Соединенные Штаты представляли и пропагандировали свои убеждения, свои права и свободы и образ особого американского счастья. Так мирная и процветающая американская семья стала метафорой национальной безопасности.
Хотя дипломат Джордж Фрост Кеннан впервые использовал термин «сдерживание» для описания американской внешней политики в отношении коммунизма в 1947 году, это слово столь же успешно применялось в политике внутренней. Никакой девиантности и «мягкости»; положим конец «красной» и «лавандовой» угрозе: гомосексуалы, коммунисты и политические диссиденты столкнулись с общественным порицанием. Тем временем женщин попросили отказаться от свобод, которыми они так дорожили со дня победы над Японией, – от свободы передвижения, ассоциаций, выбора одежды. Женщины отложили книги и гаечные ключи и взяли в руки кухонные лопатки. Они массово уходили из колледжей.
И все же в узких кругах бостонских художников, где вращались Кумин и Секстон, было несколько женщин, которые наблюдали и слушали. Там процветало достаточно крупное и динамичное поэтическое сообщество. Лучшие поэты Америки приезжали в Бостон, вели занятия и проводили чтения. Их везли поезда из Нью-Йорка и самолеты из Айовы. На вечеринках алкоголь лился рекой и сквозь шум слышались звучные голоса Рэндалла Джаррелла, Роберта Лоуэлла, Уильяма де Снодграсса – поэтов, имена которых будут известны еще многие годы. В сигаретном дыму и море твида порой мелькали платья и стрижки паж нескольких женщин мира поэзии: Энн Секстон, Адриенны Сесиль Рич, Сильвии Плат. Они крепко, словно входные билеты, сжимали в руках бокалы и пытались перекричать мужчин.
Как и многие начинающие писатели до них, эти женщины собрались, чтобы отдать дань уважения великому учителю своего века – очаровательному, эксцентричному гению, снискавшему славу в литературном и художественном движении середины столетия. Красавчик Роберт Лоуэлл не первый заслужил такое отношение со стороны начинающих художников. Пабло Пикассо, которого позже называли «ужасно известным и ужасно неприветливым», был основоположником кубизма[68]68
Riding А. Grandpa Picasso: Terribly Famous, Not Terribly Nice // The New York Times. 2001, November 24.
[Закрыть]. Сумасбродный, непоследовательный Эзра Паунд выступал в роли импресарио трансатлантического модернизма (памятуя о его колоссальном влиянии на эпоху, один критик окрестил Интербеллум «эрой Паунда»). Аллен Тейт, благородный литератор, способствовал популяризации творчества южных аграриев и открыл студентам и педагогам новое понимание поэзии. Однако с наступлением послевоенной эпохи фигура великого учителя приобрела новое значение. Наступил расцвет американского университета, высшее образование становилось более демократичным. Благодаря Закону о правах военнослужащих ветераны наводнили университетские залы; количество студентов увеличилось, и это привлекло дополнительное государственное финансирование. Университеты вкладывали средства в искусство и естественные науки, открывались лаборатории и программы изобразительных искусств. Также росло количество программ писательского мастерства, и благодаря этому формировались новые артистические круги, к 1975 году существовало уже пятьдесят две программы – наблюдался существенный рост с 1940-х, когда их было всего несколько[69]69
McGurl М. The Program Era: Postwar Fiction and the Rise of Creative Writing. Cambridge, 2009. Р. 24.
[Закрыть]. Хотя писательское мастерство преподавали в Университете Монтаны с 1920 года, а в Университете Айовы с 1936-го, новые писатели не попадали в башню из слоновой кости до конца 1950-х и 1960-х годов. Теперь юноши и девушки могли официально учиться среди других выдающихся умов. Так аудитории превращались в храмы поклонения, а иногда и в поле битвы между поколениями.
Изучая бостонскую литературную сцену 1950-х годов, встречаешь истории женщин, которые – группами по двое и по трое – учатся у привлекательных, талантливых мужчин и пользуются доступными им возможностями. Они оценивают конкуренцию, они наблюдают за соперницами, время от времени находят конфиденток и очень редко заводят друзей.
Февральским вечером 1959 года, почти через два года после того, как Секстон впервые решилась пройти по Коммонвелс-авеню, юная поэтесса Сильвия Плат зашла в крошечный конференц-зал Бостонского университета. За окнами царила слякоть; всего в нескольких кварталах текла река Чарльз, отделяющая Бостон от Кембриджа. Светлые волосы Плат были длиннее, чем она носила обычно: она планировала сделать стрижку паж или что-то столь же модное, но пока не успела. Не снимая пальто из верблюжьей шерсти, Сильвия села на свободное место прямо напротив ожидающего начала занятия преподавателя. Еще не было двух часов дня.
Один за другим студенты заполняли аудиторию; хоть курс был открытым, в основном приходили магистранты Бостонского университета, по большей части мужчины. Избавившись от влажных пальто и заняв свои места, они разворачивали тонкие, полупрозрачные листы бумаги, на которых печатали свои стихи. Тишину аудитории нарушал только шелест.
Вскоре после двух в комнату вошел Роберт «Кэл» Лоуэлл. Он не изменился с неловкого ужина, на котором недавно побывал в квартире Плат на Уиллоу-стрит: высокий, с квадратной челюстью и необыкновенно красивый, несмотря на редеющие волосы и очки в толстой оправе. Поговаривали, что в последнее время Лоуэлл был нездоров, как физически, так и психически, но в тот день он выглядел вполне сносно. Не включая верхний свет, Роберт прошел сквозь зимний сумрак к своему месту во главе стола. Воздух, казалось, постепенно густел от нагнетаемого нервного напряжения. Поскольку весенний семестр только начинался, Лоуэлл открыл семинар, попросив студентов перечислить любимых поэтов. Плат, которая посещала занятия как вольнослушательница, предложила Уоллеса Стивенса, и Лоуэлл поддержал ее инициативу. Другие студенты перечисляли хрестоматийных авторов: Джона Китса, Сэмюэла Кольриджа, Джона Донна. А если кто-то из студенток втайне и симпатизировал, к примеру, знаменитой поэтессе Эдне Сент-Винсент Миллей или Мюриэль Рукейзер, она бы никогда об этом не сказала: все понимали, что «женской» поэзии в классе Лоуэлла не место. После того как все студенты высказались, Лоуэлл открыл антологию поэзии XIX века в кожаном переплете и, нависнув над книгой, начал читать так тихо, что всем пришлось придвинуться поближе, чтобы его слышать.
Занятие длилось уже несколько минут, когда в аудиторию влетела порывистая темноволосая женщина. Она выглядела немного старше большинства студентов, была одета в блузку с вырезом, достаточно броско накрашена и, бесспорно, красива, но какой-то неуловимо болезненной красотой. Опоздавшая прошествовала в дальний конец аудитории, позвякивая браслетами[70]70
Так помнит первое появление Секстон в классе Кэтлин Спивак. Секстон рассуждает о курении в аудитории в своем эссе «Класс в Бостонском университете».
[Закрыть]. Один из студентов поднялся, чтобы уступить ей место, поскольку все стулья были уже заняты. Женщина села, сняла туфлю на высоком каблуке, достала пачку сигарет и закурила, стряхивая пепел на каблук. Это была Энн Секстон.
Почти час Лоуэлл бубнил стихи себе под нос, а студенты слушали, едва сдерживая панику. Их преподавателю нравилось посвящать первую часть занятия чтению произведений своих любимых поэтов: Уильяма Вордсворта, Уильяма Эмпсона, своей близкой подруги Элизабет Бишоп. Он зачитывал стихотворение, а затем спрашивал слушателей: в чем смысл этого произведения? Чем хороша эта строка? Иногда какой-нибудь магистрант предпринимал попытку ответить. Женщины, как заметила Плат, всегда молчали. Но только не опоздавшая.
«Мне эта строка удачной совсем не кажется!» – ответила Секстон на один из вопросов Лоуэлла. Изумленный преподаватель дал ей слово. Похоже, эти двое нашли общий язык.
На второй час Лоуэлл перешел к студенческим стихам, что только усугубило панику[71]71
Чтобы описать семинары Лоуэлла, я обратилась к нескольким источникам. Во-первых, воспоминания Секстон «Класс в Бостонском университете». Кроме того, дневники Плат – там я почерпнула подробную информацию о занятиях, а также физическом и эмоциональном состоянии Плат в то время. Кроме того, я учла комментарии из мемуаров Спивак «Роберт Лоуэлл и его круг».
[Закрыть]. По методу поэта стихотворение сначала зачитывали, а затем, после паузы, Роберт как будто невзначай бросал пару замечаний. «Вот здесь вышло лучше всего», – мог сказать он, указав на какую-нибудь строфу[72]72
Spivack K. With Robert Lowell and His Circle: Sylvia Plath, Anne Sexton, Elizabeth Bishop, Stanley Kunitz, and Others. Boston, 2012. P. 48.
[Закрыть]. Или «поменяйте начало и конец местами». Его комментарии походили на зловещие, внушающие трепет предсказания оракула. Мало кто из студентов был способен дать содержательную обратную связь своим одногруппникам. Тем же вечером уже в своей квартире в Бикон-Хилл Плат сделала запись в дневнике: «Вчерашнее занятие с Лоуэллом меня очень разочаровало». У Сильвии был небольшой педагогический опыт: она преподавала в колледже Смит и могла отличить хороший семинар от плохого. «Я высказала пару нейтральных мыслей, а несколько студентов Бостонского университета несли ерунду, своим первокурсникам из Смита я бы такого не позволила. Лоуэлл хорош, но мягок, женственен, неэффективен. Ощутила регресс. Важно слушать стихи других студентов и его реакцию на мои. Нужен взгляд со стороны»[73]73
Plath S. The Unabridged Journals of Sylvia Plath / Ed. K. V. Kukil. New York, 2000. P. 471.
[Закрыть].
Когда Плат писала эти строки, ей было двадцать шесть, она была полна литературных амбиций и мечтала стать идеальной женой. Вместе со своим мужем, английским поэтом Тедом Хьюзом, она планировала «выпустить в свет целую полку книг. И целый выводок исключительных, здоровых детей!»[74]74
Ibid. P. 270.
[Закрыть] Но литературный успех ускользнул от Плат, которая опубликовала свое первое стихотворение в Harper’s, когда еще училась в колледже Смит. Она считала, что уже сделала бы себе имя, если бы не потеряла год на то, чтобы восстановиться после попытки самоубийства, что уже зарекомендовала бы себя. Но вместо этого она, стремясь наверстать упущенное, тащилась в Бостонский университет посреди зимы.
На следующей неделе Плат вернулась в темную аудиторию, полагая, что она – лучшая поэтесса в классе Лоуэлла. Сильвия вела учет соперниц, составляя списки в своих дневниках: «Высокомерная, я думаю, что написала строки, которые дают мне право быть Главной Поэтессой Америки… Кто соперницы? Ну, в исторической перспективе – Сапфо, Элизабет Баррет Браунинг, Кристина Россетти, Эми Лоуэлл, Эмили Дикинсон, Эдна Сент-Винсент Миллей, – и все они мертвы. Сейчас: Эдит Ситуэлл и Марианна Мур, стареющие великанши и поэтические крестные матери. Вернее: Мэй Свенсон, Изабелла Гарднер и, ближе всего, Адриенна Сесиль Рич – которые скоро окажутся в тени этих восьми моих стихотворений»[75]75
Ibid. P. 360.
[Закрыть]. Плат следила за соперницами как браконьер, выслеживающий дичь: действовала неутомимо и грамотно маскировалась. За благородной осанкой и скромным изяществом таилась неистовая жажда признания.
К собственному удивлению, Сильвия вскоре обнаружила, что Лоуэлл больше прочих ценил эту сумбурную Секстон. Казалось, он заворожен ею, но не так, как другими красивыми женщинами (у него было много романов на стороне, отношений, с которыми его жена, писательница Элизабет Хардвик, справлялась столь же умело, как и с прочими маниакальными эпизодами мужа). Но на этот раз Лоуэлл демонстрировал истинное уважение к голосу Секстон, мастерству владения которым она училась той зимой, к ее исповедальной поэзии. Энн начала писать не так давно, а к классу Лоуэлла присоединилась только в сентябре 1958 года, но у нее уже был дар к созданию образов. Она выражала сложные чувства просто и искренно. «У нее есть очень хорошие вещи, и она их успешно дорабатывает, хотя есть и много слабых»[76]76
Ibid. P. 475.
[Закрыть], – подмечает Плат в своем дневнике.
Когда Лоуэлл начал зачитывать некоторые из своих еще недоработанных стихов в классе, Плат стало понятнее, почему он восхищается Секстон. Этот образованный, прославленный поэт писал о своих родителях, о своем супружестве и даже о своей душевной болезни. Студентов, изучавших творчество Элиота, поэта, который сделал ставку на ценность «безличности» в искусстве, шокировали и будоражили новые сочинения Лоуэлла. Похоже, камерная семейная жизнь стихотворца могла стать подходящей темой лирической поэзии.
Одобрение Лоуэлла много значило для студентов. В 1959-м он был самым уважаемым поэтом Америки. Он был консультантом по поэзии при Библиотеке Конгресса и лауреатом Пулитцеровской премии в 1947 году (а затем и в 1974). Как-то раз Дилан Томас возложил на голову Лоуэлла руки. А поскольку предки Роберта приплыли в Америку на «Мейфлауэр», некоторые бостонские снобы полагали, что родословная Лоуэлла столь же безупречна, как и его сонеты.
Вызов для кого-то вроде Плат – молодой поэтессы и ученицы Лоуэлла, жаждущей приобщиться к гению поэзии, – заключался в том, что Роберту не нравились женщины-писательницы. Он делил писателей на две категории: «главные» – Вордсворт, Томас, Стивенс – и «второстепенные». Практически все поэтессы-женщины, за несколькими исключениями, были «второстепенными» писательницами. Он хвалил свою подругу Бишоп – невозмутимая и наблюдательная, она внедрилась в мужской канон, – а также Марианну Мур, которую однажды на мероприятии представил как величайшую женщину-поэта (Лэнгстон Хьюз, который присутствовал в зале, вскочил на ноги и выкрикнул, что Мур – величайшая негритянская женщина-поэт. Не многие оценили иронию)[77]77
Kumin M. The Pawnbroker’s Daughter: A Memoir. New York, 2015. P. 79.
[Закрыть].
Особенно презрительно Лоуэлл отзывался о поэтессах, которые писали о жизни женщин, например Рукейзер и Дениз Левертов. Когда Секстон открыто выразила свое несогласие с позицией Лоуэлла, представив ему стихотворение поэтессы и редактора Кэролин Кизер, в котором автор обвиняла мужчин вообще и Роберта в частности в неуважении к женщинам-писательницам, Лоуэлл сказал только: «Каролин Кизер красивая девочка»[78]78
Sexton A. A Self-Portrait in Letters / Ed. L. Ames, L. Gray Sexton. Boston, 2004. P. 68.
[Закрыть].
Мизогиния была обычным делом в писательских кругах. Кэтлин Спивак – поэтесса, учившаяся в Бостонском университете вместе с Плат и Секстон, – вспоминала, что «там все принадлежало мужчинам!»[79]79
Spivack K. Op. cit. P. 57.
[Закрыть] Женщины часто брали на себя роль преданных жен поэтов: они печатали рукописи и помогали мужьям справиться с неуверенностью. В книжных магазинах на Гарвардской площади мужчины отдыхали на диванах, общаясь только между собой, а женщины суетились вокруг них. А те женщины, которые все-таки писали сами, видели друг в друге конкуренток. Даже успешная, уважаемая поэтесса Адриенна Рич, обладательница престижной Йельской премии молодых поэтов 1950 года, беспокоилась о том, что ее превзойдет какая-нибудь молодая выскочка. «Мне конкуренция в литературных кругах казалась чрезвычайно дефеминизирующей»[80]80
Middlebrook D. Op. cit. P. 111.
[Закрыть], – вспоминала она позже.
Так было не только в Бостоне. По всей стране на пути у женщин с университетским образованием стоял заслон из самоуверенных мужчин. В то время женщины без диплома о высшем образовании работали машинистками, а те, что закончили университет, не могли устроиться и на такую работу (им отказывали из-за слишком высокой квалификации). Но для большинства чиновников проблемы трудоустройства женщин очевидны не были. Так, в 1955 году в колледже Смит Эдлай Стивенсон напомнил выпускному классу Плат, что «главной задачей» женщины является «хранить домашний очаг и производить на свет людей, которым можно будет привить рациональные ценности: свободу, терпимость, милосердие и стремление к познанию»[81]81
Stevenson A. E. A Purpose for Modern Woman // Women’s Home Companion. 1955, September. P. 30–31.
[Закрыть]. Занимайтесь детьми, а не поэзией.
И они занимались. Но некоторые женщины не растеряли любопытства и поэтому научились слушать. Они слушали, как мужчины пытаются превзойти друг друга в полемике и стремились почерпнуть что-то новое из их реплик. По воспоминаниям писательницы Энн Ройф, женщины нью-йоркской литературной сцены находились «на периферии дискурса»[82]82
Roiphe А. Art and Madness: A Memoir of Lust Without Reason. New York, 2011. Р. 141.
[Закрыть]. «Мы, девушки, которых еще не называли женщинами, – вспоминала она, – были как греческий хор: после окончания битвы мы мыли пол, вытряхивали пепельницы, несли стаканы к раковине. А главное происходило с мужчинами, с писателями».
Секстон хотела быть писательницей, а не частью хора. Но оказалось, что быть женщиной-литератором очень сложно, и Энн одолевала тревога. «Быть „поэтом“ в Бостоне было бы не так и сложно, да только нас тут целое скопище»[83]83
Sexton A. A Self-Portrait in Letters / Ed. L. Ames, L. Gray Sexton. Boston, 2004. P. 56.
[Закрыть], – писала Секстон другу в феврале того же года. – Город кишит хорошими писателями, и это ужасно угнетает». Даже когда Энн завоевала расположение Лоуэлла, его похвалу в аудитории и за ее пределами – он часто звонил Секстон, чтобы выразить восхищение ее талантом, – поэтессу все равно беспокоила собственная неискоренимая женственность. В письме поэту У. Д. Снодграссу, с которым она познакомилась и подружилась на писательской конференции в Антиохском колледже, Энн делится переживаниями о том, что «пишет как женщина», и признается, что «втайне боится» оказаться «реинкарнацией Эдны Сент-Винсент»[84]84
Ibid. P. 40.
[Закрыть]. Хотя Лоуэлл не высказывал подобных сравнений, Секстон все равно переживала из-за своей женственности. «Я бы хотела быть мужчиной, лучше бы я писала как мужчина», – говорила Энн Снодграссу. Многие годы «она пишет как мужчина» было лучшей похвалой для Секстон.
В марте, тогда же, когда Энн рассказывала Снодграссу о своих страхах, Лоуэлл неожиданно попросил Секстон прочитать одно из ее стихотворений вслух перед всем классом. Она написала «Двойной портрет» прошлой осенью, и произведение уже приняли к публикации в The Hudson Review. Секстон сочинила его в первый семестр обучения у Лоуэлла, осенью 1958-го. Та осень принесла Энн много испытаний. Отец Секстон перенес инсульт, а Мэри Грей, у которой в феврале 1957 года диагностировали рак, обнаружила, что опухоль метастазировала. Когда мать Секстон узнала о диагнозе, она обвинила во всем Энн, полагая, что рак был вызван стрессом, обусловленным необходимостью ухаживать за душевнобольной дочерью. С тех пор болезнь матери вызывала у Секстон сложные чувства. Однажды Энн призналась доктору Орне: «Ее смерть освободила бы часть меня. Но это было бы ужасно – ведь тогда я бы растворилась»[85]85
Middlebrook D. Op. cit. P. 47.
[Закрыть].
К февралю 1959-го у Мэри Грей была четвертая стадия рака. И вот мать Секстон лежит при смерти, а сама Энн, сидя в тихой аудитории Бостонского университета, читает вслух свое стихотворение о потребностях разных поколений. В следующем месяце Мэри Грэй умерла. «Двойной портрет» обращен к дочери, в юном возрасте разлученной с матерью на столь долгий срок, что дочь, когда мать заговаривает с ней, не узнает ее голос. Мать, от лица которой написано стихотворение, размышляет о периоде отчуждения – «трех осенних годах, которые ты провела не здесь» – и о собственной вине и терзаниях из-за того, что она не смогла быть хорошей матерью. «Уродливые ангелы говорили со мной», – вспоминает женщина[86]86
Sexton A. The Double Image // The Complete Poems. Boston, 1981. Р. 35–42.
[Закрыть].
Они сказали —
Я виновна. В голове
Зеленых ведьм лишь шепот, их проклятья
Жгут и сочатся, будто сломан кран;
Наполнен мой живот и колыбель твоя.
И этот старый долг – мое распятье.
Страх и грехи передаются от матери к ребенку через кровь, одновременно даруя силы и обрекая на страдания. Героиня не понаслышке знает о материнских проклятьях, ведь она тоже дочь – женщина, унаследовавшая улыбку матери. Она вспоминает, как восстанавливалась в доме матери после приступа безумия, «наспех залатанная вещь, переросший ребенок», и как мать не могла простить ей попытку самоубийства или, может быть, ее печаль. Вместо этого мать героини заказала портрет дочери и повесила его в фамильном доме рядом со своим – это один из «двойных портретов» из названия стихотворения. Вскоре мать рассказчицы заболевает «как будто смерть заразна», словно наследуя недуг дочери («взглянула, говорит, / что я в нее болезнь вселила»), в то время как сама героиня медленно идет на поправку. В стихотворении, состоящем из семи разделов неравной длины, «двойной портрет» – портрет матери и дочери – удваивается: рассказчица чередует описания своих отношений с матерью и дочерью. Она словно связующее звено, точка пересечения двух ролей, женщина, которая заботится и нуждается в заботе, выполняет две функции одновременно.
«Двойной портрет» заканчивается размышлением героини о материнском эгоизме и о том, какие невыполнимые требования матери предъявляют к своим дочерям:
Я не знала о том, каково это —
Быть собой, и нуждалась в еще одной
Жизни, портрете, чтобы понять.
Такова моя боль, и тебе ее не унять.
Я искала себя, получилось тебя создать.
Лоуэлл высоко оценил это стихотворение – оно соответствовало его идее о выражении простой, но горькой истины. «Мне кажется, это значит, что ему понравилось, как я прочла стихотворение, так что теперь и сам текст нравится ему больше[87]87
Sexton A. A Self-Portrait in Letters / Ed. L. Ames, L. Gray Sexton. Boston, 2004. P. 65.
[Закрыть], – писала Энн Снодграссу, рассказывая о семинаре. – Тем лучше. В целом, у него хорошая драматическая структура – но, если разбираться, много недочетов, – правда Лоуэлл разбора не делал». А Плат это стихотворение заинтриговало. Поэзия Энн была откровеннее, чем всё, что в то время писала Сильвия. Вдохновившись, Плат вычеркнула одно стихотворение из черновика своей книги: «Сюда бы лист из книги Энн Секстон, – размышляла Сильвия. – Ей не хватает моей аргументации, легкости фраз и честности»[88]88
Plath S. Op. cit. P. 477.
[Закрыть]. В классе Лоуэлл часто объединял двух поэтесс в пару в надежде, что они помогут друг другу. «Энн была более искренна и знала меньше, – сказал он позже об этой паре. – Мне казалось, что они могли повлиять друг на друга. Сильвия училась у Энн»[89]89
Hamilton I. A Conversation with Robert Lowell // Robert Lowell: Interviews and Memoirs / Ed. J. Meyers. Ann Arbor, 1988. P. 170.
[Закрыть].
Вскоре после того, как Секстон прочитала свое стихотворение о матери и дочери, Плат и Секстон создали свой собственный двойной портрет. После занятий они начали общаться друг с другом и с Джорджем Старбаком, поэтом и редактором Houghton Miffin, который подружился с Секстон в мастерской Холмса. Вечером по вторникам троица садилась в «форд» Энн и отправлялась в отель «Ритц-Карлтон», место, которое Хардвик однажды назвал «единственным общественным местом в Бостоне, которое можно считать первоклассным»[90]90
Hardwick E. Boston // The Collected Essays. New York, 2017. P. 74.
[Закрыть]. Секстон часто парковалась в неположенном месте, в погрузочной зоне. «Ничего страшного, – шутила она, – мы ведь как раз собираемся нагрузиться!»[91]91
Sexton A. The Bar Fly Ought to Sing // Sexton A. No Evil Star: Selected Essays, Interviews, and Prose / Ed. Colburn S. E. Ann Arbor, 1985. P. 7.
[Закрыть] Старбак шел между Энн и Сильвией, держа обеих женщин под руки, и вел кампанию в бар[92]92
Подробности об этих вечерах взяты из эссе Секстон.
[Закрыть].
Друзья заказывали выпивку на всех три-четыре раза за вечер. Женщины сравнивали свои попытки самоубийства и жевали картофельные чипсы. Старбак, который к тому моменту был совершенно без ума от Секстон, слушал их мрачный разговор (в то время у Старбака с Секстон был короткий роман). Потом троица отправлялась в Waldorf Cafeteria с его клетчатым плиточным полом и кофейными автоматами: ужин там стоил семьдесят центов. Друзья занимали один из маленьких квадратных столиков со стоящими в центре солонкой и перечницей и наблюдали за бостонскими улицами сквозь жалюзи. Секстон привлекала «глубоко чувствующая, образованная, проницательная, странная, очаровательная блондинка Сильвия»[93]93
Ibid. P. 10.
[Закрыть], но Энн считала, что как поэтесса Плат стоит у нее на пути. «Я сказала мистеру Лоуэллу, что чувствую, что она уклоняется от темы и, возможно, это происходит из-за ее увлеченности формой[94]94
Ibid. P. 9.
[Закрыть], – писала Секстон позже. – Все ее ранние стихи были как будто в клетке (и клетка даже не ее)».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
