Текст книги "Красные части. Автобиография одного суда"

Мэгги Нельсон
Красные части. Автобиография одного суда

Maggie Nelson

THE RED PARTS

autobiography of a trial

The Red Parts

Copyright © 2007 by Maggie Nelson

All rights reserved.

© Анастасия Каркачёва, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2021

* * *

Жанр этой книги – мемуары, что означает, что она опирается на мои воспоминания о событиях, которые представлены главным образом в моей личной интерпретации и, в особо оговоренных случаях, творчески воссозданы заново. Разговоры и другие события воссозданы, чтобы передать суть сказанного или случившегося, но не претендуют на точность воспроизведения.

Кристине Кросби и Дженет Джейкобсен, которые шагают в огонь на благо этого мира

Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы.

Лк 12:2

Уже в каждом стремлении к познаванию есть капля жестокости[1]1
  Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Пер. с нем. Н. Полилова. – Здесь и далее приводятся примечания переводчицы.


[Закрыть].

Ницше

Предисловие к изданию в мягкой обложке

В начале тоненькой, но тяжелейшей книги «Нет желаний – нет счастья», которую Петер Хандке написал спустя два месяца после самоубийства его матери, есть такие слова: «Прошло уже почти полтора месяца с тех пор, как умерла моя мать, и мне хочется засесть за работу прежде, чем горячее желание написать о ней, овладевшее мной на похоронах, остынет и вновь обратится в тупое оцепенение, с которым я реагировал на известие о ее самоубийстве. Да, скорее засесть за работу… Я занимаюсь литературным трудом, как обычно, отчуждаюсь, превращаюсь в машину, которая вспоминает и выражает определенные мысли»[2]2
  Пер. с нем. И. Каринцевой.


[Закрыть].

Когда в 2005 году дело об убийстве моей тети Джейн было возобновлено, я обнаружила себя в удивительно похожем настроении, пусть это событие и не так разрушительно для психики, как самоубийство матери. Суд над подозреваемым состоялся в июле 2005 года; походив на заседания, я почувствовала сильное желание зафиксировать все детали прежде, чем меня поглотит тревога, горе, беспамятство или ужас, преобразовать себя или свой материал в эстетический объект, который составил бы партию, пришел на смену или воспрепятствовал унылой немоте, не позволяющей ни вспоминать, ни выражать. И вот. После суда, nel mezzo del camin[3]3
  [Земную жизнь] пройдя до половины (ит.) – цитата из первого терцина «Божественной комедии» Данте Алигьери.


[Закрыть], я обосновалась в совершенно чужом городе (Лос-Анджелесе) и записала свою версию этой истории, пребывая в распаленном, сосредоточенном и порой отчаянном состоянии ума. Книга «Нет желаний – нет счастья» всё это время лежала на моем столе как стимул и ориентир. Да, скорее засесть за работу…

Как сказываются годы и даже десятилетия на тексте, который был задуман как свидетельство о беспокойных, суровых и спешных обстоятельствах его сочинения и публикации? Что касается книги Хандке, ее воздействие ничуть не менее разительно, однако время добавило ей зловещести, как зловеща жгучая душевная нужда, прекрасным призраком реющая в том безвременном пространстве, которое может создать литература. Я могу только надеяться, что что-то подобное можно сказать и об этом новом издании «Красных частей», которое принесло мне двойственный дар: возможность защитить книгу (хотя бы на время) от иного рода унылой немоты – недоступности – и вместе с тем представить книгу такой, какой, как я всегда надеялась, она однажды сможет стать, – своеобразным герметичным размышлением об отношении времени и насилия, времени и горя, наконец отвязанным от пошлых рубрик «текущие события», «тру-крайм» и даже «мемуары».

Когда я писала эту книгу, у меня была одна цель – позволить событиям судебного процесса, моего детства, убийства Джейн и самому акту письма разделить единый момент в пространстве и времени. На одной из страниц «Красных частей» это переплетение описано как место, «темный полумесяц земли, где страдание, в сущности, бессмысленно, где настоящее проваливается в прошлое без предупреждения, где нам не избежать участи, которая страшит нас больше всего, где проливные дожди вымывают из могил тела, где горе длится вечно и сила его не угасает». Я рада заметить, что категоричная безжалостность этого образа уже не так сильна для меня, по крайней мере сейчас. Но позволить себе какое-то время побыть в его хватке по-прежнему важно. С благодарностью отправляю – снова – этот полевой дневник.

Мэгги Нельсон

Лос-Анджелес, 2015

Заскок на убийстве

У нас есть все основания полагать, что дело стремится к успешному завершению.

Так сказал детектив полиции штата Мичиган в телефонном звонке моей матери в начале ноября 2004 года. Попрощавшись с детективом, она позвонила мне и повторила сообщение.

Его слова ошеломили меня. Пока она их произносила, прихожая моей квартиры слегка накренилась и поплыла, будто бы заигрывая с идеей превратиться в комнату кривых зеркал.

Его слова ошеломили и ее тоже. Звонок на мобильный застал ее за рулем, так что ей пришлось немедленно свернуть на обочину пыльной дороги недалеко от ее дома в Северной Калифорнии, чтобы амортизировать их удар.

Дело, о котором шла речь, касалось убийства ее младшей сестры, Джейн Миксер, в 1969 году, которое официально значилось нераскрытым последние тридцать пять лет. Детектив сказал, что он работал над ним не покладая рук последние пять, но не хотел звонить, пока не назреет арест. И вот он назрел.

Эта новость могла бы потрясти и сама по себе, но момент, в который она прозвучала, сделал ее по-настоящему зловещей.

Последние пять лет я тоже не покладая рук работала над делом моей тети, правда, в другом ключе. Я собирала материал и писала книгу стихов о ее жизни и смерти под названием «Джейн: убийство»[4]4
  Nelson, M. Jane: A Murder.


[Закрыть], которая теперь готовилась к публикации. Я понятия не имела, что делом Джейн кто-то занимался; моя книга была о «висяке», который полиция бросила давным-давно. Она была о том, как это – жить (а точнее, как жилось моей семье, как жилось мне) под сенью гибели родственницы, умершей, очевидно, в страхе и ужасе, но при обстоятельствах, которые навсегда останутся невыясненными, необъяснимыми.

Когда я впервые встретилась с этим детективом – детективом-сержантом Эриком Шрёдером – на предварительных слушаниях по делу подозреваемого Гэри Эрла Лейтермана 14 января 2005 года, он поприветствовал меня медвежьим объятием и словами: Уверен, все эти годы вы думали, что занимаетесь этим делом одна.

Да, так я и думала.

Я выросла, зная, что у моей матери была младшая сестра по имени Джейн и что ее убили, но примерно этим мои знания и ограничивались. Я знала, что Джейн умерла в двадцать три года, когда училась на первом курсе магистратуры Школы права Мичиганского университета. Я знала, что моей матери было тогда двадцать пять и что она недавно вышла замуж за моего отца. Ни моя сестра Эмили, ни я еще тогда не родились. Мы родились в Северной Калифорнии, куда наши родители переехали после смерти Джейн, – Эмили в 1971 году, я в 1973-м.

В детстве у меня было смутное чувство, что смерти других девушек как-то связаны с убийством Джейн, но я точно не знала, как. Пока однажды – мне было тринадцать, и я была дома одна – я не приметила в кабинете моей матери, куда пробралась в поисках чего-нибудь почитать, корешок книги, которую прежде не видела. Книга стояла на верхней полке, до которой я с трудом могла дотянуться, и кричащим, бульварным начертанием титула сильно выделялась среди высоколобой классической литературы, которую читала и преподавала моя мать. «Мичиганские убийства». Я влезла на стул, чтобы вытащить пухлый томик в мягкой обложке с полки.

Этот нехитрый жест по старой памяти вызвал у меня дурное предчувствие, ибо первую из множества переломанных мной в детстве костей – а именно локтевой отросток, трещина в котором потребовала восстановительной операции и нескольких недель в гипсе, – я повредила, когда пыталась вскарабкаться на полку за книгой. Это случилось в книжном магазине в Сосалито, прибрежном городке близ Сан-Франциско, где я провела первые несколько лет своей жизни. Мне было всего лишь два, но я помню разноцветного кролика на обложке той книги и помню, как отчаянно мне хотелось ее заполучить.

После этого происшествия мне начал сниться повторяющийся сон. Сон о падении – или прыжке – с крыши гаража на асфальтированный подъезд к нашему дому в Сосалито; разумеется, насмерть. Этот сон я видела, должно быть, лет с трех. Во сне толпа людей окружает мое тело, лежащее внизу у начала подъезда, точно у подножия крутого греческого амфитеатра. Трудно припомнить интонацию сна: я помню ужас от своего поступка, отрешенность, глубокую грусть и некоторый дискомфорт от созерцания того, что мое тело осматривают как труп.

На обложке «Мичиганских убийств» был изображен постер с фотографией модели, похожей на Фэрру Фосетт; угол постера «отклеивался», закрывая половину женского лица, а под ним обнаруживался инфракрасный негатив. Ее цветовое и графическое решение, а также чувство, будто рассматривая ее, я делаю что-то запретное, сразу напомнили мне о выпуске «Плейбоя» ко Дню святого Валентина 1980 года с Сюзанной Сомерс, который я ребенком подолгу изучала в отцовской уборной. Я помню, что моему отцу очень нравилась Сюзанна Сомерс.

Я открыла «Мичиганские убийства» на первой странице и прочла: За два года в округе Уоштено были убиты семь молодых женщин. Некоторые из убийств были настолько жестоки, что Бостонский душитель на их фоне показался бы сострадательным убийцей.

Я нервно пролистала книгу в жадной надежде найти что-то, хоть что-нибудь, о Джейн и своей семье. Я быстро сообразила, что все имена были изменены. Но я почувствовала, что была на правильном пути, когда прочла:

ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПРИНЕС [НА МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ] АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКОВ МИЧИГАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1968 ГОДА. С ЕГО СТРАНИЦ УЛЫБАЛАСЬ ЖАННА ЛИЗА ХОЛДЕР ИЗ МАСКИГОНА, ШТАТ МИЧИГАН. В ЕЕ ОБЛИКЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛО ЧТО-ТО ОБЩЕЕ С РАСПУХШИМ ЛИЦОМ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ, БЕЗДЫХАННО РАСПРОСТЕРШЕЙСЯ НА КЛАДБИЩЕ ПЛЕЗАНТВЬЮ.

А у «Жанны Лизы Холдер» было что-то общее с «Джейн Луизой Миксер». Один уголок начал отклеиваться.

* * *

Несколько лет спустя, когда я с головой погрузилась в работу над «Джейн», проблема заключалась уже не в недостатке информации. А в том, что ее было слишком много. Не о самой Джейн – ее убийство, к моей ярости, оставалось покрыто мраком, – но о других девушках, чьи жестокие изнасилования и убийства были в невыносимых подробностях описаны в прессе тех лет, криминальной документалистике в мягкой обложке и на многочисленных сайтах, смакующих истории серийных убийц. Мне попадались таблицы, например, в газете «Детройт фри пресс» от 28 июля 1969 года была напечатана таблица под заголовком «Паттерны смерти: анатомия семи жестоких убийств», информация в которой была разбита по колонкам «Где жертву видели в последний раз», «Где нашли тело», «Способ убийства», «Иные повреждения» и так далее. Содержимое ячеек было практически нечитаемым.

Собирая материал, я столкнулась с напастью, которую назвала «заскоком на убийстве». Я могла целый день заниматься своим проектом с некоторой безучастностью, беспечно подглядывая в словарь рифм в поисках созвучий к словам «пуля» и «череп». Но ночью в постели меня поджидала вереница муторных сцен насилия – над Джейн, над другими мичиганскими девушками, над моими близкими, надо мной – а иногда, что самое ужасное, насилия, которое свершается моими руками. Эти образы возникали в моем сознании нерегулярно, но каждый раз с той стремительной и хваткой силой, с которой возвращается то, что было вытеснено.

Я не сдавалась, в основном потому что у меня была финишная точка – дата публикации «Джейн», приуроченная к моему тридцать второму дню рождения в марте 2005 года. Как только книга окажется в моих руках, я стану свободна. Я смогу заняться проектами, которые никак не связаны с убийствами. Я больше не буду оглядываться назад.

Когда дело Джейн было возобновлено, эти надежды испарились.

Осенью 2004 года я переехала из Нью-Йорка, где прожила много лет, в городок в штате Коннектикут, чтобы год преподавать в местном колледже. Городок как нельзя кстати назывался Мидлтауном: посреди штата, посреди ничего. Я сняла прекрасную квартиру, занимавшую весь нижний этаж обветшалого дома XIX века; в сорок раз просторнее, чем любая квартира, которая была бы мне по карману в Нью-Йорке. Я устроила себе кабинет в приятной комнате, которую хозяйка, показывая квартиру, назвала Комнатой Раздумий. Она была отделана красным деревом, и в трех ее стенах были окна.

В начале октября, где-то за месяц до звонка Шрёдера, я отправила гранки «Джейн» своей матери на ее шестидесятилетие. Я нервничала; я знала, что книга погрузит ее в подробности истории, которую она последние тридцать пять лет пыталась оставить в прошлом. Я не просто нервничала – я была в ужасе. Подписывая на посылке ее адрес в Калифорнии, я вдруг осознала, что подарка из книги может и не выйти. Если ей не понравится, то день рождения будет испорчен. Книга-катастрофа, книга-бомба, книга-предательство.

Я вздохнула с облегчением, когда она позвонила мне, дочитав рукопись. Сквозь слезы она говорила, что навеки благодарна этой книге и мне. Она сказала, что это не иначе как чудо: хоть я и не застала Джейн, но каким-то образом сумела вернуть ее к жизни.

Для меня это тоже было чудом. Я никогда не думала, что «моя Джейн» сможет приблизиться к «настоящей Джейн», ничего подобного я и не замышляла. Но кем бы ни была «моя Джейн», со мной и для меня она была жива, по крайней мере какое-то время. Обложка книги была готова уже давно и несколько месяцев провисела у меня на стене; тринадцатилетняя Джейн день за днем глядела на меня сверху вниз с фотографии, которую сделал мой дед, андрогинная и дерзкая, в жестком свете. Книга также содержала множество дневниковых записей, которые я отобрала из архивов самой Джейн, так что, редактируя рукопись (а именно за этим занятием застал меня звонок матери тем ноябрьским днем), я старалась уделить столько же внимания голосу Джейн, сколько своему собственному.

Чтобы убедиться, что я правильно ее понимаю, я раздобыла подлинные дневники Джейн, так что той осенью мне не раз доводилось подолгу сидеть на темном паркете Комнаты Раздумий посреди целого моря листов, заполненных ее изящным почерком. Перечитывая их, я вновь поражалась той мучительной неуверенности в себе, что сквозила в каскадах риторических самокритичных вопросов и никак не вязалась с очевидной способностью Джейн мощно чувствовать и ясно формулировать. Это несоответствие проходило через все ее записи с детства и до студенческих лет. Не просто проходило, но было их двигателем. Именно оно, по сути, и вызвало у меня желание писать о ней – в той же мере, если не в большей, чем странные и чудовищные обстоятельства ее смерти.

НИКОГДА НЕ БОЙСЯ СЕБЕ ПРОТИВОРЕЧИТЬ. НО ЧЕМУ ПРОТИВОРЕЧИТЬ? МОЖЕТ, Я, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ПРОСТО ДУРА, КОТОРАЯ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ? ДЖЕЙН, СЛАВНАЯ ТЫ МАЛЫШКА. СЛАВНАЯ? РАЗВЕ ЭТО МНЕ СУДИТЬ? КАК ПРОШЕЛ 1965 ГОД? ЧТО ПРИОБРЕТЕНО? УТРАЧЕНО? ЧТО Я ЛЮБИЛА? А НЕНАВИДЕЛА? ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ НА САМОМ ДЕЛЕ? КАК ОБЪЯСНИТЬ, ЧТО ИМЕЕШЬ В ВИДУ? ПОЧЕМУ Я НИКОГДА НЕ ЗНАЮ, КЕМ БУДУ ЗАВТРА? КАКОЕ ПРАВО ЕСТЬ У НАС НА СЧАСТЬЕ?

Я невольно узнала в этих строках себя. Я бы лучше списала терзания вечно сомневающейся в себе Джейн на то, как нелегко было взрослеть амбициозной, пытливой и пылкой девушке в степенных патриархальных пятидесятых, от которых несколько десятилетий феминизма должны были не оставить и камня на камне к тому моменту, как мне повстречались ее слова.

А теперь еще и этот звонок детектива о том, что один образец ДНК совпал с имеющимся в деле и что они точно нашли того, кого искали – медбрата на пенсии, не имевшего ничего общего с Джоном Норманом Коллинзом, который был осужден за последнее мичиганское убийство в 1970 году и которому чаще всего приписывались и остальные. Шрёдер сказал, что за новым подозреваемым устроена слежка и что в ближайшие несколько недель его арестуют. У них были все основания полагать, что тогда дело устремится к успешному завершению.

В итоге Лейтермана взяли под стражу по обвинению в убийстве накануне Дня благодарения в 2004 году. Он пробыл в заключении без возможности выйти под залог до самого суда, который начался 11 июля 2005 года и закончился 22 июля 2005 года. Но все эти восемь месяцев ужас, который сопровождал мои первые набеги на территорию Джейн, никуда не исчезал.

Он менял очертания. Он рос.

* * *

Когда на Мидлтаун спустилась зима, солнечная комната превратилась в снежную и заскок на убийстве снова был тут как тут. По утрам я притворялась, будто умею читать лекции о Шекспире розовощеким первокурсникам, а потом возвращалась домой вести телефонные разговоры с копами из отдела убийств и перелопачивать охапку книг, которые взяла в университетской научной библиотеке, чтобы идти в ногу с прогрессом по делу Джейн: «ДНК для чайников», учебники по клинической психологии с названиями вроде «Убийство на сексуальной почве: кататимические и компульсивные убийства». Я пробежалась по случаям в «Убийстве на сексуальной почве» лишь однажды, но и этого хватило, чтобы почувствовать, будто они могут передать мне какую-то смертельную болезнь. По ночам мне часто было не уснуть – я мерила шагами Комнату Раздумий в голубом халате и с бокалом виски, в котором позвякивал лед, и смотрела, как ветер наметает за окнами угрожающие сугробы. Я становилась сама не своя, точно бесплотный дух. Не так страшно, как в «Сиянии», но иногда казалось, что недалеко и до этого. По крайней мере, падение Джека Николсона было кому засвидетельствовать и оплакать. В моменты повеселее я чувствовала себя Джоном Беррименом – поэтом-пленником готического университетского городишки, всклокоченном нечестивце от академии, который болтался по унылым вечеринкам, менял жен и время от времени наваливал кучу, в стельку пьяный, на лужайках у сослуживцев. С той разницей, что в Мидлтауне не было таких вечеринок.

Короче говоря, наивная надежда на катарсис, которая тем не менее эффективно подстегивала мою работу над «Джейн», затрещала по швам и обнаружила подвох, о котором я всё это время подозревала. Моя идентификация с тетей, легшая в основу «Джейн» и начавшаяся, по-видимому, еще с моего деда, который, сколько я себя помню, называл меня Джейн вместо Мэгги, – теперь казалась не то подлогом, не то сюжетом для хоррора. Я начинала писать «Джейн», исходя из предпосылки, что моя семья занималась вытеснением ее чудовищной смерти и горевала неправильно, и собиралась деликатно обличить этот нездоровый пережиток среднезападно-скандинавского наследия – мрачный бергмановский сценарий, разыгранный в декорациях приозерного городка Маскигон, штат Мичиган, – предложив вместо него более успешную модель.

Теперь мне предельно ясно, сколь заносчиво с моей стороны было так думать. Мысль о «неправильном» или «успешном» горевании приводит меня в недоумение. За этим недоумением пробивается мощная безликая ярость – необузданный протест, зыбкое, жаркое, бурное событие, что берет начало у меня под кожей.

Фото № 1:

Детективы кольцом окружают бесформенный куль – мертвое тело Джейн. Снимок сделан из-за проволочного забора кладбища Дентон. Граница кадра срезает фигуры мужчин на уровне пояса, так что видны только полы их плащей и черные ботинки в тон. Труп Джейн лежит у их ног, голова и торс накрыты плащом. Ее белая как мел рука простирается из-под плаща над головой, будто бы она не умерла, а просто очень, очень устала.

Наследство

В одной из своих последних психоаналитических статей Д. В. Винникотт пишет: «Страх распада – это страх уже пережитого распада». Это утверждение всегда было для меня источником великого успокоения. Много лет я считала, что оно означает, что неизбежное уже позади, что ты уже побывал в самом страшном месте и возвратился оттуда.

И только недавно я поняла, что Винникотт не имеет в виду, что распад не повторяется вновь. Теперь мне ясно, что он мог иметь в виду ровно противоположное: что именно страх распада в нашем прошлом, возможно, заставляет его повторяться в будущем.

Чтобы добраться домой в Маскигон на весенние каникулы в конце марта 1969 года, Джейн разместила объявление о поиске попутки на доске объявлений Мичиганского университета. Она собиралась объявить семье о помолвке со своим бойфрендом Филом, который преподавал экономику и, как и она сама, был активистом в университетском городке. Зная, что родители будут не в восторге, она ехала одна, чтобы дать им время сжиться с этой новостью, а Фил планировал присоединиться через несколько дней. По телефону она договорилась с водителем, который назвался вымышленным именем, о чем она, конечно, не знала. Они попрощались с Филом около 18:30 в ее комнате в общежитии; ее тело нашли следующим утром в четырнадцати милях от Энн-Арбора. Она скончалась от двух выстрелов в голову: один пришелся в левый висок, другой – в левую нижнюю часть черепа. После смерти, или по мере наступления смерти, ее зверски душили чулком, который ей не принадлежал. Ее тело затащили на одну из могил маленького сельского кладбища Дентон в конце грунтовой дороги, известной среди местных как «переулок влюбленных». Ее джемпер был задран, колготки спущены, содержимое сумки педантично разложено между ног и вокруг тела, которое затем было накрыто ее плащом и брошено.

После убийства Джейн – третьего из семи – моя мать начала беспокоиться, что может стать следующей жертвой. Когда дело повисло, она не прекращала волноваться. Каждый визит на могилу Джейн был напряженнейшим предприятием – полиция предупреждала, что убийца тоже может заявиться. Оплакивать Джейн буквально означало идти на риск встретиться с ее убийцей.

Когда я писала «Джейн», я почувствовала, что этот страх просочился и в меня. Наследство. Многолетний опыт кинозрительницы научил меня, что женщина-детектив или женщина-профессор – еще одна популярная героиня – всегда расплачивается за свое любопытство и крутизну тем, что убийца начинает охоту на нее саму. Один человек подражает самым одиозным убийцам в истории. Одно убийство – один почерк. Объединившись, две женщины должны предотвратить его новые преступления – гласит синопсис фильма «Имитатор» 1995 года с Сигурни Уивер в роли алкозависимой агорафобной профессорши, изучающей серийных убийц, и Холли Хантер в роли ее напарницы, крутой бабы с яйцами.

Я пыталась извлечь крупицы юмора из кинематографичных честолюбивых фантазий, где я обнаруживала важные улики, которые проглядели «специалисты», или читала фрагменты из «Джейн» на литературном вечере, где среди публики притаился ее убийца. Я напоминала себе, что Джейн вполне мог убить и Джон Коллинз и что даже если это был не он, то ее убийцы уже могло не быть в живых, а если и был, то он наверняка уже сидел в тюрьме за что-то еще. Ну а если он был жив и на свободе, то шансы, что он вообще наткнется на книгу стихов, хоть бы с обложки и глядело лицо моей тети, были близки к нулю. Это был один из тех редких моментов в моей жизни, когда обскурный статус поэзии в культуре меня, пожалуй, обнадеживал.

Любой грошовый психолог или коллега-писатель мог бы отметить, что угроза, которая так страшила меня в лице фантомного убийцы моей тети, равно как и затаенная надежда, что моя книга каким-то образом заставит его материализоваться, была ничем иным, как доведенной до крайности метафорой всех шальных надежд и страхов, которые порой сопровождают сам акт письма, особенно письма о семейных историях, которые семья автора предпочла бы не трогать и не рассказывать. Некоторые, кстати, и впрямь это отмечали.

И это звучало довольно правдоподобно, пока звонок Шрёдера не разрушил метафору.

* * *

Когда «Джейн» выйдет из печати в марте 2005 года, Шрёдер пройдется по каждому стихотворению с карандашом. В переписке я уточню некоторые детали: откуда мне известно, в котором часу Джейн звонила по телефону в ночь своей смерти, где найти упомянутую мной гостевую книгу с ее похорон и так далее.

Скажу прямо, это первая книга стихов, которую я прочел в жизни, – напишет он.

Я напишу в ответ с той же прямотой, что это моя первая книга, которую исчеркал карандашом детектив из отдела убийств.

На протяжении нескольких недель до ареста Лейтермана я задавала Шрёдеру один и тот же вопрос: думает ли он, что Лейтерман представляет угрозу для меня или моей семьи. Стыдный вопрос, вытаскивающий на свет годами сдерживаемую иррациональность. Но куда неприятнее было думать о том, что человек, который наводил страх на несколько поколений нашей семьи, встает каждое утро, болтает с домочадцами и отправляется по делам, не догадываясь о своем неотвратимом аресте, пока между моей семьей и полицией штата Мичиган не утихает буря телефонных звонков. Кроме того, полиция дала мне ясно понять, что Лейтерман ни при каких обстоятельствах не должен узнать о расследовании, иначе он мог бы скрыться или причинить вред себе или кому-то другому.

Шрёдер отвечал терпеливо. Он уговаривал меня не беспокоиться; Лейтерман, мол, был этаким видавшим виды Санта-Клаусом с больным сердцем и неуемным пристрастием к обезболивающим. Скажем так, в окно он не полезет. Он добавил, что, хотя мы с ним и не встречались, он готов поспорить, что бегаю я быстрее старикана.

Если бы несколько лет назад мою мать спросили, как убийство Джейн повлияло на воспитание двух ее дочерей, она бы сказала, что никак. В телевизионном интервью, на которое мы с матерью согласились во время суда, мать заявила привлекательной фигуристой журналистке CBS, что всегда была слишком склонна всё контролировать и потому смерть сестры не особенно сказалась на ее поведении. Осознание, что она контролировала куда меньше, чем представляла, – осознание, которое пришло к ней во время чтения «Джейн», где среди прочего задокументировано, как она годами баррикадировала двери, – ее поразило.

В равной степени мою мать поражает, что ее тело испытывает голод, хочет в туалет и реагирует на факторы среды, например, высоту над уровнем моря или температуру. Она хотела бы иметь непроницаемое, самодостаточное тело, не подверженное бесконтрольным нуждам и желаниям, ни своим, ни чужим. Она хотела бы иметь тело, которое невозможно травмировать, осквернить или покоробить, если только оно само того не пожелает.

Недавно моя мать поскользнулась на кухонной напольной плитке, пока разговаривала по телефону с моей сестрой Эмили. Она упала и прикусила верхнюю губу. Губа раздулась до неузнаваемости, а из ушибленного зуба потом пришлось удалить нерв. Сестра на другом конце провода ничего об этом не знала, потому что мать как ни в чем не бывало продолжила разговор. Когда мы с Эмили возмущаемся, что она скрыла факты, она протестует: «Ну какой смысл был тогда говорить Эмили, что я ушиблась? Она всё равно не могла мне ничем помочь и только бы зря переживала».

Она говорит, что не рассказала, потому что ей было стыдно. Я говорю, что стоило об этом рассказать хотя бы потому, что это произошло. Мы как будто пытались докричаться друг до друга с противоположных концов картонной трубки.

К тому времени, когда мы с матерью окажемся в обшитом деревянными панелями кабинете, который Мичиганский университет любезно предоставит каналу CBS для записи интервью, суд над Лейтерманом будет подходить к концу. Перед нами будут горы фруктов и печенья, а позади нас – несколько недель в суде, которые мы провели глядя на экран, куда проецировались фотографии со вскрытия тела Джейн. Я начну понимать, откуда у моей матери могла взяться фантазия о суверенном, непроницаемом «я».

Судебно-медицинский эксперт зачитал вслух описание каждой из этих фотографий на январских слушаниях. Тогда не было присяжных, поэтому изображения показывать не стали. Пока эксперт выступал, слезы непроизвольно текли у меня из глаз, и у моей сестры тоже. Но мама не плакала. Ее тело просто схлопнулось. Плечи скруглились, грудь впала, и всё тело стало похоже на пустую оболочку. Колени сотрясались в судорогах. Я хотела дотронуться до нее, но не знала, какое прикосновение могло бы ей помочь. Я попыталась легонько прижать ладонями ее дрожащие бедра, потом – положить руку ей на спину. Она не отозвалась. Было ясно, что она провалилась в мир, где нет прикосновений, где утешение невозможно.

В перерыве мы с сестрой сбежали в туалет, и Эмили сказала мне, что не может смотреть на нашу мать. Ей было невыносимо видеть, как она страдает. Я согласилась, но не стала признаваться в менее достойном чувстве. Я чувствовала гнев. Я хотела, чтобы мать выдержала натиск этих подробностей с прямой спиной. Мне было невыносимо видеть, как от слов одного человека ее тело съеживалось в тело маленькой девочки. Я хотела, чтобы она не отворачивалась, чтобы она не дрожала. Глядя, как моя прекрасная сестра моет и сушит руки и красит губы, я пыталась представить, как чувствовала бы себя, если бы фотографии ее вскрытия, а не Джейн, крутились на большом экране. На мгновение меня пронзило парализующим чувством вины, за которым поднялась волна тошноты. Это же сестра моей матери. Чего еще я ожидала?

Моя мать выглядела совершенно дико, необузданно: шляпу ее подхватило ветром и унесло в открытое море, так что голову ее украшала лишь развевающаяся седая шевелюра; черные фильдеперсовые чулки были видны до самых бедер, юбки были подоткнуты вокруг пояса, одна рука ее держала поводья поднятого на дыбы коня, другая сжимала армейский револьвер моего отца, а позади нее бурлило неукротимое, бесстрастное море – свидетель праведного гнева[5]5
  Картер. А. Кровавая комната. Пер. с англ. О. Акимовой.


[Закрыть], – пишет Анджела Картер в своем изложении мифа о Синей Бороде.

В трактовке Картер Синяя Борода не убивает свою молодую невесту. В самый ответственный момент врывается ее мать и «одним безупречным выстрелом» пробивает ему голову.

На это я надеялась?