Текст книги "Рука, что впервые держала мою"

– Прости. – Тед встает. – Я не знал, что де… Я не знал, то ли он есть хочет, то ли…

– Ничего. – По пути к ограде Элина проходит мимо Теда и замечает его тревожный взгляд, прикованный к ней.

– Хочешь, я возьму его? – спрашивает Тед.

Малыш уже не кричит, а всхлипывает. Элина приподнимает его повыше.

– Не надо, – отвечает она. – Все хорошо.

– Он хочет есть?

– Вряд ли. Я его кормила совсем недавно… дайка вспомню… всего полчаса назад.

Они снова устраиваются на коврике, и взгляд Элины падает на миску макарон. Она совсем про них забыла. Элина, придерживая ребенка, надевает темные очки и свободной рукой берет вилку. Малыш цепляется за воротник ее блузки, тычется слюнявым ротиком ей в шею, горячо дышит в ухо.

– Просто удивительно, как тебе удается, – говорит Тед.

– Что удается?

– Вот это. – Он указывает вилкой в сторону малыша.

– Что – вот это?

– Он плачет, надрывается, а ты приходишь, берешь его на руки, и он затихает. Просто чудо. Волшебство. Только у тебя одной так получается. Я так не могу.

– Разве?

– Нет. У меня он так не успокаивается, это…

– Неправда. Я точно знаю, ты можешь…

– Нет, нет, – мотает головой Тед. – Между вами особая связь. У него внутри будто встроенный таймер, подсчитывает, сколько он пробыл без тебя, и может сработать без предупреждения, и тогда его больше ничем не утешишь. – Тед пожимает плечами. – На этой неделе я стал замечать.

Элина в раздумье. Малыш посасывает ее блузку и тоже как будто задумался.

– Вот, наверное, в чем секрет. – Элина указывает на свою грудь.

Тед снова качает головой, широко улыбается:

– Нет, хотя я бы его прекрасно понял. Но не в этом дело, поверь. А похоже… похоже, ты ему нужна постоянно, в больших дозах. Нужно убедиться, что ты здесь, никуда не де… – Тед умолкает на полуслове. Элина поднимает на него взгляд. Тед застыл на коленях, не донеся до рта вилку с макаронами, лицо перекошено.

– Эй, – окликает Элина, – ты что?

Вилка звякает, выпав у Теда из рук.

– Все хорошо… Просто немного…

– Что?

– Немного… – Он прикрывает глаза руками. – У меня… бывает иногда…

Элина откладывает вилку:

– Что бывает?

– Что-то не то с глазами.

– С глазами?

– Да пустяки, – бормочет Тед. – Подумаешь. У меня… у меня это… всю жизнь.

– Всю жизнь? – переспрашивает Элина. – То есть как – всю жизнь? – Положив малыша на ковер, она подсаживается к Теду, проводит рукой по его спине. – И быстро это проходит? – спрашивает она, чуть выждав.

Тед так и сидит сгорбившись, прикрыв глаза от света.

– Быстро, – с трудом выговаривает он. – Раз – и проходит. Прости.

– Да глупости.

– Странно, такого со мной не случалось уже…

– Тсс, – шепчет Элина. – Не разговаривай. Принести тебе попить?

Когда Элина возвращается со стаканом, Тед уже выпрямился и смотрит на малыша, склонив набок голову, сдвинув брови. Элина протягивает ему стакан:

– Ну как? С глазами все в порядке?

Тед кивает.

– Что с тобой было? – Элина трогает его лоб. – Тед, ты весь холодный и… забыла слово… Вымок?

– Взмок, – бурчит Тед.

– Взмок, – повторяет Элина. – Надо бы тебе показаться врачу.

Тед, отпив глоток, хмыкает.

– Сходи к врачу.

– Глупости, я здоров.

– По тебе не скажешь.

– Здоров. – Тед, откинув с лица волосы, смотрит на Элину. – Я здоров, – повторяет он. – Правда. – Он обнимает Элину, целует в шею. – Не пугайся ты так. Это пустяки, всего лишь…

– Вовсе не пустяки.

– Пустяки. Со мной так часто бывало в детстве. Потом прошло, а на днях опять…

– На днях опять? И ты ничего мне не сказал?

– Элина, – Тед берет ее за руки, – ничего страшного, клянусь.

– Тебе надо к врачу.

– У каких врачей я только не был! В детстве. У меня проверяли все, что можно, – глаза, мозг, все на свете. Спроси у матери.

– Но, Тед…

Малыш, лежа на коврике, опять всхлипывает.

– Видишь, – говорит Тед, – встроенный будильник сработал.

И в тот же день – или уже на следующий? трудно сказать, ведь поспать так и не удалось – Элина сидит на диване, откинувшись на подушки, поставив ноги на ковер. В руке у нее тяжелое стеклянное пресс-папье.

Это почти правильный шар, с плоским основанием, чтобы не скатился со стола. Внутри сотни крохотных воздушных пузырьков. Элина подносит шар к глазам, вглядывается в зеленоватую глубину с пузырьками, похожими на слезы.

Ей нравится пресс-папье, нравится его прохладная, прозрачная тяжесть. Нравится, что в нем навеки заключен воздух того места, того дня, когда его сделали. Этим воздухом дышал сделавший его мастер. Шар ей как раз по руке, величиной он с голову нерожденного ребенка… месяцев в шесть?.. в пять?.. Надо бы его сфотографировать, крупным планом. Обязательно. Когда-нибудь. Где же фотоаппарат? В студии? Надо бы поискать, положить в надежное место. Хочется разгадать секрет неподвижного пространства внутри шара, проникнуть в него.

Элина берет пресс-папье в обе руки, блуждая взглядом по комнате.

– И я пыталась ей втолковать, – говорит мать Теда с другого дивана, круто развернувшись, обращаясь к Теду, который на кухне, – что не послала ей открытку, потому что вы до сих пор не выбрали имя. Но она и слушать не стала. Страх как разобиделась. – Мать Теда морщится, поправляет рукав блузки, и от Элины не укрывается ее досада. – Не придумали еще, как его назвать?

Тед мычит что-то невнятное из холодильника.

Элина щурится. На миг ей вспоминаются чьи-то руки у нее внутри, глубоко-глубоко. Она снова щурится, чтобы отогнать наваждение.

Мать Теда ерзает на диване. Когда Тед с Элиной купили этот диван, она все ворчала, что он неудобный – мол, нет подголовника. Наверное, ей и сейчас неудобно, думает Элина.

– Неслыханное дело, – продолжает мать Теда, – внуку уже месяц, а я не могу разослать открытки! Вся родня ждет не дождется!

– Так чего же ты ждешь, рассылай, – отвечает сквозь зубы из-за газеты отец Теда.

Элину удивил его приход – родители Теда редко приезжают вместе, у каждого свое расписание.

– Верно, – вставляет Тед, заходя в комнату с подносом. – На открытках ведь можно и не писать имя?

Мать вздыхает, будто услышав непристойное предложение.

– Не писать? Как же без имени?

Тед, пожав плечами, принимается разливать чай.

– Может, Руперт? – бойко предлагает мать. – Мне это имя всегда нравилось, и у нас в семье традиция называть мальчиков Рупертами.

– Напоминает… как его… – Отец Теда сворачивает газету и швыряет на пол.

– Что?

– Напоминает… – отец Теда потирает лоб, – заставку к фильму «Возвращение в Брайдсхед»… ну, это… дети его берут в кровать. М-м… плюшевого мишку! Точно! Имя для плюшевого мишки. – Он поднимает газету с пола. – Имя для плюшевого мишки, – говорит он, второй раз просматривая первую полосу.

– Что? – переспрашивает мать.

– Имя Руперт.

«Руперт, – повторяет про себя Элина, – круп… рупия…»

Тед, опять что-то буркнув, продолжает:

– Вот вам чай. Как у вас дела? Как прошла неделя?

– Или Ральф. Может, Ральф? Ему идет. У моего дедушки второе имя было Ральф. Красивое. И к фамилии подходит.

– Гм. – Тед бросает взгляд на Элину.

Она сидит с неподвижным лицом, поигрывая пресс-папье. Стеклянному шару передалось тепло ее рук. Она видит, Тед колеблется, заводить об этом речь или нет, и в конце концов решается.

– Если на то пошло, – он протягивает родителям чашки, – мы решили дать ему Элинину фамилию. Вилкуна.

Когда мать Теда навещала их в больнице, малышу было три часа от роду. Элине вспоминается ее приход. Свободной рукой Элина прижимала к себе ребенка, а он спал, поджав ножки, прильнув к ее груди. Другая рука ее была перевязана и завернута в таинственный кокон. От кокона тянулись трубки. Над ее головой висели мешочки. Из-под одеяла змеились еще трубки. Элина не смела пока думать, откуда и куда они идут.

Со всех сторон ее окружали подушки. Отчего-то – наверное, от морфина – глаза поминутно закатывались. Комната кружилась и плыла, и стоило большого труда не отключиться, не впасть в забытье. Ее будто влекло упрямым морским течением.

Тед сидел на стуле в другом конце палаты и казался далеким-далеким. В руке он держал ручку, заполнял какие-то бланки. Она взглянула на него, он поднял голову, и у Элины перехватило дыхание, едва она увидела, какое у него лицо: серое, изможденное, неподвижное – не лицо, а маска. Элина не узнавала его, он был будто чужой. «Что с тобой? – хотелось спросить. – Почему ты на себя не похож?»

Дверь распахнулась, Элина повернула голову, в палату влетела мать Теда.

– Аааах! – взвизгнула она. – Аааах! Радость моя! – И понеслась по палате, и на секунду смущенной Элине подумалось, что мать Теда обращается к ней. Но мать Теда и не взглянула в ее сторону. Она схватила ребенка, прижала к себе. – Вы посмотрите! – продолжала она, и Элина не понимала, почему она так кричит. – Вы только посмотрите!

Мать Теда повернулась спиной к кровати, подошла к окну. На груди Элины, на том месте, где лежал ребенок, остался чуть влажный след, она до сих пор чувствовала тепло малыша. Вдруг ее рука, та, что в коконе, сама собой поднялась, будто она, Элина, собиралась что-то сказать. Но что сказать, она не знала, и Тед поднялся с кровати, и глаза у нее опять закатились, уставились в потолок, на мешочки с жидкостью, подвешенные над головой.

– …Просто ужасно, – говорил Тед – с новым, серым лицом, и Элине пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, – сердцебиение не прослушивалось… бросился в операционную… а потом вдруг… всюду, просто невероятно… Элина чуть не… – На последнем слове Тед запнулся.

С минуту все молчали. Слышалось дыхание малыша, частое, тихое, бесконечно нежное. Тишина в палате казалась хрупкой, звонкой, словно иней.

– М-м, боже мой, – сказала мать Теда. – Принеси-ка фотоаппарат. Он у меня в сумочке. – Она смотрела на ребенка. На лице читалась целая смесь чувств: напряжение, восторг, смятение. То ли страсть, то ли ненасытная жажда – и Элину при виде ее лица бросило в дрожь. И малыш, будто почуяв неладное, тоненько пискнул.

Рука Элины вновь поднялась. На этот раз Тед заметил. Подошел, склонился над ней, взял ее ладонь.

– Что с тобой? – спросил он. – Все хорошо?

– Ребенок. – Элина удивилась, услышав свой хриплый голос. – Отдай мне ребенка.

И вот мать Теда сидит на диване, который сама же хаяла, и ждет, когда малыш проснется, чтобы «потискать его немножечко».

– Вилкуна? – повторяет она брезгливо, будто это ругательство. – Он будет Вилкуна? Ваш сын не будет носить фамилию отца, как положено?

Тед, взяв поудобнее кружку, изучает ковер у себя под ногами.

– Непонятно, с какой стати ребенок должен носить фамилию отца, а не…

– Непонятно? То есть как – непонятно? Еще как понятно! Все станут думать, что он… что он незаконный, что он…

– Он и есть незаконный, – вставляет Элина.

Мать Теда, будто забыв, что Элина в комнате, вздрагивает от звука ее голоса.

– В наше время, – начинает она с дрожью в голосе, – такие вещи не афишировали. В наше время…

– Времена теперь другие, мама. – Тед, взяв у нее кружку, встает. – Надо смотреть правде в глаза. Еще чаю?

Когда родители Теда садятся в маленький опрятный серебристый автомобиль и уезжают домой, в Ислингтон, Тед возвращается в гостиную. Куда ни глянь, всюду мусор: на полу подгузники, на столах – чашки из-под кофе, на телевизоре – молокоотсос, открытки, что принесла мать, на книжной полке – полупустая тарелка печенья, на стуле – раскрытый справочник по уходу за ребенком.

Тед со вздохом опускается на диван. Кто бы мог подумать, что рождение ребенка означает нескончаемый поток гостей, звонков и электронных писем, бесконечные чашки чая, мытье посуды, что сам по себе акт деторождения вызывает у людей такой интерес – все кому не лень являются к тебе домой по нескольку раз в неделю и сидят часами.

Тед уносит посуду. Пробирается через гостиную, где Элина одной рукой вытирает малыша, а другой мажет его кремом; перешагивает через игрушки, погремушки, подгузники, салфетки, платочки. Собирает чашки из-под кофе, тарелки из-под торта и уносит на кухню. Элина протягивает ему ребенка, а сама, опустившись на колени, соскребает с ковра пятно – молоко? отрыжку? какашки?

Тед с малышом на руках ходит вокруг стола. Глаза малыша блуждают, он посасывает палец – вот-вот уснет. Тед шагает, покачиваясь, как корабль на волнах. Веки малыша смыкаются, он сосет медленнее, но едва он засыпает, как палец выпадает изо рта, и малыш, вздрогнув, просыпается, смотрит испуганно. Чмок-чмок, веки смыкаются, палец выпадает, глазки открываются и снова блуждают, смотрят на игрушки, на пеленальный коврик, на подгузники, на Элину, которая складывает салфетки. Тед берет малыша поудобнее, придерживает ручку, чтобы палец не выпадал изо рта, но, очутившись в новой позе, малыш будто вспоминает о чем-то – наверное, о еде: вздрагивает, напрягается, вертит головкой.

Тед пытается его убаюкать, но малыш теперь хочет только одного – есть: кричит, ерзает, рвется из рук – и Тед, не выдержав, трогает за плечо Элину. Не говоря ни слова, Элина смахивает с кресла на пол всякий хлам – салфетки, инструкции к стерилизаторам, детские носочки, нераспечатанные конверты, – садится и задирает блузку.

Просто удивительно, думает Тед, до чего ловко она это делает: одной рукой расстегивает лифчик, другой слегка поворачивает малыша. Тот, напоследок облегченно пискнув, затихает. Элина поглубже усаживается в кресло, откидывает голову. Тед вновь замечает ее бледность, темные круги под глазами, исхудалые руки. Он готов броситься к ней и попросить прощения – он и сам не знает за что. Сказать бы что-нибудь веселое, остроумное, чтобы разрядить обстановку, напомнить, что жизнь на самом деле совсем не такая. Но в голову ничего не приходит, а малыш выгибается, плачет, вертится, кулачки мелькают в воздухе, и Элина нехотя открывает глаза, выпрямляется, прижимает малыша к плечу, гладит по спинке, выпрастывает его ручки из своих волос, и Теду больно смотреть. Больно видеть, как она пересиливает себя, поднимает усталую голову, заставляет себя двигаться. Он хватает забытую тарелку из-под торта и спешит на кухню.

Малыш не берет грудь. Элина через силу поднимается. Иногда приходится кормить на ходу, больше ничего не помогает. На ходу он успокаивается – наверное, лучше усваивает пищу. Элина шагает не спеша, от стены до окна и обратно. Малыш возится, крутит головкой и наконец приникает к соску. Элина не спеша переводит дух. Тед на кухне, моет посуду.

– Тед, – говорит Элина, разворачиваясь у телевизора; надо ему что-то сказать, напомнить, что их связывает не только общий ребенок.

– А? – Тед держит в руках чашку, с нее капает вода.

Но вот беда, сказать нечего.

– Как дела? – говорит она первое, что приходит на ум.

Тед удивленно смотрит на нее:

– Все хорошо. А у тебя?

– Тоже.

– Вот и славно. Устала?

– Еще бы. А ты?

– Тоже. – Тед достает из мыльной воды тарелку и ставит сверху на чашку. – Ты бы поспала, когда он поест.

– Хорошо бы, – отвечает Элина. – Может, он и уснет. Тогда все вместе вздремнем.

Тед кивает:

– Хорошо бы.

Слушать больно, думает Элина. Почему они так разговаривают друг с другом? Что с ними? Она силится придумать хоть какую-нибудь интересную тему для разговора, но в голове ни единой мысли. Она шагает с малышом на руках – как получилось, что она произвела на свет ребенка, который ест только на ходу? – мимо дивана, мимо стола, на кухню, к окну.

Раньше у них было все по-другому. Надо разобраться, ведь не всегда они были такими.

Элина прижимает малыша к плечу, он уткнулся ей в воротник, тепло дышит в шею. С Тедом она познакомилась, потому что искала квартиру; квартиру она искала, потому что решила расстаться с Оскаром; с Оскаром решила расстаться, потому что он вечно таскал у нее кисти и краски, вместо того чтобы покупать свои, и не умел готовить ничего сложнее жареного бекона, и вдобавок переспал с официанткой – по его признанию, от неуверенности в себе после прошедшей Элининой выставки, которая имела огромный успех. И все вместе – цепная реакция на бекон, похищенные кисти и измены с официантками – заставило ее позвонить по объявлению «Сдается комната в Госпел-Оук». Там было сказано: «Рядом с парком Хэмпстед-Хит» – это и определило ее выбор. А в доме близ Хэмпстед-Хит была мансарда с чудесным лондонским светом, ровным, чистым. Хозяин, Тед, помог Элине занести наверх коробки с инструментами, краски, свернутые холсты. За домом был сад, в доме – кухня с голубыми стенами, а иногда бывала подруга Теда, Иветт, стройная, поджарая, с загадочными кошачьими глазами. Элина работала и спала в мансарде, бросила курить, не отвечала на звонки Оскара, у нее была еще выставка, крупная, персональная; Элина снова начала курить, Тед приходил и уходил, Иветт тоже. Если Элина слышала их внизу, в спальне, то надевала наушники и прибавляла громкость. А однажды Иветт исчезла, сбежала с актером. Тед поднялся к Элине и рассказал об этом. Элина ответила: актеры – народ ненадежный. Повела Теда на закрытый просмотр фотографий трансвеститов, а потом – в бар. Тед напился и упал. Элина вызвала такси, дотащила его до дома. На другой день они нашли того актера в Интернете. Элина сказала: красавчик, но такие быстро стареют, да и штаны ему коротки. Тед стал заходить к ней в мансарду. Ложился на ее кровать и рассказывал о фильме, над которым работал, об эпизодах, которые монтировал. Работать при нем не получалось – Элина не могла писать, если кто-нибудь рядом, – но всегда находилось дело: помыть кисти, растянуть холст, привести в порядок рабочее место.

Иногда они гуляли по вечернему парку Хэмпстед-Хит. Или ходили в кино, обсуждали фильмы. Тед давал ей книги. Говорили о книгах. Тед готовил для нее, если она была дома; если она уходила, оставлял записку: «Ужин в холодильнике». Элина подбирала туфли, забытые им в гостиной, и составляла парами на полочке для обуви. Вешала на крючок его ключи. По утрам, когда он выходил из душа, любила рисовать пальцем на запотевшем зеркале – абстрактные наброски, сходящиеся линии. Любила спускаться утром на кухню и находить чайник еще не остывшим. Как-то под вечер она замерзла, надела первое, что подвернулось под руку, – свитер Теда, брошенный на ступеньках, – и опять за работу. Но не могла сосредоточиться, мазки не ложились как надо – будто она и не художник вовсе, будто не картину пишет, а просто мажет кистью. Она отшвырнула кисть, подкралась к косому окну и поймала себя на том, что уткнулась в рукав свитера и вдыхает, вдыхает. Его запах окутывал ее, наполнял все кругом. Элина в ужасе стянула свитер и швырнула через люк на лестницу. Неделю она избегала Теда, уходила надолго, вечерами пропадала в барах, кафе, галереях. Приготовленные им ужины съедала среди ночи, спала до полудня, после обеда работала. Собирала его записки – рецепты, просьбу оставить денег на газ, напоминание о пропущенных звонках – и хранила в книгах между страниц. Начала серию небольших картин, в красно-черных тонах. А потом – еще записка, на этот раз длиннее: Тед писал, что собирается в Берлин, на кинофестиваль, у него два билета, поедет ли она? И Элина поехала. В Берлине было холодно, с неба сыпала крупа, трамваи ползли сквозь кучи грязного снега. Они ели яблочные штрудели, смотрели фильмы, ходили к руинам Берлинской стены. В гостиничном номере было две кровати, тонированные стекла красили небо в чайный цвет. Нейлоновые покрывала по ночам сползали на пол. Элина прислушивалась к сонному дыханию Теда. Когда он мылся в душе, украдкой посмотрела на фотографию в его паспорте. Разглядывала его одежду, небрежно брошенную на стул. Они ходили в картинную галерею, и снова в кино, и на вечеринки, где все пили ледяную водку, от которой у Теда сводило зубы; Тед при Элине болтал с канадкой-продюсером по имени Синди, и они обменялись электронными адресами. Элина напилась, упала. Тед отвел ее в номер, уложил, укрыл одеялом. Утром принес ей воды. Они пошли искать Потсдамскую площадь, а нашли торговый центр. Ели жирные тортильи, писали открытки. Элина спросила, кому он пишет, Тед рассказал; про ее открытки он не спросил. И снова фильм, снова яблочный штрудель, вечеринка. Ночью она слушала его дыхание. Покрывала сползли, упали на пол. Элина проснулась рано утром, когда небо в окне было цвета крепкого чая, и увидела покрывала между кроватями. Они вернулись домой. Черно-красные картины Элина повернула к стене. Смешала краски, но оставила сохнуть на палитре. Записки Теда вытряхнула из книг в мусорное ведро. Легла на кровать, свесив голову, и дымила сигаретой, глядя в окно на небо. Когда Тед вернулся, она курила в саду. Щелкнул замок, застучали по дому шаги, зажегся свет, хлопнула дверца холодильника. Тед позвал ее: «Элина?» – тихонько, чуть вопросительно. Но она не обернулась. «Наверное, никого нет», – сказал Тед. И пошел по газону, неслышно ступая босиком по траве, и взялся за кончик ее пояса – длинного, матерчатого, который обвивался вокруг талии много-много раз, – и подтащил ее к себе за пояс, вернее, подтянулся к ней, будто вылезал из воды, цепляясь за канат.

Нет, не всегда они были такими, как сейчас, уверяет себя Элина, баюкая ребенка, глядя на Теда, сливающего мыльную воду, и на разгром в комнате.

* * *

Иннес, против ожиданий Лекси, долго не дает о себе знать. В тот день он проводил Лекси от ресторана до метро «Лестер-сквер» и всю дорогу говорил без умолку. О картине, что купил однажды в Риме, о квартире неподалеку, где он когда-то жил, о книге, на которую пишет сейчас отзыв и которую стоит прочесть. Он поцеловал Лекси в щеку – легкое касание губ, скорее намек на поцелуй, – поправил ей шарф, Лекси махнула на прощанье и спустилась в метро.

В понедельник и вторник Лекси работает: ездит то вверх, то вниз, и так без конца. В среду она принимает приглашение на обед от бухгалтера универмага. Он признается, что переходит на другую работу, в компанию, которая скупает разрушенные бомбежками здания. Они идут в кафе – итальянское, Лекси, глядя в меню, думает о миссис Коллинз – и едят котлеты с подливкой. Коллега Лекси, капая подливкой на костюм, перечисляет виды бомб времен Второй мировой и описывает производимые ими разрушения. Лекси с притворным интересом кивает, а сама вспоминает развалины, что видела в Лондоне, – черные воронки, заросшие крапивой, террасы с зияющими провалами, здания без окон, мертвые, незрячие – и думает, что и близко к ним не подойдет.

Лекси снова работает, доставляет людей из обувного отдела в отдел электроприборов, из шляпного в бельевой, из галантереи в кафе на последнем этаже. В четверг достает из сумочки визитку Иннеса, разглядывает. Прячет визитку в карман формы и то и дело нащупывает в свободные минуты. В конце рабочего дня перекладывает ее обратно в сумочку. В пятницу тот же бухгалтер приглашает ее погулять в Гайд-парк, но Лекси отказывает.

В выходные Лекси отправляется в галерею Тейт, гуляет по набережной. Идет с Ханной в кино в Хэмпстеде. Затевает очередную перестановку мебели, чистит обувь, составляет список покупок. Погода портится, пахнет дождем, и Лекси, повесив чулки сушиться на подоконник, сидит у раскрытого окна, смотрит в хмурое небо и удивляется: небо везде одно и то же – что в Лондоне, что дома.

В понедельник вечером, в пять минут седьмого, Лекси выходит из дверей универмага с бухгалтером, а рядом, у тротуара, стоит серебристо-голубой «эм-джи». Хозяин машины, облокотившись на капот, читает газету, за ним тянется шлейф сигаретного дыма. На нем бирюзовая рубашка и диковинные остроносые ботинки с резиновыми вставками.

Лекси застывает как вкопанная. Молодой бухгалтер, держа ее под локоть, умоляет пойти с ним в паб у Мраморной арки. Иннес поднимает голову, переводит взгляд с Лекси на бухгалтера, по лицу пробегает тень. Отшвырнув окурок и на ходу сворачивая газету, он идет по тротуару им навстречу.

– Дорогая, – Иннес обнимает Лекси за талию, целует в губы, – я на машине. Поедем? – Он открывает заднюю дверь, и Лекси, ошарашенная поцелуем, стремительным ходом событий и его необыкновенной рубашкой, садится в машину. – До свидания! – Иннес, помахав бухгалтеру, садится за руль. – Рад был познакомиться!

Лекси решает как можно дольше с ним не разговаривать. Как он смеет запихивать ее в машину? Сначала пропал на неделю, а теперь лезет целоваться!

– Что это за чудище? – бормочет Иннес, когда они с шумом съезжают с бордюра.

– Чудище?

Иннес кивает в сторону тротуара:

– Твой дружок во фланелевом костюме.

– Он… Я… – Лекси подыскивает слова. – Никакое он не чудище, – наконец заявляет она с ноткой надменности. – На самом деле он очень интересный человек. Он скупает разрушенные здания…

– Ах вот как, бизнесмен! – Иннес громко, раскатисто хохочет. – Как я сразу не догадался! Типичная ошибка таких, как ты.

– Что это значит? – взвивается Лекси. – Какая еще ошибка? И что значит «таких, как я»?

– Молоденькая девушка приезжает в большой город, ослеплена блеском делового мира. – Иннес качает головой, они сворачивают на Черинг-Кросс-роуд. – Обычная история. Сама понимаешь, – он тянется к ее руке, – я имею полное право обижаться.

– На что?

– Стоит на пять минут отвернуться – ты уже вертишь хвостом перед спекулянтами! А как же наши с тобой…

– Пять минут? – Лекси отдергивает руку. Она опять сорвалась на крик. Рада бы остановиться, но поздно. – Прошло больше недели! И вообще, кто ты такой, чтобы…

Но Иннес, усмехаясь, потирает подбородок:

– Ага, соскучилась?

– А вот и нет! Ни капельки! И если ты думаешь, что… – Лекси умолкает. Машина свернула в узкий переулок с темными окнами и тусклыми вывесками над дверями. – Куда мы едем?

– В джаз-клуб. Но это потом. Сначала заглянем ко мне на работу. – Впервые за все время лицо его слегка омрачается. – Ты не против? Видишь ли, не могу бросить своих ребят в день рассылки журнала. Посиди, почитай, если хочешь, пока я не освобожусь. Это ненадолго. Книг у нас полно – или у тебя с собой? Понимаю, предложение не слишком-то заманчивое, просто очень уж хотел тебя застать.

Лекси теребит палец перчатки, смотрит на мокрые улицы Сохо, на проносящиеся мимо огни, на велокурьера с корзиной газет на багажнике. Она не хочет признаваться, до чего ей не терпится побывать в редакции, снова увидеть ту комнату, где всегда кипит работа.

– Как угодно, – роняет она небрежно.

В редакции тишина. В первый миг комната кажется Лекси пустой. Но Иннес, лавируя между захламленными столами, обращается к кому-то: «Ну как?» – и Лекси, шагнув в комнату, видит: на полу, среди кип журналов и конвертов, сидят трое – мужчина и две женщины. Иннес опускается рядом на колени, берет журнал, кладет в конверт и кидает в стопку.

– Иннес, ради бога! – восклицает одна из женщин, хватаясь за голову; Лекси находит это чересчур театральным.

– Сюда, – подсказывает мужчина, постукивая пальцем по другой стопке. – Готовые сюда. Список у Дафны. У нее почерк лучше всех. Мы проверяли, самый разборчивый.

Иннес кладет в конверт еще один журнал и бросает женщине, которая сидит к Лекси спиной.

– Вам помочь? – предлагает Лекси.

Все оборачиваются. Дафна, та, что со списком, вынимает изо рта ручку.

– Все-все-все, это Лекси, – указывает на нее Иннес. – Лекси, это все-все-все.

Лекси приветственно поднимает руку:

– Всем здравствуйте!

Наступает молчание. Мужчина откашливается; вторая женщина смотрит на Дафну, потом отводит взгляд. Лекси поправляет форменный жакет, откидывает волосы со лба.

– Проходи, садись. – Иннес указывает на пол рядом с собой. – Поможешь разложить журналы по конвертам, но только если ты не против. Лекси – звено работы универмага, – объясняет он остальным. – Не хотелось бы ее утомлять, но от помощи мы никогда не отказываемся, ведь так?

Лекси и Иннес раскладывают журналы по конвертам. Дафна, сверяясь со списком, пишет адреса. Мужчина, который представился Лоренсом, наклеивает марки. Вторая женщина, Амелия, приносит еще журналы и конверты, заваривает чай, а когда у Дафны кончаются чернила, приносит новый флакон. Иннес рассказывает, как вчера обедал с хозяином картинной галереи, который со дня их прошлой встречи успел перекрасить волосы. Лоренс расспрашивает Лекси, где та работает, где живет. Иннес расписывает пансион Лекси – если ему верить, пансион будто сошел со страниц романов Колет[5]5
  Колетт (Сидони-Габриэль Колетт, 1873–1954) – французская писательница, одна из звезд «прекрасной эпохи» рубежа XIX и XX столетий.


[Закрыть]. Лоренс и Амелия затевают спор о выставке в Париже. Дафна заявляет, что оба несут чушь. Говорит она очень мало, и Лекси, пользуясь случаем, украдкой приглядывается к Дафне: миниатюрная, каштановые волосы аккуратно уложены; на ней длинное платье с узким лифом и широкой юбкой. Дафна оборачивается, ловит взгляд Лекси.

Когда все адреса подписаны, а марки наклеены, Лоренс сваливает конверты в большой почтовый мешок, цепляет на брюки прищепки, какие носят велосипедисты, и машет на прощанье. За Амелией заходит друг. Дафна нарочито долго собирается, надевает плащ, проводит расческой по волосам. Лекси и Иннес молчат, Лекси разглядывает грязно-голубые цветы на ковре. Уже в дверях Дафна оборачивается.

– Кстати, Иннес, – говорит она с легкой улыбкой, – твоя жена звонила.

Если Иннес и смущен, то не подает виду. Он листает бумаги в папке.

– Спасибо, Дафна, – отвечает он, не поднимая глаз.

Дафна делает еще шаг к выходу.

– Я хотела тебе сказать, – она вскидывает подбородок, – да забыла. Она просила перезвонить.

– Ясно. – Иннес переворачивает страницу. – Ну, счастливо! Спасибо, как всегда, за хорошую работу.

Дафна уходит, полы плаща развеваются. Иннес возвращает папку на место, проводит пальцем по каминной полке, садится в кресло, снова встает. Лекси по-прежнему сидит в кресле, нога на ногу, руки на коленях, и смотрит на голубые цветы, которые будто живут своей жизнью, движутся, лепестки на сером фоне подрагивают, синие стебли колышутся.

Иннес устраивается напротив нее за письменным столом, Лекси поднимает на него глаза.

– Итак, – начинает он вполголоса, – карты на стол – думаю, пора. – Взяв со стола стопку визиток, он тасует их, как колоду карт. Тасует он ловко, карты так и свистят в его руках.

Он выкладывает на стол одну, лицом вниз.

– Во-первых, – говорит он, – у меня есть жена. Я собирался тебе сказать, но Дафна, хитрюга, меня опередила. – Помолчав, он продолжает, взвешивая каждое слово: – Я женился на Глории еще юнцом, лет мне было, сколько тебе сейчас. Шла война, и казалось, так будет правильно. Она… как бы сказать, чтобы ее не оскорбить?.. кошмарней человека трудно вообразить. Вопросы есть?

Лекси мотает головой. Иннес кидает на стол еще карту.

– Во-вторых, – продолжает он, – ты должна знать, что у нас есть дочь. Моего у нее – только фамилия. – Он выкладывает третью. – Денег у меня негусто, времени на сон – тоже. – Ложится в ряд четвертая карта. – Работаю на износ. – Иннес кладет пятую, прямо возле руки Лекси. – Я без ума от тебя – с тех самых пор, как тебя увидел. Да ты и сама, наверное, заметила. Думаю, самое подходящее слово – «мания». Я лексиман.