Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

– Наверное, дня четыре уже… или пять? Точно, в воскресенье дело было – в тот день Аймилак обиделась на своего отца…

– Так вы и про Аймилак знаете?

– Ну как же не знать! В тот вечер смотрю – Аймилак-кыз вся в слезах идет мимо моих ворот, я стал расспрашивать, хотел оставить ее у себя на ночь, но она не захотела. Я еще собирался пойти поговорить с Асим-ахуном…

– Вот было бы хорошо!

– Ну да. Но об этом после. Значит, в тот день утром я, как обычно, встал очень рано. Еще не рассвело, я пошел вынуть из арыка коноплю – стебли замочил, буду потом обдирать, веревки делать. И вижу – мимо едет Нияз-дерьмо, тележку с осликом погоняет.

– А откуда тележка?

– Майсумова тележка.

– Тележка Майсума? Вы хорошо разглядели?

– Никакой ошибки быть не может! Летом плотник мастерских большой бригады для него короб повозки делал – из ивовой древесины точил, которую выписали по наряду начальника большой бригады: сначала говорили, что на капстроительство, а потом из нее сделали Майсуму повозку. Из-за этого члены бригады были недовольны. Тощий осел – Нияза, а повозка – Майсума, новенькая. По бортам воткнуты ветки – чтобы края повыше были; пустые стебли, мякина набиты высоко и плотно, этот осел больше и не потянул бы. Я знаю, что Нияз меня недолюбливает, но – куда ж деваться? я ведь известный любитель во все влезать, это уж не изменишь, потому и спрашиваю:

«Нияз, куда так рано хвосты пшеницы везешь?» – а он завилял, стал говорить, что в Инин, какому-то родственнику. Я тогда еще подумал: странно, какие у него могут быть родственники в Инине, на базаре? У него дома и осел, и корова, опять же – он ленивый, осенью я не видел, чтобы он сколько-нибудь сена запасал, – так неужели повезет лишний корм кому-то? До весны далеко, чем свою-то скотину кормить будет? А теперь смотрю – еще диковинней: он что, заранее знал, что его корова заболеет?..

– Так что, не болела, значит, его корова? – глухо спросил Ильхам.

– Да не болела. Не болела она ничем, – сам себе повторил Абдурахман, задумавшись; вдруг до него дошло – он бросил работу и гневно крикнул: – Вот же мерзавец! Вот оно как! И еще думал, что никто не догадается! Какая мелкая душонка, чертова кукла – ишь чего придумал! И себе откусить кусок, и бригаде нагадить! Чтоб он себе мотыгой ногу оттяпал…

Рахман объяснил Ильхаму ход своих мыслей, и Ильхам с ним полностью согласился.

– Теперь главное – выяснить, что же на самом деле было с его коровой. Кто забивал? – спросил Рахман.

– Тайвайку…

– Хорошо, найду Тайвайку и у него все выспрошу; мы его выведем на чистую воду!

– Не будем торопиться, надо вывести на чистую воду тех, кто стоит у Нияза за спиной. Брат Рахман, есть еще дело – вы только что говорили про брата Асима, я как раз хотел предложить вам сходить поговорить с ним… – Ильхам рассказал про Иминцзяна. – Вы постарше, может, вашим словам он больше поверит.

– Поверит или не поверит – трудно сказать, – покачал головой Рахман. – Этот наш старина-приятель – молчун, да еще, если прямо сказать, упрямый немного. Заставить его поверить во что-то – задача очень непростая. Есть у него любимая теория: если, мол, еда и попала в живот, это еще не значит, что ты ее съел.

– Это как?

– Вы не слышали эту его байку? Значит, три человека вместе ели пельмени, один помолился и говорит: надеюсь, Худай милостью своей позволит мне съесть вот этот вот пельмень. А второй быстренько этот пельмень схватил палочками – я тоже хочу съесть этот пельмень! – но пельмень-то горячий, он обжегся и выронил его. Тогда третий, ни слова ни говоря, цоп пельмень – и в рот, проглотил и хвастается: теперь-то Худай ничего поделать не может, пельмень – мой! Только вдруг у него внутри все забурлило, он икнул – и пельмень назад выскочил… Короче, смысл такой: пока дело до конца не сделано, то и верить нечему. Тогда, по его словам выходит, никому и ничему верить нельзя…

– Никому нельзя верить? Это он хорошему не верит, а вот плохому – всегда! Он где-то услышал, что какой-то бухгалтер повесился, – и поверил, да так, что перепугался до смерти!

– На это у него другая теория есть: кто не боится, тот будет Истинным владыкой наказан, Худай любит только тех своих детей, кто верен и покорен… Да что это мы с вами все об этом! Мы же взрослые люди, еще в детстве весь этот халам-балам столько раз слышали – все эти примеры и поучения, байки, пословицы, правила… Если все это принимать всерьез, то и полшага нельзя ступить – только тогда все будет правильно и хорошо; рот раскрыл, а закрыть уже самому нельзя – надо разрешения спрашивать! Тогда и ничего нового нельзя, только дрожать от страха, чтобы сердце в пятках билось… Ну вот, рукоятка готова для Тайвайку; пусть он еще черепком по ней пройдется несколько раз, чтобы отполировать – тогда совсем гладкая будет… Конечно, я могу сходить к Асим-ахуну…

Солнце поднялось высоко. Предрассветный ветер расчистил небо, и теперь оно было особенно ясное и светлое. Зимой в хорошую погоду даже кажется, что теплее, чем летом после дождя. Ильхаму очень бы хотелось подольше поговорить с Рахманом: этот старикан так хорошо воспринимает новые идеи и так много знает о прошлых делах, в нем такой пылкий энтузиазм к делу социализма и такая пылкая ненависть ко всему прогнившему отвратительному что с ним поговорить всегда полезно – не устанешь и не заскучаешь. Однако надо идти – пусть читатель извинит за категоричность таких слов, но: на мой взгляд, дел у начальника сельской производственной бригады не меньше, чем у министра иностранных дел целого государства. Поглядите – сюда он шел быстрым шагом, чуть не бежал, а теперь, распрощавшись, – снова едва ли не вприпрыжку спешит, только и слышно, как хрустит под его ногами тонкий ледок на дороге.

Ильхам уже ушел, когда старикан вдруг что-то вспомнил и помчался в дом. Старуха как раз заканчивала белить последние углы – дверные и оконные проемы. Известка подсыхала на свежевыбеленных стенах, и поначалу влажно-голубой их цвет теперь становился все светлее и свежее: еще мягче, чем чисто белый, еще приятнее для глаза, уравновешенней и глубже, чем цвет небесной лазури – то был голубовато-белый цвет, а в комнате стоял запах известковой воды – аромат чистоты, свежести и бодрого веселья. Рахман крикнул:

– Эй, старуха, ты не забыла еще? Как там эти слова говорить?

Итахан как раз сосредоточенно белила верхний угол – и вздрогнула от этого внезапного крика.

– Что ты так шумишь, напугал меня!

– Я тебя спрашиваю – как те слова?

– Какие те, какие эти? Какие слова? Ты меня не путай, мне белить стены надо, не видишь что ли?

– Что? Раз ты красишь стены, то не можешь учить китайский язык? Это что же, когда стены красишь – не можешь, когда грядки пропалываешь – не можешь, еду готовишь, лепешки печешь, корову доишь, белье стираешь – все это время не можешь учиться? Ты что думаешь, управляющий комитет коммуны сидит и планирует, как тебя направить в Урумчи, на курсы углубленного изучения китайского языка?

– Ох уж мне! Ну ты чего? – Итахан совсем смутилась от его выговора. Однако как ни прискорбно, нужные слова давно канули в реку Или. Старуха напрягала память изо всех сил и даже попыталась схитрить, ответить наугад:

– Ну да кто ж не знает? Ну это же вроде как… балацика?

– Что? Какая еще баракатыка?! – Учитель попался строгий и непреклонный, ни на йоту не отходил от норм и не давал спуску плохому ученику – казалось, даже его борода гневно топорщилась: – А ну-ка, еще скажи, плешивый верблюд! – он подошел и выхватил кисть из ведра с раствором.

– Я… забыла, – старухе пришлось признать свою вину.

– Так я скажу тебе – надо: БУ-ЯО-КЭ-ЦИ – и попробуй мне только забыть! – Рахман вскинул над головой кулак.

– Запомню, запомню! – закивала Итахан; и тут неизвестно откуда пришло вдохновение: она почувствовала, как ее грудь наполняется уверенностью, пропала скованность речи, вся проблема стала видна как на ладони и можно было гибко подойти к ее решению – из царства необходимости Итахан перешла в царство свободы и, хитро прищурившись, уверенно и даже с некоторым самодовольством сказала:

– Отец, ты меня послушай, – она гордо подмигнула своему старику и громко заявила: – Когда приедут рабочие товарищи, то я им так скажу по-китайски: «Я – ваша мама, он – ваша папа. Товарищ! Вы – наша дети! Стесняться – нету!»

И черт ее знает, эту старуху – откуда только она этого набралась? И вроде так все складно у нее получилось… Неужто она меня, Рахмана, умнее? Старик замер, вытаращив глаза – завидуя, ревнуя и восхищаясь: ну какую же все-таки мудрую, послушную, кроткую – хорошую жену дал ему Худай пятьдесят лет тому назад!

Глава двадцать седьмая

Тайвайку: сильный ветер сметает дурное, или чистое небо при бледной луне

Прекрасная суть Аймилак воплощается в возвышенных и чистых порывах, из чего видны утонченность ее намерений и глубина чувств

С тех пор как Тайвайку развелся с Шерингуль и отдал свой дом сельской начальной школе, он жил в большой бригаде, в здании бывшей парикмахерской. Этот домик стоял на перекрестке шоссе и большого арыка, русло которого как раз сейчас перепрокладывали, у моста; двора там не было, сада и огорода тоже – просто одиноко стоящий домишко, одним боком выходящий к арыку, в котором летом шумела и бурлила вода, а зимой он был мрачным, пустым и безмолвным; а другим боком – на большую дорогу, по которой пылили бесконечные грузовики, повозки и велосипеды. На двери обычно висел замок; прохожие, люди из других бригад даже и не догадывались, что там живут.

Очень давно Ильхам не наведывался сюда. Вчера, когда он видел Тайвайку на работах у канала, его настроение не понравилось Ильхаму; Тайвайку так нужна сейчас его забота, его помощь! По мере того как он подходил к дому Тайвайку, тяжесть на сердце понемногу переходила в спокойствие и уверенность.

На двери не было замка. Из трубы шел густой дым. То есть наш приятель дома. Главное, что он дома; двух-трех слов, пяти минут и то хватит, чтобы понять, что у него на душе. Ильхам уверенно, громко постучав, открыл дверь.

И остолбенел: в наполненной дымом комнате кроме Тайвайку был еще один человек – женщина.

Войдя, Ильхам сразу увидел со спины девушку, сидевшую на корточках перед очагом и раздувающую огонь. Голова повязана закрывающим и плечи, и спину желто-бурым, цвета верблюжьей шерсти платком; темно-серое в бледно-зеленую мелкую клеточку пальто из грубой шерстянки; длинное, до пола фиолетовое бархатное платье… Тайвайку сидит на кровати с глупым видом и в полном замешательстве. Машинально пожал руку Ильхаму – поприветствовал его.

Шумно пыхнул и запылал огонь, девушка встала и обернулась. Ильхам увидел четко очерченный профиль, напряженные мышцы лица, высокие скулы, смуглую кожу, глубоко посаженные глаза и как будто выточенный, прямой, крупный, волевой нос. Это лицо танцовщицы или спортсменки, это серьезное и гордое лицо. Это Аймилак-кыз.

– Аймилак-кыз[6]6
  «Кыз» – значит «девочка», «девушка», но у Аймилак-кыз это уже часть имени.


[Закрыть] – это вы? Вы – здесь? Давно не виделись!

– А, брат Ильхам! Здравствуйте. Где же мне еще быть? Да вот, пришла. У нас в большой бригаде кончился стрептомицин. В больнице коммуны на складе он есть, и еще много; главврач по телефону пообещал, что даст нам. Я пришла за лекарством, а заодно – вернуть Тайвайку фонарик, который я у него брала, – Аймилак ответила Ильхаму ясно и конкретно, хоть и слишком подробно.

– Вы домой не пойдете?

– Сегодня, боюсь, нет времени, – глаза Аймилак погрустнели, она заморгала, в уголках глаз собрались морщинки, образовав «рыбий хвост», но девушка очень быстро снова приняла прежний независимый, дружелюбно-холодный вид. Она обратилась к Тайвайку: – Вам не стоило класть так много дров сразу. Если они загораживают дымоход, то как же они гореть будут? Ну вот, теперь хорошо разгорелось, до свидания, брат Тайвайку, спасибо вам за фонарик. До свидания, брат Ильхам, когда придет время[7]7
  И здесь, и в других местах этой книги диалоги часто переданы с уйгурского буквально, чтобы читатель мог лучше понять логику уйгурской речи, чувства и психологию персонажей.


[Закрыть] – пожалуйста, приходите к нам развлечься. Договорив, Аймилак поправила платок и отвернулась. Пока она говорила, ее левая рука – та, что без кисти – была заткнута за борт пальто, отчего девушка казалась еще более гордой. Она ушла и какое-то время еще можно было слышать ее легкие быстрые шаги.

– Что с тобой? Даже не попрощался, не проводил гостью! – напомнил Ильхам.

Тайвайку смущенно взглянул на Ильхама и ответил невпопад:

– Здесь печка так дымит, и беспорядок…

Ильхам осмотрелся. Для жилища одинокого холостяка у Тайвайку было еще довольно сносно. Ведра прикрыты крышками, горловина мешка с мукой замотана, бутыли с маслом и уксусом висят на стене, банки с чаем и солью – на полках. Все на своих местах. Единственное, пол, похоже, мели только что и то до половины – веник валяется как раз на границе: с одной стороны чисто, с другой – пыль и мусор.

Ильхам вручил Тайвайку рукоятку мотыги:

– Держи. Надо будет еще осколком каким-нибудь поскоблить, чтобы в руке хорошо лежала.

– Хорошо. Я вчера утром ходил в плотницкую, выписал квитанцию, еще не оплатил. – Тайвайку взял рукоятку, поставил рядом и по-прежнему сидел, не двигаясь с места.

– Ты еще не завтракал, не пил чай? – спросил Ильхам.

– А? Да, уже. Сейчас.

Ильхам усмехнулся, привычно достал с подвешенной к потолочной балке – чтобы ставить туда вещи – доски большую кружку, вынул из настенного шкафчика банку, взял из нее пригоршню чайного листа и бросил в кружку. Только тогда Тайвайку поднялся наконец и подошел, взял кружку у него из рук. Ильхам открыл крышку стоявшей на печи кастрюли – воды там было немного, и она уже закипела. Тайвайку взял черпак из тыквы-горлянки, стал наливать кипяток в кружку. Мысли его были где-то далеко – он лил слишком много, и не успевший осесть чайный лист поверх налитого кипятка выносило через край, на пол; и только когда Ильхам окликнул его, Тайвайку пришел в себя и остановился, а лишнюю воду выплеснул в сторону порога.

Тайвайку поставил кружку с чаем перед открытой дверцей печи и не мигая смотрел на пылающий огонь, который разожгла Аймилак.

– А когда ты дал ей фонарик? – поинтересовался Ильхам.

– Кому? Ей? В прошлое воскресенье. Ночью. На дороге двое хулиганов к ней приставали.

– Как у нее сейчас настроение, нормальное?

– Настроение? У кого? А я откуда знаю!

– Такая хорошая девушка!

Тишина.

– Это ты вчера Ниязу резал корову?

– Нет… что? А, да. Кувахан позвала меня.

– Корова была больная?

– Корова? Больная? Откуда мне знать. Какое мне дело… Вот тут есть еще вареная говядина, брат Ильхам – хотите?

– Спасибо, не стоит, я только что поел; а ты, наверное, немного посидишь – и на работу?

– На работу? Конечно, разве можно без работы? – отвечал он тупо, машинально, по-прежнему не отводя взгляда от полыхающего огня.

Похоже, для разговора время неподходящее. Может быть, это приход Аймилак выбил верзилу из колеи? А быть может, этому холостяку с его такими непостоянными интересами и переменчивым настроением какая-то новая идея вскружила голову? Ну ладно, пусть приходит в себя – спокойно посидеть и подумать тоже полезно.

– Пора уже, попей чаю – и скорей на работу, а я пойду.

– Давай вместе попьем чаю… – Тайвайку с извиняющимся видом наконец улыбнулся.

– Спасибо.

Ильхам ушел. Тайвайку по-прежнему сидел перед печкой, сжав кулаки и опустив голову. Вода на печке все кипела, мягко бормоча что-то. Утром, как только собрал постель, он бросил хворосту в печь, наломал веток, сделал из них веник и стал подметать пол. Домел до половины – и вошла Аймилак, совсем неожиданно… Он с детства хорошо знал ее, а потом она стала в его глазах такой недосягаемо далекой – женщина-врач! – и вдруг она явилась сюда, в этот неприглядный домишко у дороги – мрачный, тесный, маленький, в развалюху без двора, даже без садика – в эту бывшую парикмахерскую…

Парикмахерская напоминала о себе не выветрившимися запахами дешевого и, может быть, даже скисшего шампуня и грязных волос. Появление Аймилак-кыз вызвало у Тайвайку небывалый душевный подъем и бурную радость, но еще сильнее он ощущал стыд, досаду на самого себя за свой убогий вид, за то, что такой никчемный – и вообще за все.

Как он мог не догадаться, что Аймилак может прийти вернуть ему фонарик? Как он мог не прибрать в доме хоть немного почище – чтобы было похоже на жилье трудолюбивого, сильного, на все способного, уверенного в себе человека? Как можно было – вот именно сегодня! – проснувшись, валяться под одеялом, предаваясь пустым мечтаниям, вместо того чтобы сейчас же вскочить и взяться за дело? Если бы он встал на пять минут раньше – и пол бы был выметен до конца, вся комната выглядела бы совсем иначе! У него на ватнике не хватает двух пуговиц, рожа как у ежа (он потер колючую щетинистую скулу), и ко всему еще – он без шапки… Даже не сказал «присаживайтесь», или «выпейте чаю», или хоть что-то в этом роде – ну каким же он выставил себя тупым уродом, некультурным, невоспитанным грубияном. Идиот. Болван. Лодырь… Даже огонь разжечь не умеет – все в дыму, чтоб тебя… Нет, так жить нельзя. Слеза тихонько выползла из уголка глаза, скользнула по щеке и капнула на костяшки до хруста сжатого кулака.

Тайвайку забыл, что надо идти на работу забыл, сколько так просидел на одном месте, и заварившегося как следует чая тоже не выпил. Внезапно громкий, звонкий, вибрирующий автомобильный гудок и чьи-то радостные возгласы ворвались в комнату – даже пол и крыша задрожали и завибрировали в резонансе…

В девять часов пять минут рабочая группа по социалистическому воспитанию – целых четыре грузовика – въехала в коммуну имени Большого скачка.

В этот день вся коммуна наполнилась непривычной суетой, воцарилась радостная атмосфера. Пока грузовики проезжали, прохожие останавливались, возчики обеими руками тянули на себя вожжи. Державшие на руках малышей и тащившие за руку детей постарше женщины и старики выходили на порог и махали ответственным работникам группы соцвоспитания, у которых пылали щеки от резкого встречного ветра, приветствовали их возгласами, вглядываясь изо всех сил в проносящиеся грузовики, чтобы разглядеть лица стоящих в них – какие-то казались знакомыми, а какие-то – совсем нет. Даже одиноко стоящий на одной ноге на низенькой крыше сельского дома петух, плавающие в ледяной воде арыка утки, слоняющийся без дела теленок – потому что дорога и обочины выметены как никогда чисто и ему не удается отыскать ни травинки, ни стебелька – все они тоже, каждый на свой лад, радостно-восторженно издавали громкие звуки. Только черная собака за забором Майсума злобно бросалась в сторону грузовиков, металась из стороны в сторону, и даже когда грузовики уехали далеко, она долго еще скалила зубы и, задрав хвост, без умолку лаяла.

Во дворе правления коммуны множество развевающихся на ветру флагов – красных и цветных. «Горячо приветствуем рабочую группу „четырех чисток“ в нашей коммуне!» – бросается в глаза яркий свежий транспарант. То там то здесь раздаются автомобильные гудки, приветствия, аплодисменты, смех, громкоговорители гремят песней – передают «Кормчий по морю проложит нам путь», грузовики останавливаются, дым летит из выхлопной трубы. Люди бегут навстречу ловко выпрыгивающим через борта и неуклюже выбирающимся из кузова сзади членам рабочей группы, помогают им нести чемоданы и сумки, что-то говорят, смеются, ведут их в теплое помещение, где вовсю пылает докрасна раскалившаяся печка.

– Не холодно?

– Ни капельки.

– Как ваша фамилия?

– Меня зовут Чжан.

– А вы?

– Меня – Мамед.

– Товарищ Чжан утомился?

– Спасибо вам, товарищ Мамед.

– Я принесу воды умыться.

– Я сам.

– Ай-я! куда подевалось мое полотенце?

– Вот, возьмите пока мое…

Все искренне приветствуют друг друга, нетерпеливое ожидание, горячее возбуждение, неподдельный интерес переполняют коммуну – сельчане наперебой знакомятся с близкими людьми, которых видят-то в первый раз. Кто-то просовывает голову в дверь, кокетливо и в то же время застенчиво улыбается. Другие идут прямо в переделанную под временное общежитие контору; на беглом или спотыкающемся китайском, на смеси китайского, уйгурского и казахского здороваются с прибывшими. Вдруг люди, столпившиеся у входа, расступились, пропуская почтенную старую женщину, сгорбившуюся, идущую нетвердыми подрагивающими шагами, опирающуюся одной рукой на внучку; у внучки на спине котомка. Бабушка одного за другим берет за руки членов рабочей группы, гладит по руке, приближается к их лицам и внимательно вглядывается в них.

Потом она обеими руками провела по лицу, как бы умываясь, из глаз ее потекли слезы радости. Внучка раскрыла котомку и вынула две хамийские дыни с темно-зеленой коркой в мелкой сеточке узора, с кружочками на макушках. Кадровые работники коммуны говорят, что это самая старая бабушка в коммуне, ей уже больше девяноста лет, она видела еще оккупацию и резню при старом царском режиме. Чтобы поприветствовать рабочую группу социалистического воспитания, она проделала на запряженной волами повозке путь в шесть километров и привезла в подарок эти дыни. Она уже не очень разборчиво говорит, но постоянно повторяет свое пожелание: чтобы все сейчас же, в ее присутствии, ели дыни. Кадровые работники коммуны разрезали их чрезвычайно аккуратно, на множество совершенно одинаковых долек. И тогда все члены рабочей группы с огромным почтением, растроганные до слез, взяли себе каждый по ломтику сладкой дыни, приобщаясь к такому проявлению любви и заботы со стороны беднейшего и мелко-среднего уйгурского крестьянства, наслаждаясь ароматом плодов земли Илийской речной долины, прекрасным сладким соком, вобравшим в себя кристально чистые воды, бегущие со снежных вершин Тянь-Шаня…

Как правило, перед напряженной битвой всегда есть минутка, чтобы расслабиться. Пока начальник рабочей группы Инь Чжунсинь, его заместитель Цзи Лили и руководство коммуны устроили совещание и разбирали вопросы, остальные члены группы по двое-по трое вышли на улицу, беседовали:

– Смотри-ка, а эта коммуна богатая – здесь все члены коммуны одеты лучше, чем мы.

– А вот весна придет – здесь будет еще красивее, смотри – тут повсюду деревья!

– Куда спешить? Все равно нам здесь весну встречать.

– А фамилия секретаря коммуны – Чжао? Он так одевается и говорит по-уйгурски, что можно подумать, будто он сам товарищ из национальных меньшинств!

– Ой, только приехали, а я уже запутался! Мы по какой дороге сюда приехали? Почему снежные вершины теперь с этой стороны?

– Товарищ, который час? – У большинства кадровых работников есть наручные часы, крестьяне, а особенно дети, очень любят спрашивать у них о времени.

– Недалеко, недалеко! Вон там повернуть за угол – и сразу будет сельпо.

– Идемте к нам, у нас дома посидим! – Это сельчане переговариваются с работниками группы.

Толпа детишек окружила кадровых работников:

– Давайте сделаем фото!

– Сделаем фото? А, понял! Мы не корреспонденты. Не все кадровые работники берут с собой фотоаппарат, когда едут в командировку в деревню.

– Ну тогда спойте нам песню.

– А вы – подпевайте! Давайте, каждый споет по одной песне, договорились?

Члены рабочей группы зашли в магазин. Продавцы и покупатели встретили их дружелюбными взглядами.

– Батарейки? Имеются.

– Зубная паста? Вам какую?.. Всего – на восемьдесят пять фэней. – Деньги получены, но как же не поговорить с покупателями! – А где вы живете? А кто у вас начальник в группе? А у нас вечером – кино!

Члены рабочей группы явились на почту, написали: «Сегодня утром мы прибыли в коммуну имени Большого скачка, все еще лучше, чем мы предполагали…» – и бросили письмо в почтовый ящик.

– Сколько дней от вас идет письмо в Урумчи?

– Можно подписаться на газету «Красное знамя» сейчас, в середине квартала?.. – на все свои вопросы они получили удовлетворительные ответы.

В обед каждый съел по большой миске горячего, острого, наваристого, душистого, сытного мясного рагу с овощами – хурдуна, – и все сразу оживились. Кадровые работники – партийцы, члены комсомольских ячеек, начальники групп и выше – еще дожевывая последние кусочки наанов, уже собирались вместе.

Цзи Лили, заместитель начальника рабочей группы, в который раз напоминал, что во время коллективной учебы главное – рабочая дисциплина и дисциплина масс. Наконец уточнили списки руководителей и членов групп, их распределение по каждой большой бригаде и подразделениям коммуны, определили повестку работы на первые несколько дней и порядок отчетности. Затем было общее собрание всех кадровых работников рабочей группы, во время которого руководство коммуны ознакомило всех с ситуацией. Всегда обстоятельно-пунктуальный секретарь Чжао Чжихэн раздал всем распечатанные на ротаторе материалы, которые он заранее подготовил: «Общая ситуация в коммуне имени Большого скачка» – население, национальный состав, территория и земли, производство по годам, структура больших и производственных бригад и другие нужные сведения с приложением карты коммуны.

Инь Чжунсинь выступил коротко и просто:

– Жители села встретили нас горячо, как родных – потому что мы работаем для беднейших крестьян и малоимущих середняков, потому что проводим революционную линию и политику Председателя Мао, направленную на классовую борьбу, на три великих революционных движения, на построение социализма, и мы должны опираться на широкие народные массы бедняков и малоимущих середняков, на революционные кадры, чтобы сделать движение глубоким, всепроникающим, довести его до самого конца и оправдать надежды партии и народа.

Потом была еще целая череда собраний и мероприятий, там уже было не разобрать, где спальная комната общежития, а где канцелярия и комната совещаний: сидя на нижних кроватях, проводили собрания, забравшись на второй ярус, писали документы, багаж на время сложили грудой на рабочем столе в канцелярии. Женщины из числа кадровых работников, ответственные за работу разных групп по женской линии, собрались и слушали доклад начальницы женсовета на эту тему. Специалисты по выверке счетов в экстренном порядке изучали только что вышедшие и спущенные сверху материалы с грифом «Срочно. Секретно» – с характерными примерами дел коррупционных элементов и методов проверки.

Сотрудники секретариата сообща определили, как выпускать информсводки. Переводчики всех групп собрались и обсудили, как им единообразно переводить имена и топонимы – иначе, особенно если дело дойдет до документов, неизвестно, каких и сколько может возникнуть проблем и ошибок! Чжан Ян (приехавшие с ним в одном грузовике кадровые работники в Или сразу отделились, группа была сформирована заново, туда включили кадровых работников из местного округа, из уездов; в эту коммуну, кроме Инь Чжунсиня, из приехавших на той машине отправили только Чжан Яна) снова созвал и увел некоторых, в основном молодых, умеющих хорошо петь и танцевать, членов рабочей группы (главным образом это были те, кто недавно закончил университет, и студенты переводческого отделения партшколы и отделения бухучета торгово-финансового училища), чтобы ударно провести репетицию перед вечерним фестивалем.

Навестить рабочую группу приехало много народу. Были: инструктор мотострелковой роты из расположенной неподалеку воинской части, начальник полкового скотоводческого хозяйства и комиссар, главный распорядитель штаба управления дорожным строительством – как раз шло строительство эстакады на шоссе… Начальник закупочной станции очень надеялся, что с началом работы группы будет придан импульс закупкам сырья у местного населения: шерсти и волоса животных – лошадей, коров, ослов, мулов, верблюдов; кадровые работники, занимающиеся национальной политикой, хотели, чтобы кто-нибудь из рабочей группы заодно разобрался с некоторыми делами о заключении браков. Медпункт и пункт регулирования дорожного движения прислали пропагандистские картинки и тексты: «Как предупредить коклюш» и «Обеспечим безопасность на дорогах! Соблюдайте правила дорожного движения!».

Вот какой авторитет у рабочей группы по «четырем чисткам», сколько она привлекла визитеров, какой заботой и вниманием она окружена, сколько к ней пожеланий и сколько связано с ней надежд. Инь Чжунсинь и Цзи Лили заняты так, что к ним не подойти. Так тысячи ниточек сверху сходятся к одному острию на низовом уровне. Приехав сюда, «на землю», всего несколько часов назад, они уже видят, уже начали понимать, как все системы нашей великой социалистической Родины, все ее учреждения, министерства, управления, отделы, их разные по формам и направленности курсы, планы, замыслы, расчеты, задачи – как они на низовом уровне соединяются в единое целое – бурлящую, кипящую, многоцветную и разнородную, каждый день меняющуюся и обновляющуюся жизнь. Ни в прошлом ни теперь, ни в Китае ни за его пределами не было еще, наверное, такой наполненной реальным практическим содержанием и от этого еще более притягательной жизни на самом базовом, низовом уровне организационных структур.

А уж вечером – что и говорить! Столько приехало членов коммуны из бригад – спустились с гор, пришли от речных берегов. Невзирая на ночной холод, собрались на стадионе школы. У входа в школу все пространство занято телегами, повозками на шинном ходу, тракторами с прицепами, тут же стоят велосипеды, привязаны лошади и ослики. Рота народного ополчения из скотоводческой бригады прискакала сюда на илийских конях за несколько десятков километров с луговых пастбищ – вот они, быстрые и решительные, отважные, воинственные! Рассаживались на стадионе, и когда места перестало хватать, люди занимали крыши домов и нижние ветви деревьев. Перед экраном, повешенным временно на стойках волейбольной площадки, уже совсем не было места, опоздавшие рассаживались позади экрана: ничего, что не будет видно – зато будет слышно, что говорят кадровые работники группы по социалистическому воспитанию, и можно посмотреть кино в необычном ракурсе, с зеркально перевернутой картинкой.

Речи, выступления актеров, показ фильма шли до глубокой ночи. Только пустили фильм – стал падать снег. Он шел все гуще и гуще, но никто не уходил. Кадровый работник из коммуны держал над киномехаником и аппаратом зонтик. Хлопья падали плавно, скользили перед объективом проектора, их тени мелькали на экране, словно подброшенные в воздух букеты цветов, словно стаи птиц, словно бегущие облака и мчащийся с гор поток, придавая картинке на экране новый волшебный смысл; глухие хлопки – это отряхивали хлопья снега с шапок, с плеч и спин – тоже добавляли необычный эффект к доносящимся из динамиков звукам фильма.

Двое из Седьмой производственной бригады Патриотической большой бригады коммуны имени Большого скачка не пошли смотреть кино: Майсум и Тайвайку.

Майсум лежал на кошме. Под ним тюфяки в три слоя, под головой – четыре подушечки. С чугунным лицом и плотно закрытыми глазами, он горько стонал. После обеда объявил, что у него болят голова и живот, а к вечеру самочувствие ухудшилось. Рядом сидела Гулихан-банум, правой рукой с силой массировала ему лоб, так что даже выступили красно-фиолетовые пятна. В левой руке большим и безымянным пальцами она держала папиросу; поднимала голову, затягивалась и говорила низким глухим голосом: