Текст книги "Пейзажи этого края. Том 1"

Лисиди увидел Уфура еще издали. Он с помощниками – крепкими парнями – косил люцерну. Утренняя роса еще не высохла, зеленая, с нежно-фиолетовым отливом трава с мелкими мясистыми листиками пахла сладко, не так, как пахнет обычная; скорее, как пахнет сладкий картофель. Солнце едва показалось над горизонтом, и по полю растянулись длинные тени косарей. Под ногами у них была ровная, аккуратно выкошенная земля, на ней ровными рядами лежали кучки люцерны. Лисиди ступил на поле и позвал:

– Бригадир!

Уфур неторопливо поднял голову, молча пожал руку Лисиди. Потом снова взялся за косу и размахнулся.

Косить траву – тяжелая работа. Уфур же косил так, словно это не стоило ему никаких усилий. Он расставлял ноги, не спеша распрямлялся, чуть наклонялся вперед, выносил вперед правую руку, а левой поддерживал длинную рукоятку косы; потом делал взмах справа налево – и лезвие неслось сквозь траву со свистом, оставляя за собой большую дугу, метра два с лишним; свежескошенный пласт люцерны ложился ровно, стебелек к стебельку, верхушка к верхушке, открывая под собой землю. Уфур делал широкий шаг вперед, снова принимал начальную позу и снова – ш-ш-ш-ш! – свистела коса. Ширина шага, наклон спины, угол в предплечье и захват косы – все было выверено, подчинено строгой закономерности, как движения спортсмена, как танец, все было таким же завершенным и прекрасным. Уфур – мастер косить. Вместе с ним работали еще несколько человек: казалось, будто кто-то двигался быстрее, чем он, кто-то сильнее вел плечом, у кого-то шаги были пошире, а кто-то больше захватывал косой – но только никто не мог за ним угнаться. Уфур шел впереди, за ним оставалась широкая чистая полоса, словно поле аккуратно стригли под машинку и скошенная трава лежала ровно, кучка за кучкой.

Лисиди не стал ничего говорить. Он пошел на край поля и взял запасную косу. В спутанной траве он разглядел четыре яйца какой-то легкомысленной птицы, решившей свить гнездо в месте, куда часто приходят люди. Лисиди усмехнулся, поднял эти аккуратные яички, хотел было сказать Уфуру, но передумал и отнес их на дальний островок травы в безопасное место, подальше от воды. Вернувшись, он поднял косу, ногтем проверил лезвие, потом положил наземь рукоять и придавил ее ногой, а левой рукой за конец лезвия. Подняв правую руку, он крикнул: «Уфур!»– тот мельком взглянул, молча вынул из кармана плоский овальный точильный камень и кинул его. Лисиди поймал камень, поплевал на него и стал точить лезвие. Скоро оно стало острым и заблестело еще ярче. Уфур тем временем дошел до края поля, развернулся и собирался идти назад. Лисиди ухватил рукоять покрепче и стал косить рядом с дорожкой Уфура.

Первые два замаха он сделал, пожалуй, слишком резко, так что потерял равновесие и покачнулся, из-за этого полоса вышла не такая ровная и гладкая. Пришлось снова искать центр тяжести и принимать правильное положение – на это ушло какое-то время. Но скоро Лисиди приспособился, и все пошло привычной колеей – все-таки он тоже крестьянин!

Когда работа идет свои чередом, испытываешь то же чувство, что и актер, входящий в роль, то же вдохновение, которое испытывает поэт; все движения больше не подчинены субъективной воле, а полностью отданы великому труду, служат работе. Вот по такой колее двигался сейчас Лисиди, но только его дело было больше и шире, чем работа актера и поэта, – это было основательное занятие, имя которому «производство», «созидательный труд». Тот, кто работает по-настоящему забывает себя. По объективным законам созидательного труда руки и ноги Лисиди двигались и жили сами. Мысль в его голове была сейчас одна: он хотел только, чтобы движения были гармоничными, чтобы ни одно усилие не было напрасным, чтобы ни один вдох не был сделан зря, чтобы каждое движение было предельно точным, – догнать, наконец, Уфура! – больше, быстрее, лучше выкосить эту траву… Что, уже вспотел? Как это хорошо, как приятно! Пот течет по лбу, на брови, по уголкам глаз, он очень соленый, разъедает, щиплет глаза, но вытирать некогда. Пот с лица, с головы течет за ушами и по шее, по спине, до пояса…

Отставший молодой парень из коммуны, подняв голову, бросил взгляд на этих двоих, идущих рядом далеко впереди, – и подумал с восхищением: «Красота!».

Красота? А что мы называем красотой? Сами они и не думают о том, красивы их движения или нет. Они честно и искренне, с жаром в груди, методично и скрупулезно – работают; конечно, при всем при том у них есть и опыт, и мастерство, и техника. Именно поэтому они делают все так красиво. Может быть, именно это заставляет нас восхищаться? Искренность, энтузиазм и мастерство всегда прекрасны; расхлябанность, небрежность, показуха и неуклюжее ковыряние вызывают у нас стыд и негодование. Рамки и эталоны красоты подчас неотделимы от категорий морали и науки, но если мы станем искать чистую красоту, то, может статься, и не доберемся до нее. Так и на покосе, да и во всем другом!

Незаметно текло время, час – а за ним другой. Самозабвенный труд заставляет забыть и о времени. Скошенное поле становилось все больше; вот еще немного – и трава кончится, тогда – следующая работа: скошенную люцерну просушить на солнце несколько дней, потом собрать в стога и увязать. Уфур распрямил спину и глянул на Лисиди. Тот тоже смотрел на него и улыбался.

– Отдыхать! – крикнул Уфур. – Смотри не перетрудись! – неловко вполголоса добавил он. Вспомнил, наверное, что не надо бы давать Лисиди косить так долго, давно надо было сделать перерыв.

– Ничего, я еще крепкий! – Лисиди напряг свою худую руку. Лучше бы он этого не делал – Уфур глянул на тощего Лисиди и еще больше смутился – внимательней надо быть к другим. Он опять опустил голову.

Оба уселись на краю поля у арыка, обрывая без цели стебельки темно-зеленой травы. Лисиди посмотрел на Уфура:

– Ну, рассказывай о делах, бригадир!

Уфур только цокнул языком (что у жителей Или означает несогласие или неудовольствие).

– Что ты цокаешь? – Лисиди внимательно разглядывал Уфура.

– Я больше не бригадир, – с горечью усмехнулся Уфур.

– Как это? – строго спросил Лисиди.

Уфур не отвечал. Закатав штанину, он пытался отыскать муравья, забравшегося вверх по ноге.

Лисиди повторил свой вопрос, и тогда Уфур, длинно выдохнув, заговорил:

– А что же мне делать? Люди мне теперь не доверяют, и там, наверху, тоже не доверяют, даже сомневаются, что я китаец. Какой же из меня теперь бригадир?

– Что ты мелешь? – Лисиди как ужаленный рывком сел и схватил Уфура за колено.

– А вы что же, ничего не слышали? – печально спросил Уфур.

– От черта только мог я услышать такое вранье! – выругался Лисиди.

– Это не вранье… У меня тут история вышла, – и Уфур помотал головой.

– Какая история? Почему я не знаю? Я только слышал, будто ты решил бросить все…

– Я… Эх!.. – Уфур снова вздохнул. – И зачем я женился на Лейле!

– Лейла? Лейла тут причем?

– Так ты совсем ничего не знаешь? – с сомнением спросил Уфур. И стал рассказывать с самого начала свою беду старому руководителю, старому товарищу. Начал он так:

– Этот краснорожий черт пришел к нам в прошлом месяце, двадцать первого числа…

– Какой краснорожий черт?

– Как какой? Мулатов же. Когда он пришел к нам домой, я в поле работал; жена, как положено у уйгуров, накрыла стол для гостя – скатерть постелила, сладости, чай поставила. Он достал письмо, сказал, что это от биологического отца Лейлы.

– Биологического отца?! – Лисиди был ошарашен.

– Ну да, сказал, что есть биологический отец, прислал письмо из СССР, из столицы Татарской Автономной Республики, из Казани. Письмо в Ассоциацию эмигрантов из СССР, чтобы они моей жене передали. В письме полная чушь… – Уфур не договорил. Один из парней шел к ним:

– Брат Уфур, на прополке кукурузы уже закончили работу…

Уфур поднял глаза, поглядел вокруг – действительно, солнце стояло над головой, люди с полей потянулись домой. Он махнул рукой:

– Давайте мы сначала люцерну увяжем, ладно?

Глава седьмая

Ульхан и Исмадин

Инцидент с приграничными жителями

Не сразу тают лед и снег под порывами весеннего ветра, хотя и говорит нам физика, что все куски льда имеют одну и ту же точку плавления при одинаковом атмосферном давлении. Зачастую в конце июля, когда температура уже поднялась до 32С°, здешние жители прочищают какой-нибудь старый, давно не использовавшийся арык и обнаруживают под деревьями, в глубине канавы, на теневой стороне, под множеством опавших листьев, под пылью и илом, сухими ветками и травой грязные куски слежавшегося снега и льда. И если бы крестьяне не счищали грязь, не смывали ее сильным потоком воды – кто знает, до каких пор лежали бы эти глыбы?

Если вам приходилось путешествовать по пустыне Гоби, то вы, наверное, могли видеть удивительное явление: из пустоты вдруг появляется вихрь, закручивает и поднимает песок вверх на десятки метров, его далеко видно, он похож на взмывающий к небесам коричнево-черный столб дыма. Где упадет этот песок, когда сила ветра иссякнет? Может быть, уже встреченная нами однажды на автостанции города Инина рыдающая в отчаянии Ульхан и была в тот момент такой вот песчинкой, внезапно подхваченной и унесенной прочь сумасшедшим ветром?

Вообще-то в социалистической стране, в эпоху, когда трудящиеся массы уже взяли в руки свою судьбу, как мечтали и обещали Председатель Мао и Коммунистическая партия, в этих условиях ей бы, как и подавляющему большинству таких же как она сельчан, вместе с ними бы встретить угрозы, рождающиеся внутри Китая и приходящие из-за рубежа, спокойно и уверенно, с ясными глазами и чистым сердцем вслед за Мао Цзэдуном неустанно идти вперед…

Однако у нее не было такой возможности. В то время Казахстан был союзной республикой в составе СССР. Казахский автономный округ китайского Синьцзяна соседствует с советским Казахстаном, есть люди в местном населении этнически и по крови связанные с «теми» как переплетенные побеги тыквы. В период дружбы между Китаем и СССР с этим все было просто; но как только в отношениях между двумя странами возникла трещина, а местные сельчане разных народностей уяснили вред и опасность ревизионизма, уяснили смысл «Девяти критик» – манифеста китайской компартии о борьбе против ревизионизма, поняли, почему отношения между Китаем и Советским Союзом, этими крупнейшими социалистическими странами из тесных, родных, союзных, дружеских стали до крайности враждебными – вот тогда все стало совсем не просто. Такие далекие и масштабные события стали причиной тому, что рассеялась семья Ульхан: разбросало ее родных, и ни умом, ни сердцем не может она понять это огромное свое несчастье, не может смириться с ним. Слишком толстым слоем песка, пыли, сухой травы накрыло ее, слишком густой туман обволакивает. А сверху учат, что надо бороться против империализма и ревизионизма, защищать знамя Ленина и Сталина, и еще – выступать против четырех «нет», трех «мирных» и двух «все-»: отказа от подготовки к войне, отказа от развязывания войны, от мирного сосуществования, от мирного соревнования, от мирного перехода к новому общественному строю, от всенародного государства и всенародной партии. И еще надо из всех этих мечущихся песчинок замесить прочный бетон, чтобы защитить и построить высокое здание социализма-марксизма-ленинизма. Как же повысить сознательность обычных людей? Это Ильхам и сам не очень ясно понимал. А если подумать, почему надо бороться против ревизионизма, – он и сам не мог бы хорошо объяснить.

Трудно. Да, трудно. Почему в жизни и работе все сначала хорошо, и даже очень, а потом чем дальше, тем труднее?

Ульхан родилась двадцать восемь лет назад в многодетной, увязшей в бедности семье. Она была самой старшей, за ней шли еще восемь братишек и сестричек. Восхвалим же старшую дочь в крестьянской семье! С семи-восьми лет она уже помогает вечно больной матери и берет на себя почти половину забот по дому. Держит на руках братишку и тянет за руку сестренку; привязав к дереву козу, бежит принести в дом воды в тыкве-горлянке. Все свое детство она посвятила младшим, а родители заботятся только о маленьких, к старшей дочери у них лишь бесконечные требования, для нее – упреки и ругань. «Ты же самая старшая!» – и сколько из этого вырастает обязанностей, долга, самопожертвования. А ей, между тем, всего семь лет.

В 1951 году провели земельную реформу, получили какие-то результаты, жизнь стала получше, братья и сестры – постарше. Новый мир перед Ульхан открыла одна женщина из приезжавшей рабочей группы по земельной реформе, руководящий работник (говорили, была раньше актрисой в армейской культ-бригаде; она жила у них в доме). Ульхан ходила на собрания, училась, пела, вела агитацию, постоянно бывала в штабе рабочей группы, в сельском народном правительстве и сельском комитете, на собраниях молодежи и женщин. Пятнадцатилетняя Ульхан расцвела, она только теперь почувствовала вкус настоящей радостной жизни. Она, как росток, давно не видевший капель дождя, ожила и потянулась вверх. Тогда как раз шла агитация против Штатов и в поддержку Кореи; Ульхан помнила еще коротенькую песенку, которую разучила с ними та женщина из рабочей группы. Последние две строчки звучали так: «Китайский народ и корейский народ – сильны, да-да-да! Мы Трумэна победили, ха!». Когда пели про Трумэна, девочки, исполнявшие номер, клали левую руку на пояс, отводя локоть в сторону, правой рукой влево вниз делали такое движение, вытягивая указательный и средний пальцы в сторону пола, как будто покончили со всеми негодяями на свете, прихлопнули их разом, и еще резко топали правой ногой. А потом они исполняли танец «Встречаем весну»: «Эй! Мы радостно пляшем под красным знаменем, на нем пять звезд, мы радостно встречаем эту прекрасную весну!». Номер назывался «Мы встречаем весну: песня и танец», поэтому и танец тоже был – настоящий, волнующий и величественный, такой, что слезы выступали на глазах.

Мелодию для песни взяли из уйгурских «Двенадцати мукамов»[9]9
  Цикл средневековых музыкально-поэтических произведений. – Примеч. ред.


[Закрыть], ее сразу подхватили и в городе и во всей округе. Ульхан не только танцевала плавно и грациозно, но и пела так, что за душу брало. В ее сладком голосе была нежность; чистый и звонкий, он звучал открыто и глубоко, но не был при этом лишен робости девушки-подростка, радости прямо-таки религиозного преклонения верующего, возносящего благодарственную молитву. В песне говорилось о событиях после 1949 года, перевернувших мир, зазвучавших по всей земле радостной музыкой, сбросивших все отжившее и наполнивших сердце весною. На счастливом лице Ульхан блестели слезы, от восхищения дух захватывало. Потом секретарь парткома уезда и начальник рабочей группы земельной реформы поднялись на сцену и жали ее маленькую, детскую, грубую от работы, обожженную солнцем руку.

После выступления в уезде они возвращались домой в легкой повозке, накрытой коврами. Раньше Ульхан видела в таких дорогих повозках только богачей Султана и Махмуда. Ехали по главной улице города; тополя, дома, фонари, магазины проносились мимо пестрой лентой; вода в арыках весело журчала, весело цокали копыта по мостовой, колокольчик весело звенел, разносился дружный девичий хохот. Ульхан раньше и не представляла, что мир может быть таким прекрасным, что жизнь может быть такой замечательной, что молодость – это так восхитительно, как самый прекрасный сон!

Ульхан чувствовала себя счастливой: помещики повержены, Трумэн и прочие негодяи разбиты, раздавлены – топ! и нет их, – а народы Китая, СССР и Кореи идут от победы к победе, скоро покончим и с Ли Сын Маном[10]10
  Ли Сын Ман – первый президент Республики Корея, антикоммунист. На три его президентских срока (1948–1960) пришлось разделение Кореи на Северную и Южную. Как и лидер Северной Кореи, Ким Ир Сен, Ли Сын Ман стремился объединить полуостров под своим влиянием. СССР и КНР поддерживали КНДР. – Примеч. ред.


[Закрыть]… Компартия пришла сюда, чтобы уничтожить плохих людей, компартия обязательно победит, с кем бы она ни сражалась… Разве не стала теперь и навеки вся жизнь такой же неописуемо прекрасной, как эта летящая вперед изящная повозка? И впереди – веселый смех, сверкающий круговорот событий, цветы и слезы счастья…

К сожалению, то был лишь миг, подобный недолговечному прекрасному цветку. Председатель Мао сказал, что мелкие сельские хозяйства бесперспективны, и жизнь семьи Ульхан постепенно вернулась в свою нищую колею. Мать причитала: «Дочка выросла, одежда уже не прикрывает тело…»; «Она уже взрослая, нельзя ходить с голыми ногами, надо купить ей чулки»; «Как это в восемнадцать лет у девушки нет красивого платка?»; «Да, у нас нет, нет денег». Отец вздыхал: «Бедная моя Улькыз!». Это потом, когда девушка выходит замуж, к имени начинают прибавлять «-хан». И наконец отец и мать почти в один голос сказали: «Надо скорей выдать дочку замуж, найти ей мужа, который купит ей платок и чулки – раз родители не могут; ах, какой стыд…»

Так и вышла Ульхан замуж, Исмадин был старше ее на тринадцать лет.

Исмадин был сыном богатого середняка, первая жена его умерла от тифа. Говоря по правде, первые несколько лет Исмадин души не чаял в Ульхан, постоянно покупал ей и платки, и чулки, и туфли, и платья, и даже сережки с кольцами; всю тяжелую крестьянскую работу – носить воду, рубить дрова, разгружать уголь – что уж тут говорить, Исмадин взял на себя. Он действительно полюбил свою маленькую как девочка, с овальным личиком, тонкими бровями, остреньким носиком робкую и послушную жену.

Поначалу в доме Исмадина Ульхан частенько бывало невмоготу от праздности. Подмела полы – еще раз подметет, протерла окна – снова протирает. За час до наступления темноты уже кипит бульон в кастрюле на печи. Ульхан стоит на пороге и ждет Исмадина с поля. Как увидит вдали его фигуру – радостно бросается в дом, добавляет воды в уже кипевший несколько раз и выкипевший бульон, бросает лапшу. Исмадин не пускал Ульхан на учебу и собрания: «Я схожу – и хватит, дела вне дома тебя не касаются»; «Со мной ты будешь и сыта, и одета, не беспокойся». Так он говорил. Ульхан каждый вечер застилала постель и ждала Исмадина, иной раз ждет-ждет – да и уснет. Но когда Исмадин приходил домой, начинал храпеть рядом с ней, она часто лежала с открытыми глазами и смотрела на потолок их низенькой комнаты, на балки и камышовые циновки под потолком. Она сама не понимала, какая жизнь ей милее: эта, уютная, или прошлая – тяжелая и полная забот.

Скоро она вошла в круг более старших замужних женщин из довольно обеспеченных семей. Надев новое платье, ходила на праздники: сороковой день родившегося ребенка, свадьбы. Долго сидя за общим столом, она без конца пила чай, снова и снова слушала про то, как невестка Мамеда не умеет тянуть лапшу – она у нее рвется, как у невестки Самеда в начинку для пампушек упала сопля из носа…

Через год она забеременела, но родившийся ребенок умер через три дня от воспаления легких. Потом два раза были выкидыши, даже месяца не выносила. У только встретившей двадцатилетие Ульхан в уголках глаз пролегли морщины, щеки слегка обвисли. В 1956 году, в разгар коллективизации, она тихо-мирно родила четвертого – первого выжившего, первого мальчика Барадижана. Она словно очнулась среди ночи, ей вдруг пришло в голову, что это все бесконечная пустая болтовня о женских домашних делах, излишняя праздность жизни навели на нее порчу: неспроста трех детей не смогла она уберечь. Теперь ее жизнь сосредоточилась на Барадижане: она перестала ходить к соседям. С утра до вечера Ульхан была только с ним, только рядом с ним, все было ради него – даже не успевала привести в порядок и украсить свои мягкие длинные волосы.

Исмадин вступил в кооператив без особых проблем, хотя обычно середняки сталкивались с немалыми трудностями на пути к социалистическому хозяйству. Он не был чужд культурности, любил водиться, как сам говорил, «с интеллигентами». От начальства и руководящих работников села и района он слышал много такого, из чего понял: коллективизация – это всерьез и надолго, ему придется принять социализм, и он, конечно же, не противник социализму. Он стал классическим примером крестьянина-середняка, ставшего на путь социализма; его выбрали в комитет управления коммуны высокой ступени. Он не был по-настоящему руководящим работником в коммуне, но часто помогал вести учет трудодней, проверять счета, делать закупки и выполнял разные поручения. Он соблюдал этикет, ценил личные отношения; если ему поручали что-то, мог он это сделать или не мог, он никогда не отказывался сразу и потому со всеми ладил. Потом его сделали кладовщиком в бригаде, и его положение и авторитет поднялись на более высокую ступень – он сделался одним из той небольшой группы людей, которые имеют в коммуне реальную власть.

Эти люди – «головка» коммуны – всегда пользуются почетом и уважением; когда они приходят в дом, хозяин радушно встречает их, им тут же уступают почетное место. Когда подносят чай с молоком, то пенка в их пиале самая пышная; когда накладывают в чашки лапшу – горка мяса сверху всегда самая большая. Некоторые и возрастом постарше его, а обращаются заискивающе – «мой старший брат Исмадин». Он распробовал сладость положения руководящего работника, почувствовал, что и в организации по-прежнему может наслаждаться достатком и привилегиями, и чем дальше – тем больше. Даже поехать по делу в потребкооператив или просто крутиться на складе – это тоже можно записать как трудодень, и не надо, как другие, гнуть спину под палящим солнцем, верно? И всегда кто-нибудь зовет к себе поесть плова или мяса, или выпить вина, послушать, как бренчат струны, – так зачем же спешить домой, где Ульхан в свободное от ребенка время на скорую руку приготовит какую-нибудь простую еду? Раз уж он может сам, никого не спрашивая, делать другим хорошо – при выдаче зерна насыпать с горкой, посуше, почище; отпуская телегу угля, дать тот, где куски, а не пыль; нагрузить соломы и высоко и плотно – тогда почему же и ему не принимать от других знаки должного уважения и внимания?

Ты – мне, я – тебе. Хорошо поев на востоке и погуляв на западе, Исмадин не мог не думать и об ответной любезности. Так что в доме его часто бывали уважаемые гости, вино и мясо выставлялись щедро, песни и струны услаждали слух. А и верно ведь – люди за одним столом становятся родней и ближе друг другу, легче сходятся и больше говорят комплиментов! Каждый на золотом блюде готов держать и расхваливать «падак» соседа (выражение это означает, что тебе говорят лестные и приятные вещи; но само по себе слово грубое, потому что «падак» – это яйца) – вот так грубо и конкретно. Исмадин не был жмотом, он не просто благодарил других, но благодарил вдвойне, щедрее. Он говорил Ульхан готовить на десятерых гостей, а приходило больше двадцати, и среди них были и Кутлукжан, начальник большой бригады, и какой-то ответственный работник местного народного правительства, и еще какой-то толстый рябой коротышка со светлыми усами, которого звали Латиф, был он, как говорили, ответственным работником где-то в округе. Ульхан относилась к этому без особого энтузиазма, просто покорно выполняла все, что положено выполнять по обычаю, когда принимаешь гостей. Они пили много вина, шутили, пели, даже немного танцевали – почти до рассвета. Когда гости расходились, довольный Исмадин говорил Ульхан: «Видишь – вот как должен жить настоящий мужчина!»

Чем дальше, тем смелее становился Исмадин. Кто-то говорил – свадьба сына, надо сверх положенной нормы еще несколько десятков килограммов риса – Исмадин великодушно разрешал; кому-то на похороны дядюшки нужно было несколько лишних литров масла – Исмадин снова не отказывал. Словно то, что хранилось на складе, он распределял один. Его авторитет небывало вырос, вокруг постоянно крутились несколько человек. «Ответственный работник из округа» Латиф несколько раз с большими подарками приходил к нему в дом. Жил Исмадин широко, не зная меры; если хоть день не было застолья с вином и мясом, он был сам не свой и растерянно теребил щеки и уши. Бывало, что и ночевать не возвращался домой – поговаривали, будто не с одной женщиной у него теплые отношения. Телом он понемногу дряхлел, полные прежде щеки ввалились, свежий румянец пропал. Все это, да еще и разные сплетни, которые разносит ветер, пугало Ульхан.

Она, пользуясь удобным случаем, несколько раз говорила ему: «Если пойдешь дурным путем – жизнь кончишь в канаве»; «На свете у всего есть хозяин, у коммуны тоже есть хозяин, в бригаде у зерна и запасов есть хозяин – придет день, и будет счет»; «Деньги – это грязь под ногтями, жадная глотка – источник всех преступлений» – всякие слова из пословиц и поговорок вспоминала она, чтобы предостеречь мужа. Исмадин же то храбрился и говорил, что у него, дескать, «на все есть свой способ», «сегодня надо думать о том, что будет сегодня, а завтрашнее – завтра решать будем», то соглашался, кивал и говорил, что надо быть впредь внимательней, осторожней. Как-то вечером он пришел домой довольно рано, с мрачным лицом, и Ульхан долго приставала к нему с расспросами, прежде чем услышала, что с Исмадином говорил секретарь Лисиди и сделал ему строгое предупреждение. Ульхан заплакала. Она подняла на руки маленького Барадижана и со слезами обратилась к мужу:

«Тебе уже сорок лет, у тебя есть только этот сын, ты должен о нем подумать – не делай так, чтобы из-за тебя он всю жизнь не мог посмотреть в глаза людям!»

Исмадин долго смотрел на нее не моргая и молчал. После этого случая он стал вести себя несколько сдержаннее.

Когда в 1961 году Майсум приехал сюда проверять работу на местах, многие члены коммуны рассказывали ему о делах Исмадина. Исмадин от беспокойства не мог ни есть ни спать. Дело, однако, кончилось ничем. Его покритиковали за недостатки в работе, за отсутствие строгого контроля, за неясный учет – и все-таки утвердили недостачу больше тысячи килограммов зерна как убыток. Майсум перед членами коммуны приводил еще и разные доводы: что расследование не выявило доказательств хищения со стороны Исмадина, что разные весы по разному взвешивают, что поступает зерно на склад влажное, а чем дольше хранится – тем суше… и так далее. В итоге недостачу так и проговорили, в среднем на человека ущерба получилось всего-то по паре кило. Если дома хранить зерно, может статься, крысы больше съедят. Исмадин и сам не ожидал, что перед всей коммуной удастся так легко проскочить. Потом уже он сказал Ульхан: «Это новому секретарю Кутлукжану спасибо». Тогда же он торжественно поклялся впредь все делать справедливо, строго по правилам, чтобы ни зернышка не пропало, ведь если дальше пойдут такая халатность и безответственность – будут самые серьезные последствия. На лице Ульхан снова – впервые за много лет – появилась улыбка, Исмадин тоже впервые за много лет весь вечер просидел дома, обтачивал рукоятку мотыги и возился с сыном. Ульхан даже вспомнились первые счастливые дни после свадьбы.

Спокойные дни длились недолго. Однажды пришел Латиф. Исмадин был с ним холоден, но тот как бы внимания не обращал, смеялся:

– А ведь неплохо начотдела Майсум с тобой поступил? Он мой хороший друг. Ради твоего дела я потратил немало сил. Дружба, понимаешь! Такой я человек – все делаю, чтобы помочь другому, и вовсе не затем, чтобы мне что-то сделали. Побольше бы на свете таких мужиков, как ты!

Потом он понизил голос, и Ульхан не слышала, о чем они говорили. В этот вечер Исмадин снова начал пить. На следующий день Исмадин ссыпал в мешки только что полученные сто с лишним килограммов пшеницы и погрузил в свою повозку.

– Куда ты?

– В Инин.

– Зачем?

– Одному другу срочно нужна пшеница.

– Кому? Латифу?

– Нет… Не ему, это совсем другое.

– Ты не должен снова…

– Нет, что ты, не волнуйся…

Исмадин уехал, и сердце Ульхам упало в пропасть. В тот вечер он не пришел домой.

Исмадин вернулся к жизни на широкую ногу, только к прежним чертам прибавились новые: бегающие глаза и скошенные уголки рта. Раз, стирая одежду мужа, Ульхан нашла в кармане несколько черных шариков, размером с горошину; она подумала, что это лекарство, и положила на подоконник. Когда вернулся Исмадин и увидел шарики на окне, то испугался и побледнел. Он дрожал и выспрашивал, кто еще это видел, а потом отругал Ульхан – нечего бросать где попало.

Тогда только Ульхан поняла, что муж сделал новый шаг по пути вниз, и такой, что назад уже может и не вернуться: пристрастился к отраве из листьев конопли – а это не только медленное самоубийство, это еще и преступление. Ульхан вспомнила, как видела в старом обществе людей, пристрастившихся к гашишу: после безумного состояния они становились безразличными, как кусок дерева, а после были и вовсе не то живые, не то мертвые. Она с плачем бросилась к мужу упала перед ним на колени:

– Ты не можешь так! Ты не можешь себя убить, ведь еще есть я и наш мальчик…

Исмадин сдвинул брови и грубо оттолкнул ее. Ульхан схватила его за руку, но он в негодовании выругал ее самыми грубыми словами:

– Ты, нищая голозадая женщина, как смеешь ты приставать ко мне!..

В тот момент Ульхан даже хотела пойти в коммуну и все рассказать, но решимости не хватило; ей оставалось только крепче и крепче прижимать к себе сына: все равно что нет мужа, все равно что умер. Этой мыслью она пыталась успокоить свое разрывающееся от боли сердце.

А потом был 1962 год и черный ветер; в ее дом приходил Мулатов, приходил Латиф. Исмадин был в смятении, как на иголках сидел. Однажды вечером вдруг пришла жена Кутлукжана – Пашахан. Она как вошла, сразу начала с генеалогии, словно доклад делала; толстая, круглая, зудящим своим комариным голосом все повторяла: «Ай, ой, ах! О, Истинный Владыка! Мы ведь, оказывается, родственники, я же давно чувствовала, что мы родственники, ах, Ульхан, сестричка моя! Ой-ей, ой-ей-ей!..» – речь ее наполовину состояла из возгласов и междометий.

Оказывается, два дня назад приехал муж ее младшей двоюродной сестры из Хочэна – сестра недавно вышла замуж, – от него-то она и узнала, что свекровь теткиной дочери и отец Ульхан – родственники! Кого-то из них Ульхан не могла вспомнить, но Пашахан помогала:

– Ну та, что под левым глазом шрам, а когда идет – вертит задом…

– По прозвищу Сорока, что ли?

– Да-да-да! Не-ет! Она ее – той, по прозвищу Сорока – старшая двоюродная сестра!..

Примерно через час копания в родственных отношениях Ульхан радостно подтвердила: вспомнила. Вышло, что Пашахан ей приходится старшей сестрой. Тут Пашахан стала крайне серьезной и прекратила всякие вздохи да возгласы, после чего сообщила Ульхан следующее: от мужа она случайно узнала, что в коммуне и большой бригаде снова подняли серьезные обвинения против мужа Ульхан – говорят, Исмадин брал взятки, расхищал зерно, нарушал закон – употреблял наркотики; уже есть у них доказательства, и теперь готовят материалы, чтобы Исмадина арестовать и отдать под суд. Пашахан сказала, что с большим риском для себя пришла к ним рассказать об этом, чтобы они скорее придумали, что им теперь делать.