Текст книги "Пейзажи этого края. Том 1"

Пашахан ушла, Исмадин дрожал как лист:

– Что делать? – повторял он.

– Скорей иди сознайся, это для тебя единственный путь.

Ульхан вытирала слезы.

– Мулатов сказал: уезжайте, если уедете туда, то спасетесь… – Исмадин был в растерянности.

– Уехать туда? Что там нашего?! – столько лет угнетаемая, принижаемая дочь бедняка Ульхан в конце концов не выдержала. Она и сама испугалась своего решительного громкого голоса. – Что там нашего? Там наши родственники? Там наш дом, наша земля, печка – готовить нашу еду, могилы предков? Что значит «спасетесь»? неужто всю оставшуюся жизнь скитаться без пристанища и помереть на дороге в чужой стране – это спасение? Это Председатель Мао спас нас, без него, без Председателя Мао, мои родители, братья, сестры – все уже давно бы валялись мертвые в поле, и вороны склевали бы их тела! Как можно предательством ответить на то, что сделал для нас Председатель Мао?! Как можно предать компартию, Родину, земляков и родственников? Как мы можем бросить наших старших, которые и тебя и меня выкормили и вырастили? Китай и Или – вот наша родная мать! Пусть я буду в лохмотьях, но пока я буду стоять ногами на родной земле, во мне будет жизнь и будет надежда! А кто предаст родную мать – где он найдет другую, которая бы так же крепко любила? От тех, кто предал родную мать, – от тех отвернутся все матери и дети всех матерей! Ты разве не слышал никогда этих слов? – слезы ручьем текли по щекам Ульхан.

– Но… я сяду в тюрьму… – Исмадин уронил голову и тяжело вздохнул.

Ульхан не ответила. Потом, наконец разжав зубы, сказала.

– Ты просто пойди! Пойди и расскажи в коммуне обо всем, обо всех своих преступлениях, ничего не скрывай. Не расстреляют. А посадят – значит, будешь сидеть. Будешь сидеть пять лет – я пять лет буду ждать тебя. Посадят на десять – буду ждать десять лет, я каждый день буду тебе еду носить. А если и расстреляют – буду ждать тебя всю жизнь. Барадижана выращу, а когда он станет взрослым, скажу ему: тебе нечего стыдиться за отца, он сам пошел и принял суд от Родины… – Ульхан рыдала, голос ее прерывался, и больше она не могла говорить.

– Все, что есть у нас в доме…

– Ничего мне из этого не надо! Я завтра переселюсь в сарай рядом с хлевом. Отнеси все! Каждая эта вещь – отравленная иголка в моем сердце! Хватит, мы не можем так дальше жить! Мы своими руками – ты, я, а потом и сын – мы сами для себя все сделаем, чем мы хуже других? Скажи все честно, самое большее – отправят на трудовое перевоспитание, а это все равно лучше, чем такая жизнь. Когда тебя отпустят, Барадижан будет постарше, мы втроем будем в поле работать, заработаем себе лепешку и будем делить на троих – каждому по куску, и все равно будем счастливы…

Слова жены до глубины души тронули Исмадина; он припоминал все, что было с ним после Освобождения, вздыхал, ворочался, не спал.

– Как же я ненавижу этих своих приятелей – хитрых лисов, собачье отродье!.. – сказал он. Через какое-то время добавил: – И правда, я виноват перед организацией, перед сельчанами… а еще больше виноват перед тобой!

Начался новый день; от деревьев тянулись длинные перекрещивающиеся тени, сквозь листву сверкали яркие солнечные лучи. На рассвете даже ленивые коровы оживленно и радостно мычали, а собаки устроили перекличку и лаяли то тут, то там; утренний шум нарастал. Ульхан напомнила мужу что надо идти в коммуну; он покивал: да, теперь, чего бы это ни стоило, сколько бы трудностей ни ждало впереди, они все-таки, можно считать, очнулись от страшного кошмара, они снова могут полной грудью дышать свежим воздухом этой прекрасной речной долины. Ульхан сварила в кастрюльке чай с молоком; его аромат сливался с запахом утра. Исмадин допил чай, опустив голову, посидел на краю кана, потом встал и переоделся в чистое; Ульхан дала ему с собой узелок со всем необходимым; Исмадин быстро вышел…

Он выскочил из дома, прошел несколько шагов и вернулся. Положил узелок и обратился к жене:

– Дом наш обветшал, ворота покосились, дымоход забился. Если не сегодня чинить – то когда? Бочка для воды протекает, да и много еще дел – долго я не следил… Сегодня все сделаю, а завтра пойду: уйду – кто знает, когда вернусь… Как же…

Разве могла Ульхан вытолкать его из дома! Она только что будто потеряла его – и снова обрела, пусть даже ненадежно, не по-настоящему, но снова «обрела». Как бы там ни было, а он рядом.

Исмадин весь день работал молча: поправил ворота, починил бочку, починил привязь для скота, прочистил дымоход и трубу. Из-за этого все лицо его, кроме глаз, было черным от сажи и таким милым и трогательным! Задняя слепая стена внизу разбухла, раскрошилась от извести и селитры; Исмадин мотыгой срубил трухлявые наплывы, заделал смесью глины и лесса, укрепил. С прошлого года остававшуюся угольную крошку Исмадин смешал с коровьим навозом и лессом, добавил воды и сделал угольные блины; налепил их на стену сохнуть на солнце – потом пригодится для Ульхан. Такой работой мужчины обычно не занимаются, но сегодня Исмадин это сделал: он чувствовал, что виноват перед Ульхан. Мужчина, конечно, должен обеспечить своей жене достаток и счастье, что же тут непонятного?..

Так день и прошел – молча, в работе. Хоть и решено назавтра идти мужу с повинной, все же зародилась в душе Ульхам слабенькая надежда: втайне она мечтала, что за честность, за то, что пришел сам, наказание мужу смягчат, дадут на несколько лет меньше – и то бы спасибо Земле и Небу! Ужинали очень поздно; Исмадин ел мало, снова посмотрел на сделанное им за день:

– Теперь – хорошо, я спокоен. Завтра утром простимся…

Не дождались утра; около десяти часов вечера, когда Исмадин уже снял шапку и готовился ко сну, его вызвали и увели.

Кто позвал Исмадина, Ульхан не видела, но она слышала голос; она могла распознать, кто это был. Но Исмадин не вернулся; а позже в середине ночи ограбили склад. Это ее крайне испугало, ее мечты лопнули как мыльный пузырь – муж не только не может искупить свои прошлые грехи, но еще и оказался связан с новой большой неприятностью. Она в смятении и растерянности уже представляла себе, что Исмадин теперь не простой воришка, а может быть объявлен – как это называется? – бандитом, связавшимся с зарубежными силами, контрреволюционером… А она, стало быть, член семьи этого преступника. Когда той же ночью пришли к ней с расспросами, она ни слова не могла вымолвить.

– С кем в последние дни общался твой муж? О чем говорил? В каком он был настроении? – спрашивал Талиф.

Ульхан не раскрывала рта, молчала, самое большее – мотала головой. Что она могла сказать? Что муж после внутренней борьбы принял решение и хотел честно признаться во всем, снова стать человеком?.. Ну кто же ей поверит? Не то что другие – сама Ульхан теперь этому не верила: перед глазами ее новое, в десять раз более тяжкое преступление мужа! Сказать, что она и так и эдак уговаривала мужа пойти сознаться? И опять же – как этому можно поверить?

– Кто позвал твоего мужа? – снова спрашивал Талиф.

Ульхан не могла выговорить ни слова. Потому что тот голос, который она, как ей казалось, узнала – это голос человека, сидящего сейчас рядом с уполномоченным по безопасности, и он участвует в ее допросе… Страшно это! страшнее, чем если земля провалится и небо рухнет, а реки потекут вспять. У нее нет ни мужества, ни твердости дать четкий ответ. Она лишь молча ждет и видит, как злые тучи сгущаются над ее головой.

На следующий день спецуполномоченный Талиф снова вызвал ее в коммуну и строго допрашивал. Она честно рассказала обо всем, что знала: о воровстве мужа, о подношениях, о наркотиках; но о последнем дне, в особенности обо всем, связанном с ограблением, она не сказала ни слова. Раз уж она действительно не заметила никаких признаков того, что муж готовился к этому новому преступлению и к тому, чтобы потом скрыться, то что она скажет? На один вопрос получается три «не знаю». Ничто даже не намекало на это новое преступление со стороны мужа, и это ужасало Ульхан больше всего; и как, что ей возразить против этого, где факты? Если пытаться оправдывать его, то почему он тогда скрылся, если не собирался совершать преступление? Это будет выглядеть как нежелание считаться с фактами, упрямое стремление выгородить мужа. Никто не позволит ей этого, да и собственная совесть не даст так поступить. Ей лишь оставалось признать, что Исмадин – настоящий преступник, и от нее ему больше нет за это прощения.

Шли дни, о муже не было никаких известий. Свекор снова слег со своим старым недугом и не вставал с кана. Ульхан не выходила на работу в бригаду, из бригады к ней тоже никто не приходил. Ее отец умел работать с камнем, поэтому, когда организовали коммуны, его забрала Шестая бригада – у них были большие залежи камня; семья тоже перебралась в Шестую бригаду – отсюда километров десять с лишним. Она никогда не говорила с родителями о делах мужа: простые, бесхитростные, законопослушные родители не перенесли бы такого удара.

Ульхан как в потемках провела три дня. Вечером четвертого тихонько пришел Латиф, сказал, что Исмадин сейчас в Инине, в таком-то месте, и ждет ее; потом, без долгих разговоров усадил Ульхан с ребенком на багажник велосипеда с усиленной рамой, для грузовых перевозок, сел сам – и поехали. Кое-как примостившаяся сзади Латифа Ульхан придумывала, как поступить, когда увидится с мужем. У нее как будто снова появился лучик надежды: только бы увидеть мужа – она бы попыталась еще раз, последний, уговорить его; пусть это будет последний раз, она станет слезно молить его, сама поведет его сдаваться в управление безопасности; она знает, она верит – хотя муж ее зашел слишком далеко, по природе своей он не мерзавец, не предатель Родины, и не было у него мыслей бежать за границу. Только бы увидеть его – тогда все еще можно спасти!

Латиф привез Ульхан в место, которое жители Инина называют Нухайту По-китайски Или и Инин различаются только одним иероглифом, ханьское население привыкло говорить «поехали в Или», имея в виду «поехали в Инин». А в уйгурском языке и город Инин, и уезд Инин называются Кульджа – это слово из древнетюркского языка, означающее «большерогий баран». Город же они в разговоре часто называют «базар» – то есть «рынок». В северо-западной части города, там, где Западный парк, сейчас есть место, которое называют улицей Ахметжана, раньше его называли Новэй-горт, и кто-то говорит, что это татарское слово, показывающее, что здесь живет много татар, но кто-то утверждает, что это от русского «новый город», просто местные переделали его на свой лад – кто на уйгурский, кто на казахский. Здесь есть старая казахская средняя школа – теперь это Первая городская средняя школа, и еще татарская начальная – Шестая городская начальная школа. Здесь много таких подворий – не знаю уж, русских или татарских по стилю: обязательно мощеная дорожка посередине, постройки с двух сторон от нее, площадка для транспорта и садик с цветами.

Недалеко от большого арыка среди зарослей ив стоит уединенная усадьба; обычно у таких усадеб за воротами просторный двор: ворота только для въезда и выезда, а телеги, повозки и скот размещают во дворе. Слева от пустого сейчас двора стоит длинная постройка на высоком фундаменте, из нескольких помещений, в нее ведет глубоко вдающаяся внутрь всегда плотно закрытая резная деревянная дверь; перед дверью – арка, обе на одном уровне с землей, без ступенек. Латиф ввел Ульхан под эту арку, большим ключом открыл дверь, вошел в темный, мрачный, скрытый от света и глаз холодный коридор; слева и справа по три двери, все шесть – плотно закрыты. В конце коридора, довольно далеко от входа, была еще одна круглая дверь. Латиф толкнул ее и, спустившись по деревянным ступенькам, они вошли в сад, с четырех сторон окруженный высокой стеной. Между садом и двором располагался ряд хозяйственных построек – сараи, стойла, – так что со двора этот сад был совершенно не виден, нельзя было даже догадаться о его существовании. Войти в него и выйти наружу можно было только через этот проход.

Сейчас в саду позади дома, на свободном от деревьев месте, прямо в земле был выкопан временный очаг, стоял большой котел. Латиф сказал Ульхан, что Исмадин придет, когда стемнеет, и велел ей наколоть дров, поставить на огонь воду, начистить картошки и нарезать мяса: приготовить еды на тридцать человек – рагу из баранины с морковью и картошкой. Местные ханьцы называют такое блюдо «хурдунь», то есть «рагу по-хурски», а на уйгурском это звучит как «хур-дак».

Латиф ушел, а единственная ведущая в этот сад дверь – последняя в том коридоре – заперта на железный засов.

В саду был еще один человек – звериного вида хромой мужик, у которого все щеки и шея густо поросли черной шерстью, а голова при этом была совершенно голой, как будто волосы ошиблись местом. Хромой был не один – рядом ходила огромная устрашающего вида светло-серая собака с высунутым языком. Ульхан держалась за бьющееся в груди сердце и едва не падала в обморок. Барадижан был так напуган, что не решался открыть глаза и обеими руками крепко ухватился за ногу матери. Обросший черной шерстью хромой грозно уставился на нее. Собрав последние силы, Ульхан, поминутно подбадривая ребенка, принялась за работу, которую приказал сделать Латиф.

Когда стемнело, пришла толпа мужчин, но не тридцать, а человек десять-двенадцать; они сели в доме, во второй комнате справа, ели, пили, орали, смеялись, ругались, дрались. Ульхан хотелось подойти посмотреть, пришел ли Исмадин, но она не могла войти в комнату. Из окна доносились голоса, были видны тени – и то, что они говорили, и то, как они вели себя, было диким, грубым. Вылетавшие оттуда слова были неприличны и крайне оскорбительны для слуха женщины. Но ведь надо же увидеть Исмадина, отца Барадижана! Ульхан набралась мужества и подошла к двери; вытянув голову, она заглянула внутрь – и не увидела Исмадина; Латифа там тоже не было, зато она увидела Мулатова. Похожий на пьяную обезьяну, Мулатов подскочил к ней:

– Чего надо? – рявкнул он на Ульхан и грозно поднял кулак.

– Я ищу отца моего ребенка, Латиф сказал, что он здесь, – смело выпалила в ответ Ульхан. Мулатов покрутил глазами, которые были у него как у мертвой рыбы, вытолкнул ее и отвел в сторону. Он сказал, что Исмадину опасно приходить, его могут арестовать, поэтому сегодня его не будет. Завтра, как рассветет, Ульхан встретится с мужем на автостанции, откуда идут автобусы в Хочэн, до пограничного пункта Циншуйхэ. Все уже оформлено, билеты куплены; они втроем – муж, жена и сын – как советские эмигранты «вернутся на родину»; он поздравляет их «со спасением» и «началом счастливой жизни».

– Я никуда не поеду! – тихо, но решительно сказала Ульхан.

– Не хочешь – так придется: у тебя нет другого пути, – холодно усмехнулся Мулатов.

– Я лучше умру на родине… – голос Ульхан зазвучал громче.

– Ладно-ладно, – Мулатов с раздражением оттолкнул ее. – Едешь или не едешь – вы завтра утром встречаетесь на автостанции, там и разбирайтесь. – Мулатов велел хромому отвести Ульхан и ребенка в сад, в сарайчик, где лежало сено для скота, – переночевать.

– Ночью не выходи никуда, эта собака может загрызть, – сказал хромой перед тем, как уйти.

Рано утром, когда еще не рассвело, Ульхан подняли. Хромой повел тех, вчерашних, и Ульхан «на родину». Дошли до станции, но Исмадина нигде не было; Ульхан сказали, что для безопасности Исмадин уже поехал вперед, сейчас он в уездном центре Суйнин, завтра он подсядет на автобус, идущий до границы, когда тот сделает остановку в Суйнине, там и соединится с женой и сыном. Хромой говорил путано, сбивчиво; Ульхан не хотела ехать.

– Дай мне ребенка! Сначала ты сядешь в автобус, а потом я тебе ребенка передам через окно, – говоря это, хромой вырвал Барадижана у нее из рук; Барадижан плакал и кричал: «Мама!». Ульхан хотела спорить, но уже не могла ничего сделать: она была зажата со всех сторон мужиками, которые орали, напирали, давили, толкали, хватали, тащили, цеплялись и лезли в автобус.

– Мой сын! – кричала Ульхан, но получила сзади удар кулаком, сбивший ей прическу; волосы растрепались, ее мяли, подпирали и хватали даже за такие части тела, которые она считала интимными. Ульхан поняла, что ее обманули, что она, скорее всего, не только не увидит мужа, но если и увидит, то не сможет его спасти; и, может быть, не увидит больше сына, не спасет ни себя, ни его. Сейчас можно спасти только себя. Автобус ехал два часа и прибыл в Суйнин на автостанцию – и намека на Исмадина не было. Ульхан окончательно поняла, что обманута. Вокруг, как она ни смотрела, не было ни одного знакомого лица. Похоже, те, кто отправлял кого-то «туда», заботились только о том, чтобы выпихнуть людей из Инина, и это было для них главным результатом.

Скоро автобус остановился на заправочной станции, пассажиры вышли, чтобы размяться и в туалет. Ульхан сделала вид, что идет в туалет, а сама свернула за угол и, пока никто не видел, добежала до высохшего арыка. По арыку – где бегом, где ползком – из последних сил она бросилась прочь, хотя, собственно, бояться ей было уже нечего: теперь никто не погнался бы за ней – все, кто был в автобусе, как бешеные ломились внутрь, чтобы скорее ехать.

Ульхан прождала больше семи часов и наконец села на обратный рейс; денег у нее едва хватило на билет, она почти в беспамятстве забралась в автобус и вернулась в Инин. В таком состоянии ее и увидел Ильхам.

– Ты вернулась? Ты плохо выглядишь. Партком коммуны думает, что тебя надо арестовать и судить.

– Пусть арестовывают! Пусть скорее арестуют! Меня надо арестовать, судить, я хочу умереть!

– Сейчас же перестань! Бедная сестра, у тебя же сын. Если тебя посадят, что будет с ним? Наш человек сказал, что обязательно найдет и вернет Барадижана. Он сказал – значит, сделает, он может…

– Он сможет найти? Сможет вернуть?!

– Успокойся. Слушай: сына найдут и вернут, а отец скрылся; если еще и ты будешь в тюрьме, то что тогда сделают?

– О Небо!..

– Не бойся, не переживай – у тебя есть я. Я твоя сестра, а наш человек – твой брат, он тебе поможет. Но сначала ты сама должна себе помочь. Не надо отчаиваться: того, кто отчаялся, никто не спасет. Если рассудить, то твоя вина не так уж велика, ты всего лишь женщина, которой просто не повезло, бедная и несчастная женщина; но почему ты побежала за границу? побежала – и с полпути вернулась? Теперь получается, что ты не только член семьи контрреволюционера, преступника, предателя Родины, но и сама ты… Ведь люди всю жизнь будут тебе в спину пальцем тыкать…

– Латиф обманул меня! Я никуда не собиралась уезжать…

– Сейчас же прекрати говорить про каких-то латифов-матифов! Где теперь искать этого Латифа? Ты же не трехлетний ребенок, что, этот Латиф связал вас обоих по рукам и ногам, засунул в мешок и погрузил в автобус? Ты говоришь, не собиралась ехать, но ты же села в автобус… И кто теперь тебе поверит?.. Поэтому приходи в себя, собирайся с духом, не болтай что попало, не бросайся то на восток, то на запад. Сестричка моя Ульхан! Ты не понимаешь. Все эти годы мы общались с такими людьми! Большое начальство, дела по работе, дела правительства – я ведь знаю больше, чем ты…

Первая, к кому пошла Ульхан, вернувшись домой, была Пашахан… И у них состоялся важный разговор.

Перед отъездом Ульхан Пашахан не отводила свои завидущие глаза: «Ай, Барадижан! Ай, красавчик! Какое кругленькое личико, а-па! Какой сладенький ротик, а-ма!..»

…Кружится голова у Ульхан, плывут пятна перед глазами, руки-ноги немеют; пошатываясь, пришла она на кукурузное поле, смотрит под ноги, никого не видит, на приветствия не отвечает. Она рыхлила землю, полола, прореживала ростки, и снова – прореживала ростки, полола, рыхлила. Ростки пробились очень близко друг к другу… трава цепляется… земля такая твердая… солнце так сильно печет… Она работала с утра до обеда; в обед ничего не ела – не могла. После обеда снова взялась за работу; трава почему-то стала большой, каждый росток кукурузы – как дерево… листья почему-то коричневыми стали… все коричневое… Голоса, поле – все вдруг закружилось и умчалось прочь. Ульхан потеряла сознание.

Очнулась Ульхан уже дома. Рядом были Ильхам, Зейнаф и Дильнара. Ильхам сказал:

– Ты нездорова, тебе надо отдохнуть, а здесь некому о тебе заботиться. Я сейчас говорил с замначальника бригады – тебя отвезут к матери.

– Нет, не надо… Я не поеду…

– Что такое, почему?

– Здесь буду ждать вестей о сыне.

– Когда будут новости – мы тебе сообщим. Лучше поезжай к матери. Если хочешь перейти в Шестую бригаду, мы можем попросить, чтобы твою регистрацию перевели туда, будешь там работать.

– Нет. Я не могу уехать. Мне стыдно. Им не нужна такая дочь. Я их недостойна…

– Давай не будем об этом. Когда поправишься, у нас еще будет время поговорить обо всем. – Ильхам повернулся к Дильнаре: – Тогда так: у тебя ведь есть велосипед? Поезжай в Шестую бригаду – пусть кто-то из сестер приедет ухаживать и присматривать за ней, хорошо? Ну как, сестра Ульхан?

Ульхан беззвучно согласилась, Дильнара тоже кивнула.

Голова Ульхан болела так, словно внутри копошились скорпионы. Потолок кружился, тело будто поднималось и опускалось – как на волнах.

Ульхан пошевелила губами – хотела сказать «спасибо», но вместо этого хриплым срывающимся голосом позвала: «Барадижан, где ты?»

О ты, писавший эти строки! Ты, вечный писатель романа о юных годах – сорок весен и сорок осеней тому назад. Ты вечно кружишься в танце, встречая весну; пульсом и ритмом тех лет бьется твое сердце и вертится жизнь. Это хвалебная песнь и святая мечта той эпохи.

Это твоя любовь и ностальгия по юной весне, это ты бережешь и лелеешь ушедшие годы, вздыхаешь и бродишь в поисках угасшего света и той воды, что давно утекла; ты сострадаешь Ульхан и снова, притопывая в такт, заводишь мотив: «О, да здравствует!», «О, молодость!», «О, Инь Вэйвэй!»