Текст книги "МОЯ НЕДЕТСКАЯ ДУША"

Я тоже, раскрыв руки для молитвы, получил его благословение. Потом старик перебросил через плечо свою торбу и, постукивая тростью об лед, который местами сковал землю, напевая что-то вполголоса, вышел из нашего двора и направился к соседскому дому.

Я думал о своем и был горд тем, что уже с утра сделал какое-то большое и важное дело, не обращая внимание на холодный ветер, обдувающий меня. И только громкий кашель матери вернул меня в реальность.

Оказывается, я оставил открытым одну створку входной двери. Холод проник в комнату, где лежала мама, и она начала кашлять. Чувствуя себя виноватым, я быстро закрыл дверь (которая никогда до конца не закрывалась) и побежал к маме.

– Извините, мамочка. Разговаривая с дедушкой, я забыл закрыть дверь. Мам, вы теперь никогда не будете болеть. И папа скоро живой и здоровый вернется домой. Это мне дедушка сказал, – сияя от радости, сообщил я маме.

– Конечно, конечно, сыночек. У молитвы много чудодейственной силы, – сказала мама, почему-то не ругая меня, а радуясь. Я тоже вылечусь. И папа вернется. Хорошо, что мы не отпустили с пустыми руками нищего старика. Бог нас не забудет, сынок!

– Вот увидите, мама, когда я вырасту, ни вы, ни папа ни в чем не будете нуждаться.

Мама приподнялась немного и, гладя мои волосы, сказала:

– Дай бог, чтоб твои слова сбылись! Достигни своих целей, пусть сбудутся надежды, сынок!

Хоть и радостно было на душе, но не давала покоя одна мыслишка:

«А что скажут сестры на наше благое дело?» И было от чего беспокоиться – дома нечего было есть.

КЛАД

Ближе к полудню, согнувшись под тяжестью янтака, пришла Хадича-опа. Не сумев развязать аркан вокруг груди, она, найдя свободное место на внешней стороне ошхоны, где находится наш старый тандыр, присела вместе с хворостом.

Увидев, как устала и измучилась сестра, я подбежал к ней.

Несмотря на то, что на улице было очень холодно, Хадича-опа сильно вспотела.

Со лба на уставшее лицо стекал грязный пот с кровью, а губы дрожали и были бледны. Она сидела, закрыв глаза, время от времени, вытирая рукавом лоб.

Мы с трудом развязали аркан вокруг ее груди и шеи.

– Слава богу, что ты есть, – сказала Хадича-опа и, с трудом встав на ноги, начала вилами разбрасывать влажную колючку для просушки.

В это время лучи солнца, пробившиеся сквозь толщу черных облаков, обложивших небо, заставили плакать залежалый снег, обнажая мокрую и черную землю.

У меня будто язык чесался, я рассказал сестре про нищего старика, ожидая от нее суюнчи⁷ и… очень пожалел об этом.

От возмущения у Хадича-опы свело лицо:

– Что ты за бестолковый ребенок?! Разве может нормальный человек отдать последнее и радоваться этому? Были бы хоть какие-то излишки… А ты думал о том, что мы сегодня будем кушать? Если не о нас, хоть о больной матери подумал бы. Четыре человека остались без еды! Конечно, когда сам не работаешь… Кто теперь нам подаст? Как выживем?

Я не хотел сдаваться:

– Я тоже не из простаков. Ведь не просто так дал нищему старику! Взамен я получил столько благословений. Пожертвуешь, и тебе воздастся! Знаешь, как он много молился, чтоб мама скорей на ноги встала, а папа вернулся живой-невредимый! Разве плохо, если мама быстрей выздоровеет, а папа вернется? Ведь каждый из нас любит и маму, и папу.

После моих слов пыл Хадича-опы немного спал и, поняв, что со мной говорить бесполезно, она вздохнула:

– Ну, ты даешь. Ох, и мастер же ты говорить… Тогда скажи, чем нам теперь кормиться? – недовольно сказала она.

– Сестра, одна пиалушка муки не последняя, наверное, в нашей жизни? Неужели не стоят столько молитв и благословений одной пиалы муки?

– Ну ладно, хватит, – сказала Хадича-опа. – Тебе только слово дай сказать. Конечно, и папа, и мама нам дороги, но сейчас, когда у нас положение хуже нищих, надо прежде всего думать о себе. Неужели это трудно понять?

Я выбежал на улицу. Увидев соседку Урингуль, которая старше меня на два года, спросил у нее, не приходил ли к ним старик-гадой, и что они ему дали. Она, улыбнувшись, ответила:

– Да пропади пропадом этот нищий. Это ему дай, то ему дай. В конце концов дали ему одну из двух лепешек, которые сами кушали. А вы что ему дали?

– Одну пиалушку муки.

– А что, у вас так много муки?

– Откуда? Кое-как соскреб последнюю муку со скатерти. А теперь меня за это старшая сестра на чем свет стоит ругает.

– А что теперь будете есть?

– Не знаю, а вы?

– Дома оставалось немного муки и толокно. Что-нибудь приготовим. Ты голоден?

Я хоть и был голоден, но ответил:

– Да не так. Утром аталу кушали. Ну, ладно. Я пойду.

– Не торопись. Возьми вот это.

– Что это?

– Кишмиш.

– Нет, не надо.

– Здесь немного. Половина тебе, половина мне. Очень вкусный кишмиш.

– Я не возьму. Я же не нищий-попрошайка.

– Я знаю, ты не нищий. Ты мой братишка.

– Ну, тогда давай.

Съедая по ягодке, я зашел к себе во двор. Хадича-опа, усердно размахивая кетменем в сарае, копала яму для замеса грязи, чтоб замазать наш старый тандыр.

Побежал к ней и, чтоб не ругала, начал подхалимничать:

– Что делаете? Давайте я помогу.

Хадича-опа еще не успокоилась:

– Что ты можешь, малыш, кроме как раздавать свое добро направо-налево.

Я не стал отвечать на иронию сестры. Но в свою защиту сказал:

– Урингуль-опа тоже не оставила без внимания гадоя.

– Какую же она проявила милость?

– Из двух лепешек одну пожертвовала.

– Они могут себе это позволить.

– Как это?

– У них отец есть.

Хадича-опа неожиданно заплакала. Ее слова меня тоже задели. Сильно тоскуя по отцу, не видя его даже во сне, от ожидания, усталости, голода, холода, безысходности я залился слезами. Хадича-опа, обняв меня, вытерла сначала свои, а потом и мои слезы. Так мы просидели некоторое время в молчании, прислонив друг другу головы. Хадича-опа, глубоко вздохнув, прижала меня к себе. Несколько раз поцеловав меня, помолчав, встала. Выпрямившись во весь рост, поглаживая меня по голове, сказала:

– Не огорчайся, братик, папа обязательно вернется. Тогда, как и мечтали, приготовим большой, как небо, патир. Сколько его ни кушай, не съешь. Вот тогда насладимся!

– А каким бывает патир, сестра? – спросил я, впервые услышав это слово.

– Патир – это масляный хлеб. Если его не кушал, значит ты еще не жил на этом свете. Перед войной мы такой хлеб ели. Очень вкусный!

Мне очень захотелось попробовать этот большой, нескончаемый патир. Хотел было спросить, почему сейчас не готовите патир, но, вспомнив, что у нас нет ни муки, ни масла, промолчал.

В это время сестра изо всех сил продолжала рыть яму. Я хоть и смотрел на сестру, но мысли мои были далеко. Вдруг Хадича-опа вскрикнула:

– Менглижан, нам Бог подал!.. Посмотри сюда! Это же зерно! Зерно! Неужели!.. О, господи!..

Нагнувшись, я посмотрел в яму и увидел смешанное с землей красноватое зерно. Сестра, словно нашла клад с сокровищами, начала меня целовать. Освободив меня из объятий, сестра сказала:

– Беги, принеси ведро из ошхоны.

Я побежал за ведром, а сам думаю: «Все-таки молитвы нищего старика принесли свои плоды!» Скользя, падая, пачкаясь в грязи и снова вставая, я добежал до кухни, взял первое попавшееся на глаза ведро и помчался назад к сестре, которая пригоршнями из рук в руки пересыпала зерно. Хадича-опа посмотрела на ведро и сказала:

– Ты хоть посмотрел внутрь, дурачок. Иди, принеси целое.

Второпях я принес ведро без дна. Я с силой бросил его в конец двора.

Очищая зерно от песка, мы с Хадича-опой набрали целое ведро пшеницы. Если бы вы видели, как мы радовались в тот день. Мама, от такого счастья позабыв про болезнь, встала на ноги. Хадича-опа, сходив куда-то, намолола две касушки муки. Два-три дня мы ели вкусные лепешки. Едва я завел разговор с сестрой о нищем старике, она ущипнула меня за нос и счастливо улыбнулась. Я и мои сестры ископали весь сарай в поисках новых «сокровищ», но ничего не нашли.

ЗАБЛУДИВШЕЕСЯ ПИСЬМО

Погода разгулялась не на шутку. Все небо было покрыто темными тучами. Промозглый холодный ветер набирал силу. Ушедшая ранним утром с куском лепешки по заданию злого бригадира на полив пашни Хадича-опа не вернулась и тогда, когда наступила темная ночь. Мама, то выходя на улицу, то снова заходя в дом, не могла найти себе места. Мы тоже волновались.

Вставшая недавно на ноги мама начала готовить ужин в ошхоне, постоянно посматривая на улицу. Хаитгуль-опа готовила дрова для учака⁸. В последние дни мы использовали в качестве дров ветки высушенной урючины, которая росла у нас посреди двора. Она высохла от прошлогоднего удара молнии. И теперь Хаитгуль-опа тонкие ветки рубила топором, а толстые отпиливала ручной пилой.

Я относил нарубленные ветки в ошхону и все время оглядывался на дорогу… И, наконец, во двор вошла еле перебирающая ногами Хадича-опа! Все ее руки и лицо были в пыли и грязи. Увидев ее, мы успокоились.

Хадича-опа очень трудолюбивая. Никогда не устает. Даже когда голодна, не признаваясь в этом, продолжает работать. Даже сейчас, несмотря на усталость, отложив в сторону кетмень, отряхнувшись от грязного снега и мелких сучьев, пошла в ошхону помогать маме.

Вдруг заохала-запричитала Хаитгуль-опа. Выбежав из ошхоны на улицу, мы увидели, что она порезала пилой себе пальцы. Кровь текла безостановочно. Все были в шоке. Хорошо, хоть мама знала что делать. Быстро отрезала кусок кошмы, подержала немного его над огнем и прижала к ране. Сестра взыла от боли, но кровотечение остановилось.

Блики огня от учака освещают бледное болезненное лицо матери. Я смотрю на ее худые руки, уставшие от ожидания и неопределенности глаза, на волосы с проседью. Нелегко на душе от всего этого. Незаметно посмотрел на Хадича-опу: разве ей нравится ходить в грубой, рваной, не подходящей по размеру одежде и выполнять мужскую работу? Конечно, нет. И у Хаитгуль-опы работы выше головы.

Если бы был отец, все было бы по-другому.

К сожалению, наша опора, надежда – папа – до сих пор не вернулся с войны. Поэтому Хадича-опа, несмотря на то что она девушка, в лютый мороз выполняет мужскую работу, Хаитгуль-опа ранит до крови руку, распиливая на морозе крепкое, как камень, дерево. Если бы рядом был папа, разве бы это случилось?

По словам мамы, в нашем тяжелом положении виновата война. Что же это такое, война? Зачем люди воюют? Что они делят?

По словам мамы, начинают войну плохие люди. Потом сами остаются в стороне, а все трудности войны ложатся на плечи простого невинного народа. Вот эти люди, которые начинают войну, какой им прок, какая польза от войны? Что хотят они, эти люди? Так много непонятных для меня вещей, что, когда начинаю думать обо всем этом, начинает болеть голова.

И папе я удивляюсь. Зачем нужно идти туда, где воюют? Оставался бы дома. Или его силой забрали? Нет, наверное. Наверное, когда враги пришли, наш папа пошел их прогонять. Но война, говорят, закончилась. Тогда почему папа не возвращается? Здесь что-то есть непонятное…

Или, расспросив людей, самому пойти на поиски папы? Далеко ли до мест, где прошла война? Если близко, то найду как-нибудь, а если далеко? Тогда что делать?

Что я говорю? В такой лютый мороз куда я пойду?

Сказать честно, очень хочу видеть папу. Хоть раз увидеть бы его, погладить по лицу, повиснуть на шее и долго-долго смотреть в глаза. Потом, положив голову на грудь, долго ощущать его запах. Налюбовавшись папой, побежал бы с высоко поднятой, как у гуся, головой к ребятам за суюнчи. Они увидели бы, какой у меня папа!

Но сейчас мне ничего не остается, как только мечтать об этом. Стараюсь представить папины глаза, лицо, внешность, его рост, телосложение. Не получается. Было бы не так обидно, если б знал, как он выглядит. Я бы мысленно утонул в нем.

Как говорила мама, мне было всего шесть месяцев, когда папа ушел на войну. Я уверен, что папа меня очень любил, баловал, прижимал к сердцу, целовал меня. Но я этого не запомнил. Если б я помнил… Какие мысли были у отца, когда он меня обнимал? Если б я запомнил лицо папы, не сидел бы сейчас уныло.

Погруженный в такие мысли, я не сразу услышал, что кто-то со стороны улицы зовет мою маму. Это был хромой дедушка-почтальон на своем ишаке:

– Зайнаб! Хо, Зайнаб! Ты дома?

Пока я встал, Хаитгуль-опа, собиравшая остатки веток во дворе, вышла навстречу к почтальону.

– Посмотрите, не вам ли это письмо? – сказал почтальон, передавая ей в руки конверт и, ругая своего непослушного ишака, поехал дальше.

Хаитгуль-опа быстро забежала в ошхону. Я за ней следом. Мама и Хадича-опа, ничего не понимая, смотрели на Хаитгуль-опу… Моей радости не было предела:

– Может от отца? Читай же быстрее, что так медлишь? – нетерпеливо торопил я.

Сестра, внимательно прочитав письмо, обратилась к маме:

– Кажется, ошиблись адресом, мама. Имя и фамилия совпадают, но, судя по содержанию, хозяин этого письма – недавно ушедший в армию молодой парень. Парень написал письмо своей матери. Фамилия матери Сафарова З., – пожимая плечами, сказала Хаитгуль-опа.

– Кто же это еще? – спросила мама, встревожившись. – Посмотри на адрес, не колхоз «Социализм»?

– Здесь написано колхоз «Сталин», – ответила Хаитгуль-опа.

– Удивляюсь я этим почтовикам. Сначала разберись кому, а потом передавай. Столько переживаний…

– Столько радости и зря, мама, – сказал я, – завтра надо вернуть письмо. Мама этого парня тоже, наверное, ждет не дождется от него весточки. С нами понятно, пусть хоть она порадуется.

– Правильно говоришь, сынок, – сказала мама, – завтра надо вернуть письмо почтальону, – потом добавила: – Не огорчайтесь, дети мои. Недалек тот день, когда и от вашего отца придет весточка или он сам вернется. Ну, а сейчас давайте поужинаем. Я вам приготовила ярму⁹. Давно уже не ели это блюдо. Хаитгуль, зажги светильник, а ты, Хадича, приготовь касушки.

Все дружно сели вокруг дастархана. Поев горячей ярмы, согрелись. Лица раскраснелись. Настроение поднялось. Всем стало хорошо.

На улице по-прежнему мела метель. Сильный ветер, разметая снег, проникал через дверные и оконные щели в комнату, наша свеча того и гляди погаснет под напором сквозняка.

УДИВИТЕЛЬНАЯ НОВОСТЬ

С каждым днем становилось все труднее. За ночь сильно подморозило. К тому же где-то в полночь погас наш самодельный светильник.

Пронизывающий ветер и сильный мороз, словно смеясь над нами, звуками сурная проникал в наш дом, уводя последнее тепло. С утра до позднего вечера работающие не покладая рук мои сестры, не замечая сильного мороза, кое-как спрятав головы под одеяло и свернувшись калачиком, спали.

Мама и я не могли уснуть. Почему-то нам не хотелось показывать друг другу, что не спим. Мне кажется, мама думала о письме. Она тяжело вздыхала и, чтоб никто не услышал, укрывалась одеялом.

А я думал о папе. Мечтал, что не сегодня-завтра он обязательно придет. Эх, было бы здорово, если б он вернулся. В такие темные вечера мы с ним играли бы в прятки. Если я спрячусь вот в эти курпачи на сандале, то папа ни за что меня не найдет. Потом я, смеясь, неожиданно выскочил бы ему навстречу. И папа очень испугался бы. Потом мы вместе с ним долго смеялись бы. Эх, вернулся бы папа скорее…

Разве захочется спать, когда так сладко мечтаешь? Но незаметно уснул и я.

Проснувшись ранним утром, я обнаружил, что в комнате уже никого нет. Сквозь занавески пробивался тусклый свет. Не хотелось оставлять теплую постель. Озираясь по сторонам, вдруг обратил внимание на противоположную от дверей стену и от удивления разинул рот. Я подумал, что до сих пор сплю, но я же не спал! Наша стена за одну ночь превратилась в небо со сверкающими и переливающимися звездами. Е, тавба, смотрите, оказывается, звезды могут перемещаться на стену… Наверное, это и называют чудом. Звезды на стене будто играли со мной, красиво и нежно мерцали.

Чтоб рассказать про это чудо маме и сестрам, я быстро оделся. Посмотрев в окно, я увидел, что мама разговаривает во дворе с какой-то незнакомой женщиной.

Перед выходом еще раз посмотрел на стену: при тусклом комнатном свете звезды, словно прикрепленные к стене, продолжали игриво сиять.

Нацепив на ноги рваные галоши, я рванулся вперед, но, ударившись головой о дверной косяк, упал и сильно ударился об лед перед порогом дома.

Увидев меня лежащего, мама запричитала:

– Что ты делаешь? Ну, куда так торопиться? Нельзя осторожней?

Видя, как мама за меня волнуется, я стиснул зубы, чтоб не показать, как мне больно. Мама зачем-то побежала в ошхону.

Наблюдавшая за всем этим женщина подошла ко мне и, погладив меня по голове, сказала:

– Никогда не выбегай из дома, дитя. Слава богу, что голову не разбил, – увидев мои изношенные и рваные галоши, покачала головой и сказала подошедшей маме:

– Обновите обувь, тетя! Старье есть старье. Если ваш сын будет носить такое рванье, опять упадет.

Прикладывая к ушибленному месту на голове соленую воду из пиалушки, мама огорченно ответила гостье:

– Сестренка, неужели вы думаете, что мне не хочется купить своим детям новую одежду, новые галоши? Только Всевышний знает, как я переживаю за детей. Что делать, если нет возможности? Сынок хорошо рядом со мной, что-нибудь да перекусит дома, а две мои дочери, вообще ничего не поев, с утра вышли в поле на работу. Все мы трудимся не покладая рук, чтоб как-то прожить. Как вернется с войны отец детей, этим тяжелым дням наступит конец. Нас тоже, наверное, найдет солнечный луч. До каких пор мы будем бедствовать, сестренка?..

Услышав эти слова, женщина покраснела, растерялась.

– Извините, тетя, простите меня!.. Не зная вашего горя, разбередила рану. Я не со зла. Просто стало жалко вашего мальчика. Говорят же, язык без костей. Иногда скажу не подумав, потом переживаю. Извините еще раз меня, пожалуйста.

– Ладно, не переживайте, – сказала мама улыбнувшись. – Ну, что, в долг оставите пять–десять яиц?

Незнакомая женщина завозилась со своими двумя ведрами и передала маме пять яиц:

– Пока возьмите вот это. В долг так в долг. Когда разбогатеете, тогда и заплатите.

Мама осталась стоять, испытывая неловкость, а женщина пошла дальше по улице, тарахтя своими ведрами.

На улице было очень холодно. Все небо было покрыто густыми, темными облаками. А я еще до сих пор не рассказал маме про звездное небо на нашей стене.

После ухода женщины-торговки мама, посмотрев мне в глаза, сказала:

– Что-то ты расстроенным выглядишь, сынок? Голова болит до сих пор?

– Мама, дайте суюнчи. Наша стена родила! – вскрикнул я.

– Что? Разве может стена родить? Что родила стена?

– Звезды родила. И не одну, не сто, а очень много. Идемте, я вам покажу, – сказал я и потянул маму за руку.

С мамой вместе зашли в комнату с сандалом. Здесь было очень холодно. Начали показываться звездочки на стене:

– Посмотрите, мама, это что, не звезды? Вот это – Большая медведица, а вон Полярная звезда. Разве не так? Посмотрите, как они сверкают! По-моему, им стало холодно на небе, и они расположились у нас в комнате. Я прав?

Покачивая головой, мама почему-то резко изменилась в лице и странным голосом ответила:

– Может, и прав ты, сынок, но… – не договорив, внезапно заплакала.

Не зная, почему только что улыбавшаяся мама неожиданно заплакала, я стоял в недоумении. Мама дрожащими руками начала трогать звезды на стене. Я тоже приблизился и осторожно прикоснулся к сверкающей звезде пальцем и… почувствовал холод. А звездочка начала таять. Только теперь понял, что это не настоящие звезды, а иней, который появился из-за сильного ночного холода. Прижал к стене ладонь – звездочки постепенно начали таять.

Мама обняла меня и молча уставилась в одну точку. Мое сердце и радость вместе с тающими звездочками тоже начали таять.

НАПЕВЫ БАХШИ¹⁰

Сегодня 5 декабря. За ужином Хадича-опа сказала:

– Начиная с сегодняшнего дня, с 7 вечера до 11–12 ночи, в большой молхоне рядом с сушилкой будем чистить курак¹¹.

– Нашей семье какую норму дали? – спросила лежавшая в постели мама.

– 15 килограммов.

– Бригадир должен знать о моей болезни. Вчера он заходил.

– Знает. Хорошо знает. Он не вас, а Менглибая взял в расчет. По его словам, на работу пойдут все от 7 до 70 лет. В этом году во многих местах хлопка было мало, и план под угрозой, поэтому собирают с полей для сдачи государству каждую дольку хлопковой коробочки. Вот такие дела, мама.

– В такой холод, наверное, и курак сильно подморозило?

– То, что мы собрали днем, подсушивают в сушилке.

– Нелегко придется вам. Оденьтесь потеплей и подстилки возьмите поплотнее. Там наверняка сыро и мокро. Может, сегодня оставить братишку дома, на улице до сих пор снег идет? Не простудить бы его на работе.

– Э, мам, интересная вы. Вы же знаете характер этого злюки-бригадира. Вы не беспокойтесь, братика мы хорошо оденем.

Вечерний мороз пощипывал нам носы, уши и руки. Тепло одевшись, с мешками и теплыми подстилками мы пошли в сторону молхоны. По дороге к нам присоединялись другие жители кишлака. Из-за шума, смеха, громких разговоров казалось, что мы шли на той, а не на тяжелую работу. Здесь были старики, взрослые, парни и девушки, мои сверстники… Словом, и стар и млад. В толпе я узнал Сайфиддина и его брата Акбар-аку.

В старые дырявые галоши набиралась вода, очень мерзли пальцы ног. В неотапливаемой молхоне было холодно. Пришедшие раньше нас, отряхнув шапки и верхнюю одежду от снега, уже расположились вдоль пахса-стены.

– Что за дела? И вечером теперь нет покоя, – качая головой, говорили старики. В середине помещения кучей лежал курак.

Через полчаса здесь сидело около 60 человек. Помещение из-за людей немного согрелось. С шумом приступили к работе. Молхона стала похожа на базар. Я сидел между двумя сестрами.

Курак бывает, оказывается, интересным. Если один сухой, то другой мокрый. Давишь на него, и вылезает из него что-то скользкое, мокрое. Испачканные руки вытираю о подол чапана.

– Чистите только сухой курак. С остальным что-нибудь придумаем, – сказал Юсуф-ака.

– Может, выбрасывать подмерзший курак? – спросил кто-то. – Он же непригодный.

– А что на это скажет бригадир? – ответил Юсуф-ака, потом добавил: – Ты прав, Назаржон. Давайте непригодный курак отбрасывать в сторону. Норму все знаете. На всякий случай повторю – на каждого человека по 5 килограммов хлопка. Пока не выполните – не уйдете. Старайтесь, а то засидимся здесь.

– Для детей можно было бы и 2 килограмма, – сказала кашляя Нихолой-опа. – Не тяжело ли для них 5 килограммов? В такой сильный мороз не заболеют ли наши дети?

– Нихолой-опа правильно говорит. В такой холод лучше бы дома детям сидеть, – сказала укутанная в большой платок Хабиба-опа.

– Была бы моя воля, я детей, не достигших пятнадцати лет, не допустил бы к такой работе. Приказ пришел сверху, что поделаешь? Надо выполнять.

Все притихли.

– В такой скукоте уснем скоро, – сказала одна из девушек. – Вот был бы патефон, время бы незаметно прошло, и холод не так чувствовался бы.

– Это точно, доченька, – сказал дедушка Козымбек, сидящий недалеко от нас. – Если вы не против, у меня есть предложение. У нас в районе есть один прекрасный певец Бекмурод Жиров. Когда он берет в руки дутар и начинает петь, человек на неделю забывает про еду и воду. К сожалению, он всегда очень занят, разъезжает по свадьбам и праздникам. Но у нас есть один из его талантливых учеников. Это Юсуфжон.

Все были удивлены.

– Да не может быть?

– Неужели?

– Так это же здорово!

Молодежь оживилась. Все взоры были устремлены на человека, скромно очищающего курак в стороне. Казымбек-бобо подождал, пока стихнут голоса, и продолжил:

– Я знаю, Юсуфжон Турсунмуратов не только хороший табельщик, но и прекрасный певец. Он хорошо исполняет «Алпамыш», «Кунтугмыш», «Боборавшан». Поэтому лучше патефон послушаем завтра, а сегодня попросим Юсуфжона что-нибудь исполнить.

– Очень хорошо! Было бы здорово! – радостно захлопали люди.

Не утерпев, я вскочил и тоже захлопал. Мама иногда перед сном мне рассказывала дастан «Алпомыш».

Юсуф-ака, немного приподняв голову, с волнением сказал:

– Слушая дастаны, не забудем ли мы про работу?

– Об этом вы не волнуйтесь! – сказали мужчины

– Мы выполним норму! Не бойтесь этого, – защебетали женщины.

Стало тихо, было слышно лишь шуршание раскрывающегося в руках курака и кашель детей.

– Если бы я знал, что так случится, то в чапане принес бы свой дутар.

– И это проблема? – вскочил с места Кулназар-ака. – Вы только скажите, где он находится.

– Жена, – обратился Юсуф-ака к Тенгегуль-янге, – передайте ключи от дома Кулназаржону, пусть принесет висящий на стене в гостиной дутар.

Вскоре Кулназар-ака вручил Юсуф-аке дутар в зеленом чехле.

Вдохновленный всеобщим вниманием, Юсуф-ака начал петь.

Положив дутар на колени, рассказывая об Алпомыше, он уводил слушателей в волшебный мир музыки и красивых стихов. Сердце таяло, чувства растворялись в прекрасном.

Очарованные волшебным голосом Юсуф-аки, мы уже не замечали ни холода, ни намокших под нами подстилок, ни крепкого, как камень, курака, ни пальцев в крови. Мы были полностью во власти красивого голоса и музыки.

– Товарищи… – отложив дутар и вынув часы из кармана, сказал он, – сегодня на этом закончим.

– Не останавливайтесь на самом интересном. Спойте еще.

– Я-то спою, но уже два часа ночи. Надо еще взвесить очищенный хлопок и сдать данные председателю. А завтра с утра снова на работу.

Все согласились с Юсуф-акой. Он установил треножные весы, повесил фонарь.

В это время в помещение зашел злой бригадир и увидел в руках у людей полные-полные мешки с хлопком, на его постоянно недовольном лице появилась радостная улыбка.

– Вот молодцы! Не ожидал, – сказал он, не скрывая радости. Потом встал у весов и начал принимать хлопок. Юсуф-ака записывал. Через пять-шесть человек наступила наша очередь.

– 16 кило, – сказал бригадир, посмотрев на всех нас.

Собрав свои вещи, мы направились домой. На улице по-прежнему хозяйничала вьюга. Держа друг друга за руки, мы медленно пробирались сквозь ветер и снег. Голодные, замерзшие, стуча от холода зубами, как ни старались идти быстро – не получалось. Мы шли, а на душе звучала музыка – волшебное искусство Юсуф-аки.

Наступало утро. Новый день! Новые надежды!

ВОРОВСТВО

Cегодня было очень холодно, лютый мороз. До сих пор болеющая мама ночью глаз не сомкнула из-за бушующего за окном бурана.

Наш дом промерз. Дров не осталось ни хворостиночки ни для учака, ни для сандала. С горем пополам Хаитгуль-опа как-то рубила ветки высохшей урючины. Но сегодня и к ней не подойти: замерзла, тверда, как камень.

Неожиданно заболела и Хадича-опа – слегла с температурой. Хаитгуль-опа не смогла пойти в школу, так как у нее нет теплой одежды.

Все собрались вокруг сандала. Оказывается, если в нем нет огня, то изнутри в комнату дует холодный ветер. Чтоб не простудиться, мы надели на себя всю одежду, какая у нас была.

На улице, подобно голодной волчице, воет ветер. От его напора беспрерывно звенят стекла в окнах. Сквозь щели во входную дверь со свистом рвется ветер.

Вдруг в окне появилась физиономия вечно сердитого бригадира. О, товба, как не удивляться этому человеку – сидел бы в такой холод спокойненько у себя дома. И сам не успокоится, и другим от него нет покоя.

Обращаясь к Хадича-опе, заявил:

– Знать не хочу ни о каких болезнях. Оденься потеплей, завяжи пояс – и в поле. Хватит мне вашей больной матери, – пригрозил бригадир, постучав несколько раз для устрашения в окно.

Хадича-опа с трудом встала на ноги и начала собираться. Надела все теплое, что у нее было и, туго завязав голову платком, медленно вышла из дома.

Ближе к обеду замучивший землю и небо ветер немного ослаб. Я, осторожно поднявшись с постели, выглянул в окошко. Из-за того, что два-три дня мало ел, я чувствовал слабость и недомогание. Очень хотелось есть. Хотя бы пиалушку горячего чая…

«Наверное, мама и сестра тоже очень голодны», – подумал я, посмотрев на них. Они тихо лежали, укрытые одним большим одеялом. Осторожно, не желая их разбудить, вышел во двор.

Куда идти, что делать? Высохшая урючина, стоявшая посреди двора без веток и сучьев, превратилась в безобразное чудище из страшной сказки. На ней сверкал иней. Значит, сейчас ее невозможно ни распилить, ни разрубить. Холод пронизывает насквозь. В надежде найти дрова обошел весь двор, зашел на кухню, в сарай – ни сучка, ни веточки.

Расстроено прошел во двор Юсуф-аки и осторожно посмотрел по сторонам. Во дворе никого не было. Посмотрел на дымоход, из которого вился дым. Значит, у них есть дрова, и они дома.

Возвращаясь назад, увидел в стороне две искривленные палки толщиной с рукоятку кетменя. Осторожно нагнувшись, взял одну из них и, прижав к груди, быстро побежал в сторону нашей ошхоны. Затащив в ошхону, попытался разрубить. Полено было очень крепким и твердым. После пяти-шести ударов от него отломился похожий на линейку Хаитгуль-опы кусочек древесины.

Мечтая о тепле, начал усердно работать топором и не заметил, как подошла мама.

– Сынок, – сказала она прокашлявшись, – что ты тут делаешь?

– Дрова рублю, – ответил я гордо, плюнув на руки и снова взявшись за топор.

– А где взял?

– Нашел.

Мама с удивлением посмотрела на полено и спросила:

– А где нашел?

– Ну где еще, во дворе у Юсуф-аки, – ответил я, моргая глазами.

– Ну-ка, быстро отнеси назад!

– Я же не все забрал, – сопротивлялся я.

– Кому я говорю, быстро верни на место.

– Я его еле нашел, а вы отнеси на место… – я хотел показать маме, что я обижен.

– Ты еще препираешься со мной?

– …

– Отнесешь или нет?!

– Как теперь я его на место положу, если я уже взял, – сказал я, чуть не плача.

– Не отнесешь?

– Нет.

Мамины глаза были полны ярости.

– Кто научил тебя воровству, негодник! – дала она мне пощечину.

У меня из глаз посыпались большие и маленькие звездочки. Щека от удара горела.

Первый раз в жизни я слышал слово «воровство». Смысл его мне был непонятен. Ведь я всего лишь хотел, чтоб наш дом согрелся. Чтоб сестрам и маме стало немного теплее. Из глаз хлынули слезы. Мама начала мне объяснять:

– На свете самое плохое дело – это воровство. Воровство приводит к беде, горю. Никогда не воруй. Взять чужую вещь без разрешения – это воровство. Воруют только плохие люди! Или ты тоже плохой человек? Нет!.. Я не позволю тебе этого, сынок.

Чем жить и быть плохим, лучше не жить! Запомни это на всю жизнь!

Под воздействием маминых слов я схватил палку и побежал во двор к соседям. Мама, подобрав c земли отрубленный кусочек древесины, пошла за мной.

Положив на место полено, мы собрались уходить. Из дома вышла жена Юсуф-аки Тенгегуль-янга. Увидев ее, я растерялся. На ней был новый чапан из адраса, на голове – белый шерстяной платок, на ногах – теплые зимние махси– галоши. У меня раскрылся от удивления рот.

– Попроси прощения за свои грехи у янги! – сказала мама тихо мне на ухо, теребя плечо.

Опешив после маминых слов и увидев Тенгегуль-янгу в таком богатом одеянии, я вообще растерялся и заплакал.