Текст книги "Настоящая любовь"

Глава 9

Испортил весь праздник, подумал Герейнт несколько минут спустя, после того как Айанто Ричардс спас его, выйдя вперед, чтобы поприветствовать гостя. Он прошествовал к камину, где восседала миссис Хауэлл, – проход для него освободился как по волшебству, – поздравил се с днем рождения и завел разговор с непринужденной легкостью. Этому умению он выучился давно и так часто оттачивал его на практике, что оно стало чуть ли не привычкой. Затем рядом с ним оказался преподобный Ллуид и занял его беседой.

Молчание сменилось тихим гулом голосов. Все вновь заговорили, но как-то настороженно, подумал Герейнт. Для такого большого собрания и по такому случаю, да еще с таким угощением, от которого, как он заметил, ломился стол, праздник был не очень веселым. Но он готов был поклясться, что до его прихода здесь было весело и веселье вновь воцарится, когда он уйдет.

Он должен уйти. Свой долг он уже выполнил. Характер показал. Пора было оставить обитателей дома с их гостями, чтобы они могли как следует попировать. Алед старался держаться в стороне и даже не смотрел на него. А еще друг называется.

Герейнт вдруг вспомнил, как однажды мчался, взволнованный, домой, торопясь рассказать новость: в часовне состоялась свадьба, а потом все собрались в доме отца невесты на пир. Перед домом выставили два длинных стола, заставленных едой. Ему удалось схватить большую булку, скатившуюся на землю, а мистер Вильямс увидел его и швырнул пригоршню мелких монет. Герейнт показал матери сокровища и осторожно переломил булку пополам, чтобы поделиться с ней.

Это был, наверное, единственный случай, когда он видел, что мама плачет. Она села, обняла его и рассказала о праздниках, на которые ходила в молодости, когда была просто дочерью священника – того, которого сменил преподобный Ллуид. Это были самые чудесные дни, поведала она с болью и печалью в голосе. И не только потому, что там царило веселье и угощение было на славу, но и потому, что вокруг были неравнодушные, любящие люди и ее не покидало чудесное ощущение, что она одна из них.

Да, думал Герейнт, когда-то он был изгоем, потому что любовь этих самых людей имела предел, не распространяясь на тех, кто, как они считали, нарушил их строгие моральные устои. Он и сейчас был изгоем – возможно, не без оснований. Но даже если и так, он пытался и раньше и теперь проявлять доброжелательность и сочувствие к их проблемам, а они не давали ему ни малейшего шанса.

Но прежде чем Герейнт получил возможность распрощаться, заговорила миссис Хауэлл.

– Марджед, дорогая, – сказала она, – сядь за свою арфу, доченька. Пора уже спеть. Несколько народных песен, какие сама выберешь, ладно? А затем мы споем все вместе. Нас будет слышно по всем холмам. Услышат даже бабушка Юрвина, которая сейчас передвигается не лучше меня, и ее мама, которая осталась дома, чтобы ей не было скучно. Давай, детка.

Марджед улыбнулась, поцеловала ее в щеку, а потом придвинула к себе арфу. Герейнт отметил, что она совершенно не обращает на него внимания, хотя он стоял совсем рядом.

– Я бы предпочла, чтобы сразу запели хором, миссис Хауэлл, – сказала она, – но для вас, так и быть, я спою народные песни.

Она заговорила по-валлийски. Впервые после возвращения Герейнта в его присутствии говорили на этом языке. Приехав в Тегфан, он только с Аледом да еще, пожалуй, с Идрисом разговаривал на валлийском. Наверное, все считали, что он забыл язык, на котором говорил первые двенадцать лет своей жизни. То, что теперь Марджед выбрала этот язык, было с ее стороны намеренным выпадом.

Он знал, что ее голос все так же чудесен. Он слышал, как она пела в часовне в воскресенье. Но в этот вечер под аккомпанемент арфы она исполняла валлийские песни, и ее голос звучал так прелестно, что западал в душу. Он слушал как завороженный и вновь почувствовал, как у него сжалось в груди и перехватило горло. Неужели он и в самом деле полагал до недавнего времени, что сможет счастливо прожить в Англии до конца своих дней? Неужели он в самом деле верил, что может забыть о своем валлийском наследстве?

Неужели он в самом деле считал, что Марджед – всего лишь горько-сладкое воспоминание о прошлом?

Он остался послушать хор, хотя все время твердил себе, что пора уходить: нужно же дать людям возможность расслабиться, с удовольствием попеть, а потом поужинать. Но стройное пение, звучавшее вокруг, обволакивало и успокаивало истерзанную душу. И очень скоро гости как будто забыли о его присутствии и оттаяли.

Алед выскользнул из дома, когда начали петь. Тихо постоял на крыльце, пока глаза не привыкли к темноте. Она могла уйти домой, но он не думал, что она ушла, не сказав ни слова ни отцу, ни матери. И тут он увидел фигурку в светлом платье возле ограды. Девушка стояла, положив руки на перекладину, спиной к нему.

– Сирис, – тихо позвал он, подходя ближе, меньше всего ему бы хотелось ее напугать.

Она опустила голову на руки и ничего не сказала.

– Ты замерзнешь, – проговорил он.

Алед только сейчас заметил, что она выбежала без накидки, поэтому быстро снял сюртук и набросил ей на плечи. Только тогда она повернулась, для того, наверное, чтобы скинуть сюртук, но Алед не отнял рук. Он удержал ее за плечи и привлек к себе. Она не сопротивлялась. Уткнулась лбом ему в грудь и вздохнула.

– Больше всего я жалею об одном, – сказал он. – Мне не следовало печься о том, чтобы заплатить все отцовские долги и поставить дело на ноги, прежде чем жениться на тебе. Я должен был прислушаться к тебе, когда ты умоляла сыграть свадьбу, хотя нас ждали бы тогда бедность и невзгоды. Теперь ты была бы моей женой. У нас подрастали бы малыши.

Сирис долго молчала. Он обнимал ее, слушая пение, доносившееся из дома, чувствуя, что этот краткий миг и есть счастье. И несчастье тоже.

– А я рада, что ты тогда заупрямился, – заговорила Сирис. – Я рада, что мы так и не поженились, Алед.

Он замялся.

– Я люблю тебя, дорогая, – сказал он.

– Нет, Алед. Твоей жизнью правит не любовь, а что-то другое. Ненависть и желание мстить. Желание разрушать и сеять жестокость.

– Это желание добиться лучшей жизни, – возразил он, – и убеждение, что мы имеем на нее право. Я обязан перед самим собой, перед соседями и моими детьми – если они когда-нибудь у меня будут – что-то сделать, чтобы наступила лучшая жизнь. И я не могу позволить, чтобы кто-то сделал это за меня, дорогая.

– Юрвин тоже так считал, – с горечью заметила она. – Но он умер и оставил Марджед, свою маму и бабушку управляться без него. В результате он ни для кого не добился лучшей жизни.

Алед поднял руку и положил ей на затылок.

– Так ты этого боишься? – тихо спросил он. – Что я умру и оставлю тебя одну? Ты думаешь, лучше не выходить за меня и не заводить со мной детей, если я безрассудно ищу смерти?

Она уже плакала и пыталась оторваться от него, но его руки сжимали ее, как железные обручи. И он целовал макушку, мокрую щеку, а потом и все лицо, когда она подняла голову. Он жадно поцеловал ее губы, раскрыв их своими губами.

– Скажи, что любишь, – прошептал он, – я так давно не слышал от тебя этих слов. Скажи, что я твоя любовь.

Она уже высвободилась из его объятий и снова повернулась лицом к пастбищу, крепко вцепившись в сюртук на плечах обеими руками.

– Нет, – сказала она, – ты не моя любовь, Алед. Как и Марджед больше не моя подруга. Мне очень жаль. Марджед пытается накликать беду, а ты подстрекаешь сотни мужчин разрушить заставы. Кто-то обязательно пострадает. Может быть, ты, а может быть, Марджед. Но что еще хуже, из-за тебя или Марджед может пострадать кто-то другой. Я не могу больше тебя любить. Нет, лучше сказать по-другому. Я не буду больше тебя любить. Но ты все это уже знаешь. Мы спорили об этом раньше. Так что давай на этом разойдемся. Не нужно больше таких сцен. Все кончено.

– И все же, – сказал он, – ты до сих пор любишь меня.

– Ты меня не слушал. – Она выпустила из рук его сюртук, и тот соскользнул на землю.

– Нет, дорогая, – печально возразил Алед, – я слушал. Она не сказала больше ни слова. И ему тоже было нечего сказать. Она ни за что бы не отступила от своего убеждения, что бунт и насилие никогда нельзя оправдать, а он не мог отступить от своего – если хочешь каких-то изменений и считаешь, что кто-то должен их совершить, тогда и сам будь готов внести свою лепту. Он не мог больше оставаться в тени, чтобы юрвины в этой жизни боролись за него. Он сам должен был принять участие в борьбе.

Даже если это означало отказаться от того единственного, что было хорошего в его жизни, что наполняло ее смыслом и указывало путь последние шесть лет. Четыре года из этих шести он работал от зари до зари, трудясь ради благополучного будущего своей любимой, готовя для нее удобный дом, стараясь стать достойным ее. А последние два года он повел себя так, что скорее всего потеряет ее навеки.

И он не в силах был что-либо изменить. Ничего другого он не мог ей предложить.

Алед наклонился, поднял сюртук и повесил его на столбик ограды, потом повернулся и зашагал к дому. На крыльце, однако, он остановился и посмотрел назад. Она стояла не шевелясь, только голову снова опустила на руки. В темноте было плохо видно. Он не мог разглядеть, сотрясаются ли ее плечи от рыданий. Но у него было чувство, что она снова плачет. А возможно, она, как и он, была слишком подавлена, чтобы плакать.

Когда его рука коснулась замка, он передумал. Он спустился с крыльца и зашагал по дороге к своему дому. Вечер был прохладный, но он не замечал, что идет без сюртука.

Сирис еще долго стояла не шевелясь. Она пыталась представить другое лицо, другую фигуру, другие руки, другой поцелуй. Все что угодно, лишь бы притупить эту нестерпимую боль. И унять чувство вины.

За последнюю неделю управляющий Тегфана дважды навещал ее и вежливо беседовал с родителями, прежде чем просить их позволения отвести ее на прогулку, – словно ей семнадцать, а не двадцать пять. Но родители были довольны – насколько это возможно, ведь они хотели, чтобы она договорилась наконец с Аледом и вышла за него. А кроме того, этот человек все-таки работал на графа Уиверна, да и сам он англичанин. Но, как сказал ее отец, он честно зарабатывает себе на жизнь, и нельзя же его винить за то, что он выполняет свою работу.

Она дважды отправлялась с ним на прогулки, и во второй раз, всего лишь два дня назад, он проводил ее до самого дома и, перед тем как попрощаться, спросил, не позволит ли она ему ухаживать за ней. Это были его точные слова. Она ответила согласием.

Он спросил, можно ли поцеловать ее, и она вновь ответила «да». Он тут же воспользовался разрешением, привлек ее к себе за талию и прижался губами к ее губам. Она почувствовала, как он мгновенно вспыхнул, и поспешно отступила.

Но все-таки она не противилась ни поцелую, ни ухаживанию. Он вел себя достойно и галантно. И она согласилась. Фактически это было согласие подумать о браке.

И что же она теперь наделала? Неужели не будет конца этой… страсти?

И чувству вины? Она чувствовала себя виноватой, говоря «да» мистеру Харли… то есть Мэтью. Это чувство было рождено тем, что она очень долго считала себя невестой Аледа. А теперь оно вновь терзало ее, потому что она позволила Аледу обнять ее и поцеловать. Потому что она согласилась на ухаживания Мэтью.

Сирис все еще чувствовала его сильное объятие и пылкость поцелуя. В ее памяти все еще громко звучали его слова.

Она отчаянно пыталась думать о мужчине, за которого почти согласилась выйти замуж.

Атмосфера на празднике изменилась. Хотя довольно скоро почти все свыклись с нежеланным гостем и возобновили разговоры и шутки, прежнего веселья уже не было. Шутили с оглядкой, но все равно праздник не был испорчен – почти для всех.

Что касается Марджед, она была сама не своя. Она переживала то, что и должна была переживать, – шок, что у него хватило наглости прийти, возмущение, что он попытался испортить один из редких вечеров веселья, какое они могли себе позволить, а еще ярость и ненависть. Но были у нее и другие чувства, которые досаждали ей больше, потому что не поддавались контролю, – невольное восхищение его красивым лицом, фигурой и безукоризненной одеждой; сознание того, что каждое ее слово, каждый жест подвергается самому пристальному вниманию с его стороны, а потому ей следует держать себя безупречно.

Когда миссис Хауэлл попросила ее сыграть на арфе и спеть, она согласилась ради него. Невольно, конечно. Она даже не смотрела в его сторону и попыталась сосредоточиться на миссис Хауэлл, но все время, пока она играла, ее занимало только одно – нравится ли ему ее игра, как в детстве, считает ли он, что у нее приятный голос, помнит ли песни, которые она выбрала. Она беспокоилась, гладко ли причесаны у нее волосы и блестят ли так, как блестели, когда она выходила из дома. А еще она спрашивала себя, сильно ли изменилась за десять лет, что прошли с тех пор, как ей было шестнадцать. Что касается его, то он выглядел старше, но возраст только улучшил его внешность.

Чем больше она пыталась не обращать на него внимания и сосредоточиться на пении и на том событии, ради которого они все здесь собрались, тем ей все больше казалось, будто в доме находится только он один.

И она ненавидела себя за это чувство.

Вначале Марджед надеялась, что у него хватит порядочности уйти до начала или во время пения. Потом она надеялась, что он уйдет, когда начнется ужин. Не собирался же он, в самом деле, разделить с ними трапезу. Но именно так он и поступил, его удержало скорее всего что ее отец и Ниниан Вильямс затеяли с ним длинный разговор. А еще Сирис. Она угощала его, робко улыбаясь, и разговаривала с ним. А он наклонялся, чтобы расслышать ее слова – на празднике было шумно, – и его строгие голубые глаза смотрели на нее почти с нежностью. Марджед почувствовала неприятный укол и сразу узнала, что это было.

А узнав, пришла в ужас. Неужели она ревнует?

Марджед подошла к столу и довольно долго выбирала, что ей попробовать, как будто решала какой-то важный вопрос. И подмигнула Идрису Парри, сидевшему под столом. Она заметила его еще раньше. Он тайком прокрался в дом, хотя мог бы прийти открыто, ведь его родители тоже были приглашены. Но они стеснялись прийти. Стеснялись своей бедности.

К Идрису она испытывала особую симпатию. Девчушек Парри она тоже любила, они всегда так ласково встречали ее, когда она поднималась на холм с продуктами для семьи. Идрис был дикий постреленок, который бегал неизвестно где и редко сидел дома. Но каждый раз при виде его ее сердце щемило от нежности.

Марджед потянулась, чтобы взять лепешку, но ее рука застыла над тарелкой. Как странно, что она никогда раньше не замечала этого сходства. Ведь оно такое сильное, что казалось, будто время повернуло вспять. Идрис был просто копией Герейнта в детстве. Неужели поэтому она испытывает к мальчику такую симпатию?

Эта мысль огорчила ее безмерно.

Тут к ней с двух сторон подошли братья Оуэн и принялись внимательно разглядывать все, что лежит у нее на тарелке, обсуждая через ее голову, как будто ее вообще тут не было, сколько фунтов каждый кусок прибавит к ее весу.

– К следующему воскресенью она станет круглой, как пончик, – авторитетно заявил Дьюи. – И вместо того чтобы идти пешком, сможет скатываться с холма прямо до часовни.

– Но какому-то счастливчику очень повезет, когда он обнимет такую мягкую пышечку, – добавил Дилан.

– Этим счастливчиком тебе не быть, Дилан Оуэн, – резко осадила она остряка. – А ты, Дьюи, не забудь посторониться, когда я буду скатываться с холма, иначе раздавлю тебя в лепешку. – Она выбрала самую большую лепешку на блюде и с нарочито серьезным видом положила себе на тарелку.

– Так и пылает, – сказал Дьюи. – Берегись Марджед, когда она не в себе, Дилан. Безопаснее помахать красной тряпкой перед носом нашего быка.

– Тогда нам не следует сердить ее, – откликнулся его брат и, выбрав пирожное с джемом, положил ей на тарелку. – Приятного аппетита, Марджед, и смотри не лопни по швам.

Марджед невольно улыбнулась. Они продолжали обмениваться шутками с полчаса, пока угощались, к ним присоединились другие молодые люди. Она намеренно стояла спиной к Герейнту, надеясь, что он уйдет, пока она не видит. Хотя она все равно бы догадалась. Марджед чувствовала его присутствие так, словно граф положил руку ей на спину, а ведь он все еще стоял у камина, довольно далеко от стола.

Наконец гости начали расходиться; первыми тронулись по домам те, кто пришел с детьми, несмотря на громкие протесты нескольких отпрысков. Марджед подумала, что и она сейчас потихоньку выскользнет из дома. Если граф Уиверн собирается остаться до конца праздника, тогда уйдет она. Как только ряды гостей поредеют, оставшиеся соберутся в кружок возле огня. У нее не было желания присоединяться к компании, в которой был он.

К несчастью, ей пришлось подойти к камину, чтобы попрощаться с миссис Хауэлл и Морфидд, стоявшей за креслом матери.

– Все было чудесно, – сказала Марджед, наклоняясь к старой женщине, чтобы снова поцеловать ее в щеку. Потом она выпрямилась. – Спасибо, Морфидд. Я оставлю арфу здесь, если не возражаешь, а завтра попрошу мистера Вильямса принести ее домой, когда ему будет удобно.

Обе женщины горячо поблагодарили Марджед за музыку и уверили, что она может оставить арфу у них на столько, на сколько пожелает. Детям они не позволят и близко подойти к инструменту, так что все будет в порядке.

– Я отнесу арфу сейчас, – раздалось за спиной Марджед. Она на секунду закрыла глаза. – А заодно провожу Марджед. Женщинам не следует ходить по ночам без провожатых.

Она не смогла отказать ему, как в прошлый раз, в воскресенье, когда он догнал ее после службы в часовне. Но дважды за одну неделю! Те, кто присоединился к Марджед, чтобы устраивать каверзы в Тегфане, подшучивали над ней. Теперешний случай мог дать повод не только для шуток. Он мог дать повод для сплетен.

Но не сплетни ее волновали. Она опасалась оказаться ночью вдвоем с ним на холмах. Хотя и не это ее больше всего беспокоило. Неужели ему не понять, что, будь он последним мужчиной на земле… Впрочем, это избитая фраза.

– Нет необходимости, милорд, чтобы вы делали такой крюк, – попыталась воспротивиться Марджед.

– Я сделаю это с удовольствием, мэм, – сказал он, словно ему предстояло провожать после бала английскую даму.

Когда она набросила накидку и подняла капюшон, он уже был готов идти. Подхватив арфу, он шагнул за ней в ночь.

Глава 10

Идти предстояло чуть больше мили, сначала по гребню холма, а потом еще выше. Ночь была темная, луна почти не освещала путь, а фонаря они не захватили. Марджед понадеялась, что ее спутник будет шагать не так уверенно, как она, но, вспомнив, каким он был в детстве, поняла, что эта мысль нелепа. А еще она надеялась, что ему окажется не под силу нести арфу всю дорогу без передышки. Это был тяжелый инструмент, к тому же очень громоздкий. Она думала, что годы праздной жизни не могут не сказаться и он будет пыхтеть и часто отдыхать. Но он нес арфу с явной легкостью.

Они не разговаривали. Шли бок о бок в темноте и молчали, и Марджед спрашивала себя, чувствует ли он, что между ними как бы протянулась тонкая нить, готовая лопнуть, или ей одной это кажется. Никогда она не была так довольна, что является владелицей арфы. Если бы арфы не было, он все равно проводил бы ее домой? Она представила, каково это – шагать вместе по безлюдным холмам, когда у него в руках нет тяжелой ноши. И от этой мысли у нее даже перехватило дыхание.

Она попыталась думать о Юрвине, и ей удалось это даже лучше, чем она могла предположить. В течение дня они всегда были заняты работой. А в доме, кроме них, находились его мать и бабушка. Она любила те редкие вечера, когда они ходили куда-нибудь вдвоем, а потом возвращались домой, отдохнувшие и счастливые. Как все-таки редко это случалось. Ей нравилось идти рядом с мужем, держа его под руку. Он был вовсе не толстый мужчина, а большой и крепко сбитый. Рядом с Юрвином она всегда чувствовала себя женственной, мягкой и хрупкой, а еще – защищенной. Она старалась не предаваться таким размышлениям, но иногда так приятно было верить, что этот мужчина защитит ее от всех жизненных невзгод.

Иногда ей хотелось, чтобы он остановился в темноте и поцеловал ее. Она даже как-то раз, вскоре после свадьбы, сама это предложила. Юрвин почти смутился. Он не был романтиком. То, что происходило между мужем и женой, должно было происходить только в определенное время суток и только в их кровати. Он никогда не выражал это словами, вообще не говорил ни о чем интимном, но таково было его убеждение.

Они подошли к дому, и Марджед открыла ворота на подворье, чтобы графу Уиверну не пришлось ставить арфу на землю. Она вновь подумала, что он стоит сейчас рядом с ней, живой, тогда как от ее Юрвина ничего не осталось, кроме воспоминания. Марджед поспешила пройти по двору и открыть дверь в коридор, а затем на кухню. Дом был погружен в темноту. Свекровь и бабушка давно спали.

Марджед чувствовала себя очень одиноко рядом с ним, когда они шли по холмам. Одиночество совсем сдавило ей сердце, когда он последовал за ней на кухню и поставил арфу на место. Марджед не понимала, откуда эта боль, ведь совсем близко, в соседней комнате, были две женщины, которые могли бы услышать даже ее шепот.

Он выпрямился, при свете тлеющих угольков его лицо с точеными чертами выглядело еще строже. Они были одни, его больше не обременяла громоздкая арфа. Их разделяло всего три фута.

Марджед не могла отделаться от мысли, что за ее спиной стоит кровать. Она резко повернулась и направилась обратно в коридор. Она слышала, как несколько коров беспокойно зашелестели соломой.

В дверях он обернулся и посмотрел на нее. Было уже довольно темно, но они шли в темноте более получаса, и глаза успели привыкнуть.

Юрвин целовал ее только ночью, когда они ложились спать. И никогда не делал этого днем, если не считать нескольких поцелуев, подаренных ей во время ухаживания. Он целовал ее теплыми мягкими губами. Потом поворачивал на спину и приподнимал край ночной рубашки. Наваливался всей тяжестью, вторгаясь в ее тело, и на несколько молчаливых минут они сливались в одно целое. Оба при этом не испытывали особого волнения и восторгов. Обычная близость, какая бывает между мужем и женой. А потом он снова ее целовал, подсовывал руку ей под голову и извинялся. Всякий раз извинялся за то, что потревожил ее, когда она, наверное, устала.

Без него ее тело было таким пустым. Без него ее сердце было таким пустым. Вернувшись домой после вечеринки у друзей или соседей, они отправились бы вместе спать, ощущая тепло друг друга до самого утра.

Мужчина, стоявший в дверях, взял ее руки в свои, как уже сделал однажды. Но на этот раз, вместо того чтобы посмотреть на мозоли, он поднес каждую руку к губам и поцеловал ладони. Она почувствовала тепло его дыхания. Потом он сложил ее руки ладошка к ладошке и подержал так, словно для того, чтобы сохранить тепло своих поцелуев. Ей показалось, что он смотрит ей в глаза, но она не была уверена, потому что скудный свет был за его спиной.

– Спокойной ночи, Марджед, – произнес он очень тихо, почти шепотом.

Он ушел, а ее ладони так и остались прижатыми друг к другу, и, даже если бы не было так темно, из-за непролитых слез она все равно ничего бы не увидела.

«Спокойной ночи, Марджед».

Она поняла, что это единственные слова, которые были сказаны после того, как они покинули жилище Айанто Ричардса. Дом за ее спиной казался пустым, и она знала, что ее ждет холодная постель. Она тосковала по мужской ласке, по мужской любви. Но в ее душе смешались тоска по давно умершему мужу и тоска по человеку, который когда-то предал ее.

«Спокойной ночи, Герейнт». Из ее глаз брызнули слезы и потекли по щекам. «Будь ты проклят. Будь ты проклят».

У Герейнта появилась пусть и маленькая, но все же надежда. Он не стал прикидываться перед самим собой, что вчера на празднике миссис Хауэлл его встретили с распростертыми объятиями, но и открытого недовольства он тоже не увидел. Все держались вежливо. Несколько человек пытались завязать с ним беседу. Возможно, при определенной настойчивости и терпении с его стороны ему в конце концов удастся заставить их понять, что он им не враг. И как только это произойдет, тогда возможен диалог. Вот тут он и выяснит, в чем истинные причины трудностей, и попытается найти выход.

Даже Марджед казалась настроенной не так уж и враждебно. Он провел почти бессонную ночь, думая о Марджед, пытаясь представить, как бы она отреагировала, если бы он наклонился к ней и поцеловал ее в губы, что ему очень хотелось сделать. А еще он пытался представить, куда бы их привел этот поцелуй, если бы она не отвергла его. Он жалел, что не решился на такой шаг, а с другой стороны, был рад, что не стал испытывать судьбу и сохранил о вечере нежное воспоминание.

Разумеется, ему не следовало чересчур радоваться. От него не ускользнуло, что во время пения Алед исчез и не вернулся. Алед избегал его. Вероятно, потому, что не хотел открыто заявить об их дружбе или, наоборот, прилюдно отбрить друга.

Но можно ли было назвать их друзьями? Герейнт в этом не был уверен. И он сомневался, что Алед знает ответ на этот вопрос. Впрочем, сейчас ни тот ни другой не хотели это выяснять.

Но у Герейнта появилась надежда. В течение нескольких дней не было никаких недоразумений. А завтра ему предстояла встреча-с человеком, который взял в аренду у опекунского совета дороги с заставами для сбора пошлины. Хозяин Тегфана собирался выяснить, нельзя ли уменьшить бремя податей, лежащее тяжким грузом на плечах фермеров. Насколько он понял, у его людей было две причины серьезно горевать. Они платили пошлину за огромные количества извести, которую им приходилось вывозить на поля, а кроме того, они часто платили дорожные сборы, потому что в Кармартеншире было несколько опекунских советов и у каждого – свои заставы и свои налоги.

Наверняка можно было что-то сделать. Наверняка такие же, как он, землевладельцы согласятся тоже платить пошлины на дорогах – это было бы справедливо.

Герейнт договорился о нескольких встречах с разными людьми, некоторые из них, как его дядя и тетя, несомненно, поначалу будут сопротивляться. Но он сумеет заставить их увидеть смысл такого шага. Убеждать он умел как никто другой.

В тот вечер он рано отправился на покой и крепко заснул, так как накануне провел бессонную ночь. Позже он проснулся вне себя от злости, думая, что его разбудила пьяная драка на улице, но потом вспомнил, что он сейчас в Тегфане, в деревне. Но что же все-таки там творилось перед домом? Не может быть, чтобы он спал долго. Скорее всего стояла глубокая ночь. А он тем не менее слышал громкие голоса и скрип гравия у террасы. Еще, кажется, тихое ржание лошади.

Через несколько секунд он выглянул из окна и увидел, что внизу царит хаос. Ночь была лунной. Он хорошо разглядел конюшню справа от дома, а перед ней двух конюхов: первый подпрыгивал на одной ноге, пытаясь натянуть сапог, второй никак не мог попасть в рукава рубашки. Остальные конюхи, одетые кое-как, метались по двору, пытаясь догнать разбегающихся лошадей.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что произошло. По странному стечению обстоятельств двери в конюшню, а также и в стойла оказались открытыми, и лошади вырвались на свободу. Винить тут некого. Всякое может случиться, бывает и такое.

Герейнт стиснул зубы и почувствовал, как в нем пробуждается ярость. И разочарование. И уныние. Слугам, наверное, придется до самого утра ловить перепуганных животных. Ясно одно: лошади не могли сами выйти из незапертой конюшни. Их выгнали.

Герейнт повернулся и направился в гардеробную.

Им еще повезло, что сегодня полнолуние. Меньше чем за час были найдены все кони, кроме двух. Один из них был конь Герейнта. Пропавшую пару никак не могли отыскать.

– Ладно, – сказал усталый Герейнт старшему конюху чуть позже, когда они вдвоем поднялись на холм возле северной границы парка и осмотрели все вокруг насколько хватало глаз. Внизу не наблюдалось никакого движения, если не считать нескольких слуг, вяло продолжавших поиски. – Скажите людям, чтобы шли спать. Коней мы найдем утром или, что вероятнее, они сами вернутся, когда захотят есть.

Старший конюх не стал возражать. Он спустился с холма, оставив Герейнта на вершине.

Самое неприятное во всем этом то, подумал Герейнт, что нельзя показать свой гнев. Ведь шутники как раз и старались разозлить его. Для них не было бы другого удовольствия, если бы он ворвался завтра в деревню и пошел по домам, грозный, как туча, требуя признаний. Такое поведение с его стороны как раз сыграло бы им на руку. Он сознавал собственное бессилие и от этого еще больше приходил в ярость.

Он видел, что конюхи вернулись в конюшню. Потом заметил, как один из них вышел из-за дома и, пригнувшись, быстро пробежал по лужайке и скрылся за деревьями. Через несколько секунд этот же конюх появился на холме чуть ниже того места, где стоял Герейнт. Он оглянулся, что-то внимательно рассматривая внизу, скрытый деревьями. Герейнт нахмурился.

Еще мальчишкой будущий граф научился передвигаться быстро и бесшумно. От этого умения часто зависели его безопасность и свобода. Поразительно, но приобретенное в детстве остается с человеком навсегда, даже если много лет не использовать эти навыки. Герейнту понадобилось меньше минуты, чтобы спуститься со склона и подойти сзади к неподвижно стоявшему пареньку.

Только это оказался не паренек. На нем были бриджи и мужской сюртук, но шляпу он снял, и взору Герейнта открылись длинные волосы, связанные узлом на затылке.

– Представление окончено, – тихо произнес Герейнт. – Все пошли спать.

Паренек обернулся и встревожено уставился на него.

– Кажется, я вчера уже говорил тебе, что женщине ходить одной по холмам небезопасно, – холодно заметил он.

Она не пыталась убежать. Скорее всего поняла, что это было бы бесполезно. И не пыталась оправдаться. Просто гордо выпятила подбородок и смотрела на Герейнта.

– Что ты знаешь обо всем этом, Марджед? – спросил он. Она по-прежнему молчала. В ее взгляде угадывалось презрение и, кажется, ненависть.

– Ты участвовала в этом? – спросил он. – Ты была с ними?

Напрасно он ждал ответа.

– Скажи мне, кто зачинщик, – продолжал Герейнт. – Скажи, кто все это организовал. Должен признаться, затея не без юмора, но, наверное, мне просто надоело, что меня веселят. Итак, кто он?

Она все еще хранила молчание, но уголки ее рта скривились в улыбке, которая на самом деле была гримасой презрения.

– Почему? – спросил он.