Электронная библиотека » Мэри Кубика » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Не плачь"


  • Текст добавлен: 30 мая 2018, 19:00


Автор книги: Мэри Кубика


Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Мэри Кубика
Не плачь
Роман

Mary Kubica

Don’t You Cry

a novel

* * *

Все права на издание защищены, включая право воспроизведения полностью или частично в любой форме.

Это издание опубликовано с разрешения Harlequin Books S. A.

Товарные знаки Harlequin и Diamond принадлежат Harlequin Enterprises limited или его корпоративным аффилированным членам и могут быть использованы только на основании сублицензионного соглашения.

Эта книга является художественным произведением. Имена, характеры, места действия вымышлены или творчески переосмыслены. Все аналогии с действительными персонажами или событиями случайны.


Don’t You Cry Copyright © 2016 by Mary Kyrychenko

«Не плачь» © «Центрполиграф», 2018

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

Не плачь
Роман

Посвящается Питу



Воскресенье

Куин

Вспоминая тот день, я сама себе удивляюсь. Почему я сразу не поняла: что-то не так? Назойливое верещание будильника под утро, распахнутое окно, пустая постель… Позже я объясняла собственную беспечность множеством самых разных причин, от головной боли и усталости до откровенной глупости. И все же…

Я должна была сразу понять: что-то не так.

Я просыпаюсь от звука будильника. Узнаю будильник Эстер, который издает характерное верещание из ее комнаты через две двери.

– Сейчас же выключи! – ворчу я, накрывая голову подушкой. Переворачиваюсь на живот и заползаю под вторую подушку, чтобы приглушить звук, накрываю голову одеялом. Но не тут-то было. Я по-прежнему слышу противные звуки. – Эстер, какого дьявола! – кричу я, отшвыривая одеяло, и с трудом встаю.

Слышу рядом с собой жалобный стон, потом досадливый вздох. Чья-то рука тянется за одеялом. Голова у меня раскалывается. Сколько же я вчера выпила? Запоздало жалею о том, что заказала не только клюквенный смэш, но и «Бурбон Сауэр», а потом еще холодный чай по-токийски. Комната вокруг меня вращается, как хулахуп, и я внезапно вспоминаю, как крутилась на грязном танцполе с каким-то парнем по имени Аарон, Даррен… или Лэндон, а может, Брэндон. По пути домой партнер по танцам напросился ко мне в такси, а сейчас еще валяется в моей постели. Расталкиваю его и велю немедленно уходить. Сдергиваю с него одеяло.

– Соседка проснулась, – шепчу я, толкая его в бок. – Тебе пора уходить.

– У тебя есть соседка? – бормочет он.

Он сел, но еще не до конца проснулся. Трет глаза; на него падает свет уличного фонаря, который стоит напротив окна. Неожиданно я понимаю, что он по меньшей мере вдвое старше меня. Вижу, что волосы у него не русые, как мне показалось в полутемном баре, а седые, с оловянным отливом. И его ямочки на щеках, которые мне вчера в подпитии так понравились, вовсе не ямочки, а морщины.

– Дьявол тебя побери, Эстер, – бурчу я себе под нос, боясь, что верещание разбудило старую миссис Бадни с нижнего этажа. Сейчас она начнет молотить в потолок концом швабры, чтобы мы прекратили шуметь. – Тебе пора уходить, – повторяю я, и он уходит.

Бреду на звук в комнату Эстер. Будильник верещит, как цикада. Чтобы не споткнуться в темноте, держусь рукой за стену, но все равно несколько раз спотыкаюсь и ругаюсь себе под нос. Солнце взойдет через час, не раньше.

Еще нет и шести утра, но по воскресеньям Эстер встает очень рано и идет в церковь. Сколько я себя помню, Эстер каждое воскресенье поет в хоре в католической церкви на Катальпа-авеню. Голос у нее нежный, серебристый, умиротворяющий. Иногда я называю ее «святая Эстер».

Войдя к ней, я вздрагиваю от холода. Окно распахнуто настежь. Раннее ноябрьское утро… На письменном столе стопка тетрадей и распечаток, придавленная сверху тяжелым учебником: «Введение в трудотерапию». Бумаги неприятно шелестят на ветру. Подоконник заиндевел, стекла помутнели от конденсата. Комната промерзла насквозь. На полу валяется оторванная москитная сетка из стекловолокна.

Я высовываюсь из окна – может быть, Эстер на площадке пожарной лестницы? Снаружи темно. Мы живем в тихом квартале Чикаго. Вдоль улицы стоят припаркованные машины, засыпанные последними желтыми листьями, облетевшими с ближайших деревьев. Машины и пожухлая трава в инее. Трава вянет; скоро она умрет. Из вентиляционных труб на крышах соседних домов к утреннему небу поднимаются столбики дыма. На Фаррагут-авеню спят все, кроме меня. На площадке пожарной лестницы пусто – Эстер там нет.

Отвернувшись от окна, я замечаю, что постельные принадлежности Эстер валяются на полу; вижу ее ярко-оранжевое пуховое одеяло и покрывало цвета морской волны.

– Эстер! – зову я, с трудом пробираясь по тесной квадратной комнатке, в которой едва умещается двуспальная кровать. Спотыкаюсь о груду одежды, сброшенную на пол; нога запутывается в джинсах. – Проснись и пой! – говорю я, с силой ударяя по будильнику, чтобы выключить его. Правда, вместо того, чтобы выключить устройство, я включаю радио, и комнату заполняет какофония: бодрые голоса дикторов на фоне прежнего мерзкого верещания. Ну все, с меня хватит! – Эстер! – кричу я во весь голос.

Глаза привыкают к темноте, и я вижу, что в постели святой Эстер нет.

Наконец мне удается отключить будильник и нащупать настенный выключатель. От яркого света болит голова, и я морщусь – вчера слишком много себе позволила. Медленно озираюсь по сторонам. Куда подевалась Эстер? Отгибаю край одеяла, лежащего на полу. Прекрасно понимаю, что веду себя нелепо, и все же заглядываю под него. Раздвигаю дверцы встроенного стенного шкафа; захожу в единственную в нашей квартире ванну. На туалетном столике в беспорядке расставлена наша общая косметика, пожалуй, слишком дорогая для нас.

Эстер нигде нет.

Сообразительность – не моя сильная сторона. Из нас двоих самая умная Эстер. Может быть, именно поэтому мне не приходит в голову сразу позвонить в полицию. Наверное, будь Эстер рядом, она бы тут же набрала нужный номер. Впрочем, сначала мне вовсе не показалось, что с Эстер что-то случилось. Ни тогда, ни позже я ничего плохого не заподозрила. Меня мучает похмелье, поэтому я закрываю окно и возвращаюсь в свою постель.

Во второй раз я просыпаюсь в начале одиннадцатого. Солнце уже взошло, и на нашей Фаррагут-авеню полно народу. Все заходят в кофейни и пекарни, завтракают, обедают – или что там положено делать в одиннадцатом часу утра? На прохожих дутые куртки или шерстяные пальто, на головах шапки, руки засунуты в карманы. Не нужно быть Эйнштейном, чтобы сообразить: на улице холодно.

Я же сижу в гостиной на двухместном диване цвета лепестков розы и жду, когда придет святая Эстер и принесет мне кофе с ореховым сиропом и бейглом. Так она делает каждое воскресенье, после того как попоет в церковном хоре. Она приносит мне кофе с бейглом; мы сидим на кухне за маленьким столом, едим и болтаем обо всем на свете. Надеюсь, что Эстер повеселит меня историями о том, как какой-то младенец не переставая вопил на протяжении всей службы, а регент церковного хора перепутал ноты. Я же поделюсь с ней тем, что случилось накануне: я перебрала, привела домой едва знакомого типа, какого-то безликого мужика, которого Эстер не видела, но наверняка слышала, потому что стены в нашей квартире тонкие, как бумага.

Вчера вечером я собралась в бар, но Эстер со мной не пошла. Она предпочла остаться дома и отдохнуть. Сказала, что простудилась, но, вспоминая вчерашний день, я вдруг понимаю, что не заметила у нее никаких симптомов простуды – она не кашляла, у нее не текло из носа и не слезились глаза. Эстер сидела на диване в байковой пижаме, укрывшись пледом. «Пошли со мной», – уговаривала я. На Балморал-стрит как раз открылся новый бар, из тех, где любят сидеть девушки и подают только мартини. «Пошли со мной», – уговаривала я, но она отказалась. «Куин, я только испорчу тебе настроение, – сказала она. – Иди без меня, тебе будет веселее».

«Хочешь, я побуду дома, с тобой? – спросила я для очистки совести. – Закажем китайскую еду…» Откровенно говоря, ужинать дома мне совсем не хотелось. Я надела новое платье и туфли на высоких каблуках, уложила волосы, накрасилась. Я даже ноги побрила; в общем, совсем не рассчитывала остаться дома. И все-таки я это предложила.

Эстер отказалась, велела идти без нее и развлекаться.

Так я и поступила. Пошла без нее и развлекалась. Только пошла я не в тот бар, где подавали мартини. Тот бар я приберегла для следующего раза, когда Эстер сможет пойти со мной. А сама отправилась в какую-то убогую дыру с караоке; там я напилась и притащила домой незнакомца.

Когда я вернулась, Эстер уже лежала в постели и дверь в ее комнату была закрыта. Во всяком случае, тогда я так думала.

Сидя на диване и вспоминая утренний визит в комнату Эстер, я гадаю: с чего вдруг моя подруга решила вылезти в окно и уйти по пожарной лестнице?

Я думаю и думаю, но мысли упорно возвращаются к «Ромео и Джульетте», к знаменитой сцене, когда Джульетта признается Ромео в любви, стоя на балконе своего дома (пожалуй, это единственное, что я запомнила из средней школы, кроме того, что из баллончика для перьевой ручки удобнее всего стрелять бумажными шариками).

Неужели Эстер среди ночи вылезла в окно из-за какого-то парня?!

Конечно, в конце той пьесы Ромео выпивает яд, а Джульетта закалывается кинжалом. Да-да, я читала книжку. Более того, я видела фильм, который сняли в девяностых, с Клэр Дейнс и Леонардо Ди Каприо. Я знаю, чем все кончается в кино: Ромео выпивает яд, а Джульетта стреляет себе в сердце из пистолета. Надеюсь, что у Эстер все закончится лучше, чем у Ромео с Джульеттой.

Пока мне остается только одно: ждать. Поэтому я сижу на розовом диванчике, смотрю на пустой кухонный стол и жду, когда Эстер вернется домой, независимо от того, провела она ночь в своей постели или вылезла в окно и спустилась с третьего этажа по пожарной лестнице. Как она ушла – совершенно не важно. Я по-прежнему в пижаме – верх из вафельной ткани и фланелевые шорты. Ноги мои украшают толстые шерстяные носки. Я жду, когда мне принесут кофе с бейглом. Поняв, что их не будет, я злюсь на Эстер. По ее вине сегодня мне придется обойтись без завтрака и кофеина.

* * *

К полудню я делаю то, на что способен любой уважающий себя взрослый человек: звоню в ресторан сети «Джимми Джонс». На то, чтобы мне принесли заказанный большой сэндвич с грудкой индейки, салатом, помидорами и майонезом, уходит целых сорок пять минут; за такой срок, как мне кажется, мой желудок начал переваривать сам себя. Целых четырнадцать часов у меня маковой росинки во рту не было… точнее, росинка была, но алкогольная. В общем, такое чувство, будто живот у меня раздулся, как у голодающих детей, которых показывают по телевизору. Сил не осталось. Смерть неминуема. Наверное, я скоро умру.

Но жужжит домофон, я проворно вскакиваю и бегу открывать. Наконец-то доставка! Я здороваюсь с курьером из «Джимми Джонса», беру заказ и даю курьеру чаевые, несколько жалких долларов, найденных в конверте с надписью «За квартиру». Конверт Эстер хранит в кухонном шкафчике.

Обедаю я, склонившись над унылым металлическим кофейным столиком, а затем делаю то, что на моем месте сделал бы каждый уважающий себя гражданин, у которого пропала соседка. Я вламываюсь в комнату Эстер без тени раскаяния, без малейшего чувства вины.

Эстер взяла себе меньшую из двух спален. Ее комната по размеру чуть больше отделения морозилки. Почти все пространство спальни занимает широкая кровать – от одной крупнопористой стены до другой. Мимо кровати приходится протискиваться боком. И за такие роскошные условия – стены из крупнопористого бетона и комнату размером с отделение морозилки – в Чикаго приходится платить тысячу сто долларов в месяц.

Я протискиваюсь мимо изножья кровати, спотыкаясь об одеяло с покрывалом, которые так и валяются на поцарапанном деревянном полу. Смотрю на пожарную лестницу – площадка как раз под окном у Эстер. Несколько лет назад, когда я сюда въехала, мы еще шутили: мол, Эстер специально выбрала себе комнату поменьше. Зато благодаря тому, что под ее окном пожарная лестница, именно она останется в живых, если наш дом когда-нибудь загорится. Тогда я ничего не имела против. И сейчас не имею – ведь в моей комнате умещаются не только кровать, письменный стол и комод; у меня есть даже кресло из ротанга. А пожара в нашем доме никогда не было.

Я снова думаю о том, какая муха укусила Эстер. С чего вдруг она вылезла в окно среди ночи? Почему не вышла через дверь? Правда, я не слишком беспокоюсь, точнее, совсем не беспокоюсь. Эстер уже случалось вылезать из дому по пожарной лестнице.

Мы постоянно сидели на металлической площадке у нее за окном, как на балконе. Мы пили коктейли и смотрели на луну и звезды, болтая ногами над отвратительным чикагским переулком. Сидеть на площадке пожарной лестницы вошло у нас в привычку. Сидя на «нашей» площадке спиной к неудобной решетке, мы делились своими тайнами и мечтами, пока от железных прутьев не немели спины.

Но даже если Эстер ночью и побывала на площадке, сейчас ее там нет.

Куда она подевалась?

Я открываю ее стенной шкаф. Пропали ее любимые сапожки. Похоже, она обулась, открыла окно и покинула дом с какой-то целью.

Да, внушаю я себе, иначе и быть не может. На душе у меня становится легче. Ничего с Эстер не случилось. С ней ничего не случилось, твержу я себе. И все же… Почему?

Я смотрю в окно. День тихий. Утреннее «кофейное оживление» сменилось тихой кофеиновой дремотой; на улице ни души. Наверное, половина чикагцев сейчас сидит перед телевизором, переживая за «Медведей», которые столкнулись с очередным сокрушительным поражением.

Заставив себя на время забыть о пожарной лестнице, приступаю к осмотру комнаты. Нахожу рыбку, которую давно не кормили. Из пластмассовой корзины, стоящей в стенном шкафу, вываливается грязное белье. Нахожу узкие джинсы. Легинсы. Спортивные штаны для бега. Бюстгальтеры и старомодное нижнее белье. На полке аккуратно сложенная стопка белых блузок. Флакон ибупрофена. Бутылка воды. Университетские учебники – их так много, что груда доходит до столешницы письменного стола из «Икеи», который мы собрали сами. Какие-то книги лежат на столе, придавливая бумаги. Я выдвигаю один ящик, но внутрь не заглядываю. По-моему, рыться в ящиках неприлично, гораздо неприличнее, чем осматривать то, что лежит сверху: ноутбук, айпод, наушники и кое-что еще.

К стене приколота фотография. Мы с Эстер снимались в прошлом году, на Рождество. Тогда мы сделали селфи с нашей искусственной елкой. Вспоминая тот день, я не могу удержаться от улыбки. Чтобы добыть елку, нам с Эстер пришлось лезть по сугробам. На фото мы с Эстер прижимаемся друг к другу, чтобы войти в кадр, и искусственные вечнозеленые ветки лежат у нас на головах, а мишура липнет к одежде. Мы смеемся. У меня вид самодовольный, а Эстер обаятельна, как всегда. Елка принадлежит Эстер; она хранит ее на арендуемом складе в конце квартала, в боксе размером три метра на полтора. За аренду она платит шестьдесят баксов в месяц. На складе она хранит старые гитары, лютню и все остальное, что не помещается в ее комнатушку, в том числе велосипед. И конечно, искусственную елку. В декабре прошлого года мы отправились на склад вместе, потому что решили во что бы то ни стало разыскать дерево. Мы пробирались сквозь свежевыросшие сугробы, и ноги вязли в снегу, как в зыбучем песке. Снег продолжал идти; снежинки падали с неба, похожие на большие, толстые, пушистые ватные шарики. Машины, припаркованные по обочинам дороги, накрыло словно пуховым одеялом; владельцам оставалось либо откапывать их, либо ждать оттепели. Из-за снегопада полгорода оказалось отрезанным от остального мира, и улицы – редкий случай – были пустынными. Мы с Эстер брели по снегу, во всю глотку распевая рождественские песни – все равно нас никто не слышал. По дорогам в тот день ездили только снегоочистители, да и они пробирались с трудом. Работу отменили – и у Эстер, и у меня.

Итак, мы шли на склад, где рассчитывали найти маленькое пластмассовое деревце, которое должно было украсить нашу квартиру в праздники. По пути к боксу, в коридоре, мы остановились перед камерой видеонаблюдения и исполнили для охранника головокружительный танец. При этом мы обе истерически хохотали. Мы живо представляли себе охранника – вызывающего дрожь тихого интроверта, который сидит в своей каморке и наблюдает по монитору, как мы отплясываем ирландскую джигу. Мы хохотали до упаду, а когда наконец отсмеялись, Эстер отперла своим ключом навесной замок, и мы принялись рыться в ее боксе номер двести три. Я еще заметила, как странно: мои родители живут в доме двести три по Дэвид-Драйв. Судьба, заметила Эстер, но я возразила: нет, не судьба, а просто дурацкое совпадение.

Поскольку разобранная елка хранилась в коробке, найти ее оказалось нелегко. Коробок в боксе было много. Целая куча. Я нечаянно споткнулась о какую-то коробку, как оказалось, совсем не ту, что надо. Я сняла крышку – в коробке лежали фотографии. Какие-то люди сидели у невысокого дома. Я вытащила одну наугад и спросила у Эстер: «Кто это?» Она поспешно выхватила у меня снимок и резко ответила: «Никто!» И хотя я толком не рассмотрела фотографию, мне вовсе не показалось, что на ней никого не было. Но я не настаивала. Я сразу поняла, что Эстер не любит рассказывать о своей семье. В то время как я без конца ныла и жаловалась на своих близких, Эстер держала свои чувства при себе. Она бросила снимок назад в коробку и закрыла крышку. Вскоре мы нашли елку и вместе оттащили ее домой, а по дороге зашли в нашу любимую закусочную, где, кроме нас, почти никого не было. Мы ели блинчики и пили кофе в пустом зале среди бела дня. Смотрели, как падает снег. Мы смеялись над соседями, которые с трудом пробирались по сугробам или выкапывали свои машины из снежных завалов. Везунчики, которым удавалось откопать машины, спешили застолбить расчищенные места за собой. Они заставляли их тем, что попадалось под руку, – ведром, стулом, – чтобы там больше никто не парковался. Свободные парковочные места у нас на вес золота, особенно зимой. В тот день мы с Эстер сидели в закусочной, смотрели, как наши соседи тащат из домов стулья и другие вещи, чтобы застолбить за собой расчищенные парковочные места, которые скоро вновь засыплет снег, – и смеялись. Мы радовались, что у нас нет машины. А потом мы с Эстер отнесли елку домой и весь вечер украшали ее игрушками и гирляндами. А когда закончили, Эстер села по-турецки на розовый диванчик и стала перебирать гитарные струны, а я мурлыкала себе под нос «Тихую ночь» и «Колокольчики звенят». Это было в прошлом году. На Новый год она подарила мне шерстяные носки на толстой подошве, чтобы у меня не мерзли ноги. Я без конца жаловалась, как мне холодно; я не могла согреться. Подарок свидетельствовал о ее заботе и внимании; он доказывал, что она слушала меня, когда я жаловалась на холодные ноги. Я смотрю на свои ноги: вот они, шерстяные носки. А где Эстер?

Поиски продолжаются. Я сама не знаю, что ищу, но нахожу только разрозненные ручки и автоматические карандаши. Любимая с детства мягкая игрушка, выцветшая и потертая, лежит на полке неглубокого стенного шкафа. Старые раздвижные дверцы плохо ходят по направляющим. Вдоль дверцы выстроились обувные коробки. Заглянув в них, я понимаю, что красивой обуви у Эстер нет. Практичные туфли без каблука, мокасины, кеды – черные, белые и коричневые. Ни одной пары на каблуках. И ни одной пары другого цвета…

И еще письмо.

Оно лежит на столе из «Икеи», в стопке бумаги под учебником по основам трудотерапии, среди счетов за мобильную связь и домашних заданий.

Письмо не запечатано; листок сложен втрое, как будто она собиралась сунуть его в конверт и послать по почте, а потом ее отвлекли.

Я завинчиваю крышку на бутылке с водой, собираю упавшие ручки. Как это я до сих пор не замечала, какая Эстер неряха? Чего еще я не знала о своей соседке?

Конечно, я читаю письмо, потому что… как теперь его не прочесть? От письма меня бросает в дрожь. Оно напечатано на машинке – вполне в духе такой дотошной особы, как святая Эстер, – и подписано: «С любовью, Э. В.». Эстер Вон…

До меня с опозданием доходит: может быть, святая Эстер вовсе не такая уж и святая.

Алекс

Сразу должен пояснить вот что: в привидения я не верю.

Для всего можно найти логическое объяснение, и иногда оно оказывается совсем простым, вроде лампочки, которая вот-вот перегорит. Или неработающего выключателя. Или неисправной проводки.

Я стою на кухне в одном ботинке, допиваю остатки газировки. Надеваю второй ботинок и замечаю вспышку света в доме напротив, через дорогу. Есть – нет. Есть – нет. Как непроизвольные сокращения мышц, тик, подергивание. Есть – нет.

Потом свет гаснет, и я уже не понимаю, на самом ли деле он включался, или у меня просто разыгралась фантазия.

Когда я выхожу, отец ничком лежит на диване, раскинув ноги и руки. Рядом, на кофейном столике, початая бутылка канадского виски, «Гибсонс Файнест». Крышка потерялась где-то среди подушек или зажата в его потной ладони. Отец храпит, из груди вырывается сухой хрип, как у гремучника. Рот у него открыт, голова на подлокотнике. Он наверняка отлежит шею и, проснувшись, почувствует это вдобавок к головной боли от похмелья. Воздух в комнате спертый. Дыхание у отца несвежее, как будто старый выхлоп. Азот, угарный газ и оксид серы наполняют комнату. Словно гостиную заволакивает черный дым. Конечно, мне это только кажется, но я невольно зажимаю нос.

Отец не снял ботинок – темно-коричневых, кожаных. Один развязан, и шнурки свисают с дивана.

Куртку он тоже не снял, нейлоновую куртку темно-зеленого цвета. Она застегнута на молнию. Судя по запаху старомодного одеколона, вчера у него было очередное свидание. Очередное неудачное свидание. Оно прошло бы куда успешнее, если бы он снял обручальное кольцо. Шевелюра у него гуще, чем у многих его ровесников; он стрижется коротко, и все же волосы на макушке и по бокам уже отросли. Рыжеватые волосы неплохо выглядят на фоне дубленой кожи. Многие его одногодки уже лысые и толстые. Мой отец не такой. Он выглядит молодцом.

И все же, даже когда отец спит, сразу видно, что он потерпел в жизни поражение. Он пораженец, что гораздо более серьезная беда для сорокапятилетних мужчин, чем животик или редеющая шевелюра.

А еще он пьяница.

Телевизор работает со вчерашнего вечера; сейчас показывают мультики, как всегда рано утром. Я выключаю его и выхожу на крыльцо. Смотрю на заброшенный дом через дорогу, где всего несколько минут назад то включался, то выключался свет. Есть – нет. Дом очень маленький, старый, желтый, как школьный автобус. Бетонное крыльцо, алюминиевый сайдинг, провалившаяся крыша…

В доме напротив никто не живет. Жить в таком доме хочется не больше, чем лечить зубной канал или ложиться на операцию по удалению аппендикса. Много зим назад водопроводная труба замерзла и лопнула – во всяком случае, так мы слышали – и все внутри залито водой. Некоторые окна забиты досками, их иногда отдирают будущие гангстеры. Двор зарос бурьяном, газон погиб. Водосточная труба прохудилась, раструб валяется на земле. Скоро его завалит снегом.

Это не единственный заброшенный дом на нашей улице, но единственный, о котором столько говорят. В том, что гниют и разрушаются другие дома, виноваты экономика и рынок жилья, спад, который свел на нет ценность остальных наших домов и превратил некогда идиллический район в позорное пятно.

Но с домом напротив нашего история совсем другая.

Я засовываю руки в карманы серой куртки и быстро шагаю по улице.

Утром озеро сердится. Волны плещут о берег, вода набегает на песок. Холодная вода, не больше двух градусов. Хотя и выше нуля, потому что пока не замерзает. Прошлой зимой, когда ударил мороз, озеро Мичиган замерзло, и льдины терлись о деревянный пирс. Правда, то было прошлой зимой. Сейчас еще осень. У озера будет время, чтобы покрыться льдом.

Я отхожу на пару метров от воды, чтобы не промочить ботинки. Но они все равно промокают. Сейчас прилив, волны докатываются до середины пляжа. Будь сейчас лето, туристический сезон, пляж наверняка закрыли бы: из-за отбойных волн купаться опасно. Но сейчас не лето. И туристов нет.

В городке тихо; многие магазины закрылись до весны. Над головой серое небо. Светает все позже, а темнеет все раньше. Я задираю голову. Звезд нет; не видно и луны. Они спрятаны за плотным слоем облаков.

Громко кричат чайки. Они кружат над головой; их можно различить лишь в тусклом луче из световой камеры маяка. Свищет ветер, поднимая на озере рябь, и чайкам трудно летать, во всяком случае, по прямой. Их уносит в сторону. Они упрямо хлопают крыльями и все же зависают на одном месте – они никуда не двигаются, совершенно никуда, как и я.

Я натягиваю на голову капюшон, чтобы в глаза и волосы не попадал песок.

Пересекаю парк, удаляясь от озера, и прохожу мимо старинной карусели. Смотрю в нарисованные глаза лошади, жирафа, зебры. Прохожу мимо кабинки в виде морского змея – шесть лет назад в ней я впервые в жизни целовался. Ли Форни теперь первокурсница в Мичиганском университете; изучает биофизику или что-то молекулярное – во всяком случае, так я слышал. Нет, не только Ли. Ник Бауэр и Адам Готт тоже уехали. Ник учится в Калифорнийском технологическом, а Адам – в Университете Уэйна, он разыгрывающий в баскетбольной команде. Ну и Персивал Аллард, он же Перси, поступил в какой-то колледж Лиги плюща в Нью-Гемпшире.

Все уехали. Все, кроме меня.

– Опаздываешь, – говорит Придди после того, как меня выдает звон колокольчика над дверью.

Придди стоит за стойкой и пересчитывает долларовые купюры в кассовом ящике. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Она даже не поднимает на меня глаза, когда я вхожу. Длинная челка закрывает ей лицо; тугие серебристые кудряшки достают до плеч накрахмаленной строгой блузки.

Только Придди можно ходить с распущенными волосами. У официанток, которые снуют вокруг в своей черно-белой форме, расставляют по столам солонки, перечницы и миски с заменителями сливок, волосы стянуты в конские хвосты или заплетены в косы. Миссис Придди не такая, как все.

Вначале я попробовал было звать ее Бронуин. В конце концов, так ее зовут. Имя написано на ее бейджике: «Бронуин Придди». Однако ей это не понравилось.

– Пробки, – говорю я, и она хмыкает. На безымянном пальце у нее обручальное кольцо, которое подарил ей покойный муж, мистер Придди.

Говорят, он и умер потому, что не вынес ее постоянного хмыканья. Так это или нет, могу только гадать. У Придди родинка на лице, в ложбинке между ртом и носом. Родинка выпуклая, темно-коричневая и идеально круглая; из нее торчит седой волос. Почти все мы считаем Придди ведьмой. Не только из-за родинки, конечно, еще из-за ее злобности. Ходят слухи, что метлу свою она держит в запертом чулане за кухней. Метлу, котел и что там еще требуется ведьме – летучую мышь, кошку, ворону? Она прячет свои вещи за металлической дверью, хотя иногда кажется, будто оттуда доносится кошачье мяуканье и карканье. И будто летучая мышь хлопает крыльями.

– Пробки? Это сейчас-то? – переспрашивает Придди.

Она улыбается. Над верхней губой у нее светлый пушок – его не мешало бы свести. Наверное, чтобы он был не так заметен, она красит брови. Они у нее темно-русые, хотя им уже положено поседеть. Может быть, она считает, что брови отвлекают внимание от ее усиков.

Придди ненадолго перестает считать деньги и, глядя, как я стаскиваю бежевую куртку, язвительно замечает:

– К твоему сведению, Алекс, посуда сама не помоется. Ну-ка, за работу!

По-моему, в глубине души она меня любит.


Утро проходит как всегда. Каждый новый день похож на предыдущий. Одни и те же посетители, одни и те же разговоры. Только одежда меняется в зависимости от погоды. Само собой разумеется, первым придет мистер Паркер; в обеденный перерыв он выгуливает двух своих собак – бордер-колли и бернского зенненхунда. Собак он привяжет к уличному фонарю у входа; после него на полу останутся грязные следы с обрывками палых листьев; потом мне велят вымыть грязь. Мистер Паркер закажет черный кофе («с собой»), а чуть позже позволит Придди уговорить себя на какое-нибудь печенье, которое ошибочно называют «домашним». Сначала он два раза откажется, а на третий раз согласится и понюхает печенье, словно надеется найти в нем несуществующие дрожжи и масло.

Само собой разумеется, по крайней мере одна официантка перевернет на пол полный поднос еды. Почти все они будут досадовать на скудные чаевые. И на посетителей – в выходные утренние клиенты засиживаются в зале, без конца пьют кофе и болтают ни о чем. Потом время завтрака плавно перетечет в обеденное и они наконец уйдут. Но в будние дни около девяти утра в кафе болтаются только пенсионеры или водители школьных автобусов. Они ставят свои машины вторым рядом на парковке сзади и все утро жалуются на своих грубиянов-подопечных, то есть на всех детей в возрасте от пяти до восемнадцати лет.

В такое время года, как сейчас, чужаков у нас не бывает. Каждый день похож на предыдущий, чего нельзя сказать о летних месяцах, когда к нам иногда заглядывают туристы. Туристы – это лотерея. Бывает, что у нас в самый неподходящий момент заканчивается бекон. Какой-нибудь умник непременно поинтересуется, из чего на самом деле делают начинку в шоколадных круассанах. Придди посылает кого-нибудь из нас посмотреть в мусоре коробку и прочесть. Отпускники фотографируют вывеску над входом; они делают селфи с официантками, как будто здесь какая-то достопримечательность, известное место. Многие говорят: мол, в каком-то путеводителе по Мичигану наше кафе названо лучшим в городе. Туристы интересуются, можно ли купить наши фирменные кружки – название кафе напечатано на них старинным шрифтом. Придди продает им эти кружки втридорога, по девять долларов девяносто девять центов – сама-то покупает их оптом, и каждая обходится ей всего в полтора доллара. Обдираловка!

Но сейчас, в мертвый сезон, никаких туристов нет, и каждый день повторяется одно и то же. Так же пройдет и сегодняшний день. И завтрашний. И прошел вчерашний. По крайней мере, день начинается как обычно. Заходит мистер Паркер с двумя своими псами и заказывает кофе («черный, с собой»). Придди предлагает ему круассан, и мистер Паркер, прежде чем согласиться, два раза отказывается.

Но ближе к полудню кое-что происходит, кое-что необычное, из-за чего день становится не похожим на предыдущие.

«Любовь моя,

Вот одно из моих последних воспоминаний о тебе – как твои руки обнимают ее за шею, и ее мягкая грудь прижимается к тебе сквозь тонкую ткань прозрачной белой блузки. Да, она была настоящей красавицей, и это еще мягко сказано, и все же я не могла оторвать глаз от тебя – я любовалась твоей великолепной кожей, твоими сияющими глазами, изгибом твоих губ, когда она проводила по ним подушечками пальцев, а потом прижималась к ним своими губами. Целовала тебя.

Я смотрела на вас в окно. Я стояла посреди улицы, не пряталась в тени или за деревьями. Да, я стояла посреди улицы, не обращая внимания на поток машин. Странно, что она не видела меня, не слышала рева клаксона, который нажали, чтобы я отошла. На меня кричали, но я не двигалась с места. Меня невозможно было сдвинуть с места. Я была поглощена наблюдением за вами. Вы так крепко обнялись! Я не могла отвести от вас взгляд – и злилась. Может быть, вы и видели меня. Видели, но притворились, будто ничего не видите и не слышите.

Наступил вечер, сгустились сумерки; я прижалась носом к стеклу, чтобы лучше видеть, что происходит внутри. Шторы не были задернуты, в комнате горел свет. Вы как будто хотели, чтобы я все видела. Вы упивались, наслаждались, радовались своей победе. А может быть, все придумала она и нарочно оставила свет включенным, чтобы я все видела. В конце концов, она ведь победила! Вы были словно актеры на сцене в лучах софитов. Вы улыбались, смеялись. А меня никто не замечал. Меня ведь уже вытеснили, заменили. Меня как будто вообще никогда не было. Только вы были не на сцене, а в гостиной того дома, в котором должна была жить и я.

Мне очень нужно знать: вы меня тогда видели? Вы нарочно хотели меня разозлить?

С любовью, Э. В.».

Страницы книги >> 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации