Текст книги "Не плачь"

Куин

Наступает вечер, сгущаются сумерки, а Эстер все нет.

На следующий день я с трудом выхожу на улицу и тащусь на работу, хотя больше всего мне хочется сидеть дома и ждать Эстер. Она может вернуться на вторые или на третьи сутки, если верить диспетчеру службы 311, а Эстер нет всего сутки.

Семьдесят процентов пропавших уходят добровольно; это тоже она мне сказала. А еще я знаю, что Эстер ищет новую соседку – хочет меня заменить. Пораскинув мозгами, я прихожу к выводу: исчезновение Эстер как-то связано со мной и моей небрежностью. Я уже поняла, что я – никудышная соседка. Да, возможно, я в чем-то виновата, но лучше мне не становится. Эстер как будто врезала мне ногой в зубы. Оказывается, она хочет меня выставить…

Но я не могу сидеть дома еще два дня и ждать, что Эстер появится, как по волшебству. Мне нужно ходить на работу и надеяться: когда она вернется, мы все обсудим. Если она вернется.

Утром в понедельник я сажусь на двадцать второй автобус и еду в центр. Сама не знаю, почему я решила надеть короткую юбку. На каждой автобусной остановке – а автобус останавливается буквально на каждом перекрестке – двери открываются, и в салон врывается морозный ноябрьский воздух и нападает на мои голые ноги. На мне колготки, не поймите меня неправильно, но тонкие колготки совершенно не защищают от безжалостного ветра в Городе ветров, как называют Чикаго. В сумке у меня туфли-лодочки, на ногах – спортивные туфли; я воплощение работающей женщины. Видела бы меня сейчас моя мать! Она бы гордилась мною.

На мне наушники, в планшете, лежащем на коленях, играет музыка. По крайней мере, музыка заслоняет меня от кашля, чихания и сопения окружающих пассажиров. Я даже могу притвориться, будто меня здесь нет, хотя ласковый голос Сэма Смита, который уговаривает меня остаться, – совсем не плохое начало дня. Какой-то болван приоткрыл окошко, и температура в салоне автобуса стремительно падает. Я плотнее укутываюсь в куртку и рявкаю на сидящего сзади мужчину, чтобы перестал трогать мои волосы. Я вижу его уже не в первый раз. Это бездомный, бродяга; наверное, все, что насобирал на улицах, потратил на билет, чтобы хоть немного погреться. Не потому, что ему некуда ехать, а потому, что он никуда не едет. Он катается на автобусе, потому что в автобусе тепло. Едет, пока его не выгоняет водитель, а потом сходит. Клянчит еще денег и, как только набирает еще два доллара, платит за проезд и снова катается.

Мне его немного жаль. Совсем немного.

Но если он еще раз до меня дотронется, я пересяду.

Впереди показывается центр города – Петля; чем дальше мы от Андерсонвилля, тем выше здания. Проезжаем Аптаун, Ригливилль, Панораму, Линкольн-парк.

Двадцать второй автобус, покачиваясь, едет по Кларк-стрит, а у меня руки покрываются гусиной кожей и холодок пробегает по затылку, лаская мои длинные золотистые локоны. Я страшно злюсь. Эстер пытается меня заменить.

Больно, как бывает, если прищемишь мизинец – или когда выходит камень из почки. Очень больно. Нет, еще больнее – как будто прищемила пальцы дверцей машины. Я хочу заорать и разрыдаться. В сердце пусто; теперь я знаю, что мне скоро негде будет приклонить голову. Я слышала, как вчера говорила та девушка, что звонила Эстер, – доверчиво и бодро она объявила: «Я по вашему объявлению в „Ридере“… Объявлению о поиске соседки».

Она еще не знает, что меньше чем через год Эстер и ее заменит.

Я выхожу из автобуса и семеню к моему офисному зданию, небоскребу на Уобаш-авеню. Он высокий и черный; на пятидесяти одинаковых этажах одни конторы. Когда-то из окон верхних этажей открывался великолепный вид, но теперь его загораживает более новый монстр: девяностовосьмиэтажный небоскреб из стали, с зеркальными стенами, который возвели почти за одну ночь, точно напротив моего рабочего места, на противоположной стороне улицы. Старшие партнеры нашей компании, которые выбрали себе огромные кабинеты с панорамным видом, очень раздосадованы тем, что они больше не видят из окон озера Мичиган. Они брюзжат и ругают эгоиста – какого-то промышленного магната, потому что его супернебоскреб все для них загородил.

Проблемы первого мира.

Я сажусь в лифт и поднимаюсь на сорок третий этаж. Улыбаюсь девушке-администратору; она улыбается мне в ответ. Я почти уверена, что она не знает, как меня зовут, но хотя бы больше не требует у меня пропуск. Работаю здесь уже почти год, триста шестьдесят дней. Работа мне совсем не нравится; должность референта на тотемном столбе ниже даже уборщика, человека, который подметает полы и моет туалеты.

Я устроилась сюда по одной-единственной причине: здесь платят. Немного, но платят. Кроме того, мне с моим гуманитарным дипломом из второразрядного колледжа на многое рассчитывать не приходится. Но с такой работой я справляюсь.

Первым делом, придя на работу, я пытаюсь отыскать Бена. Вчера он мне так и не перезвонил, наверное, был очень занят со своей подружкой по имени Прия. Но об этом я не позволяю себе думать; нельзя. Я не хочу думать о Бене и Прии. О Бене, Прии и моей ненасытной ревности. Велю себе сосредоточиться на насущной проблеме. Мне нужно найти Бена. Разыскать его и рассказать об Эстер.

Поднимаюсь на один этаж, иду в тот отдел, где работает Бен. Компания у нас крупная, с филиалами по всей стране. В компании трудятся четыреста с лишним юристов. Мы занимаем одиннадцать этажей офисного пространства. Каждый этаж, в сущности, ничем не отличается от остальных. Помощники юристов и референты вроде меня сидят в крошечных каморках, выгороженных в общем зале на каждом этаже. Наша среда обитания – папки с документами и копировальные аппараты. Нам недоступна такая роскошь, как естественное освещение; мы живем под лампами дневного света. Такое освещение никого не красит. Кажется, будто кожа у меня желтоватая и нездоровая – можно подумать, что у меня желтуха из-за какой-нибудь болезни печени или желчных протоков. Просто класс!

Я работаю на сорок третьем этаже, а Бен – на сорок седьмом. Поднимаюсь по ступенькам, стараясь не смотреть по сторонам. Лестница в нашем здании – настоящий ужас. Я нечасто по ней хожу, но иногда приходится, если не хочется стоять в тесной кабине лифта с тремя, четырьмя или даже одним не в меру ретивым юристом. Сегодня как раз такой день.

Заглядываю в каморку Бена на сорок седьмом этаже, но его там нет. Компьютер включен, на полу рядом с креслом на колесиках стоят его черные кроссовки и кожаная сумка. Я знаю, что он где-то здесь, в здании, просто его нет на месте. Спрашиваю у сотрудников, где Бен, прикрывая досаду еле заметной улыбкой.

– Только что здесь был, – говорит блондинка, помощница юриста, которая проносит мимо меня коробку с документами, цокая высокими каблуками, – вышел, наверное. – Это я и сама понимаю.

Нахожу обрывок бумаги и быстро пишу записку, стараясь выводить буквы покрасивее, хотя руки у меня дрожат по многим причинам – их миллион или, может быть, миллион и одна. «Нам нужно поговорить как можно скорее», – пишу я. Положив записку на клавиатуру, я спускаюсь на свой этаж, раздраженная и злая.

Утром мне доверили важнейшую задачу: маркировку Бейтса. Я должна проверить сквозную нумерацию на документах. Операция настолько важная, что ей даже имя собственное присвоили. Название операции, как и то, что точки над i или j называются титлами, я узнала, зайдя в Интернет по поручению одного из самых состоятельных клиентов фирмы. Кроме того, я узнала ряд не менее интересных вещей. Например, если второй палец на ноге длиннее большого, это называется «палец Мортона». Важным вещам присваивают чье-нибудь имя – например, маркировка Бейтса. Можно подумать, что это вопрос жизни и смерти. На самом деле, конечно, ничего подобного. Я наклеиваю сотни тысяч пронумерованных стикеров на огромное количество документов, прежде чем мне поручают снять с них три, пять или десять копий. Документов у нас коробки; что еще хуже, там даже нет скандальных подробностей, таких, какие получают адвокаты по бракоразводным делам. Мы занимаемся финансами. Да-да, я работаю на специалистов по деловым операциям, зануд, которые получают кайф от финансовых документов и разговоров о деньгах. А платят мне всего на несколько центов больше минимальной зарплаты.

Я наклеиваю стикеры быстро, движения у меня механические, как на конвейере. Думаю я совсем не о горах лежащих передо мной финансовых документов. Я делаю свое дело, но сосредоточиться на работе не в состоянии. Я могу думать только об Эстер. Где Эстер? Я ни на чем не могу сосредоточиться: ни на сквозной нумерации, ни на лежащих передо мной документах, исковых заявлениях, на которые я – страницу за страницей – наклеиваю стикеры с фамилией клиента. Слова сливаются у меня перед глазами. Я все время прокручиваю в голове наш последний разговор. Неужели я что-то упустила в ее интонации или усталой улыбке? Она была нездорова; она плохо себя чувствовала. «Куин, я только испорчу тебе настроение… Иди без меня, тебе будет веселее».

И вот теперь я гадаю: неужели она меня испытывала? Неужели Эстер меня испытывала? Проверяла, хорошая ли я подруга, способна ли думать о других, переступив через свои желания? Если все так и было, я не выдержала экзамена. Я ушла без нее; я развлекалась. А когда вернулась домой, и не подумала заглянуть в комнату к Эстер, спросить, как она себя чувствует и вообще… Такое мне и в голову не пришло.

Я не укрыла ее теплым одеялом, не принесла бульон. Другая соседка – хорошая соседка – наверняка сварила бы ей бульон. Другая соседка сказала бы: «Никуда я не пойду», хотя Эстер настаивала бы, чтобы я ушла без нее. «Ни за что на свете, Эстер. Мне гораздо веселее будет здесь, с тобой».

Но нет, таких слов она от меня не дождалась. Я сказала: «Ладно» – и поспешила уйти. Я даже не подумала, не лучше ли остаться.

Я громко чертыхаюсь, порезав указательный палец кромкой листа. Кровь капает на документ о движении денежной наличности и расплывается пятном.

– Черт, черт, черт! – повторяю я, понимая, что куда больше злюсь на Эстер, чем на досадное происшествие. Палец саднит, но гораздо больше саднит сердце.

Эстер хочет меня заменить.

На долю секунды я представляю себе мир без Эстер, и мне становится грустно.

– Неудачный день? – спрашивает чей-то голос. Я поднимаю голову и вижу, что на пороге стоит Бен, подбоченясь (последнее слово я тоже нашла на просторах Интернета; значит, руки у него на бедрах). Он видит, как кровь капает с моего пальца, и говорит: – Погоди, сейчас помогу.

На Бене тонкие хлопчатобумажные бежевые брюки и переливчатая рубашка поло. Одет он безупречно и выглядит потрясающе, хотя, скорее всего, на работу приехал на велосипеде – он часто так делает. У него гибридный велосипед «Швинн», который он ставит в хромированную ячейку на велопарковке возле здания и пристегивает велозамком. У него фигура бегуна, гибкая, но мускулистая. Он любит одежду в обтяжку – сшитые на заказ рубашки и узкие брюки. Наверное, ему хочется, чтобы все видели его ягодичные мышцы и мышцы живота. Во всяком случае, мне так представляется.

Не секрет, что я по уши влюблена в Бена. Я совершенно уверена, что об этом известно всем на свете, кроме него.

Бен достает из коробки бумажный носовой платок и прижимает к моему пальцу. Руки у него теплые, движения решительные. Он держит мою руку в своих, совсем рядом с моим сердцем. Он с улыбкой дергает меня за руку, заставляя поднять ее повыше.

– Считается, что так кровотечение скорее остановится, – говорит он, и я впервые за долгое время тоже улыбаюсь. Мы оба прекрасно знаем: еще ни один человек на свете не умер от потери крови, порезавшись бумагой. Единственное последствие – пятна на дурацких финансовых документах; потом их без труда можно замазать. Ну а со мной все будет хорошо. – Извини, что вчера тебе не перезвонил, – продолжает Бен. – Что там у вас стряслось? – Он захватил с собой мою записку: «Нам нужно поговорить как можно скорее».

У меня потребность сейчас же излить Бену душу, рассказать ему об Эстер, о пожарной лестнице, о странном письме, которое начинается словами «Любовь моя», и так далее. Мне очень многое нужно рассказать Бену, но я этого не делаю.

Во всяком случае, сейчас. Я не хочу говорить здесь. Сплетни у нас на работе распространяются со скоростью лесного пожара, а мне меньше всего хочется, чтобы какая-нибудь любопытная сотрудница, сидящая неподалеку, рассказала всем остальным, какая я никудышная соседка или как Эстер от меня отказалась.

Нас с Беном и Эстер можно назвать закадычными друзьями. Мы как три мушкетера. Это я свела нас вместе. С Беном я была знакома по работе – мы поступили в компанию в один и тот же день и вместе провели восемь трудных часов в отделе кадров, заполняя горы документов, смотря бесчисленные видео, сидя на инструктаже. Я скучала невероятно, но через два часа Бен повернулся ко мне (мы сидели на вращающихся креслах в каком-то дурацком конференц-зале) и спародировал кадровичку, которая явно злоупотребляла ботоксом. Лицо у нее было совершенно застывшим; улыбаться она не могла.

Я так хохотала, что кофе полился у меня из носа. С тех пор мы дружим; почти каждый день вместе ходим на обед и позволяем себе роскошь сплетничать за кофе о наших юристах.

И вот настал день, когда я поселилась у Эстер; это произошло недели за две до того, как наша с Беном парочка превратилась в троицу.

Эстер предложила устроить вечеринку в честь моего новоселья. Она украсила квартиру и приготовила кучу закусок. Да, Эстер любит и умеет устраивать вечеринки. Она пригласила целую кучу своих знакомых: из книжного магазина, из средней школы, из дома и из квартала. Кроме того, она позвала к нам Коула, физиотерапевта с первого этажа, и Ноа с Пэтти из соседнего дома. Я пригласила Бена.

Все остальные приходили и уходили, но к концу вечера остались только мы с Эстер и Беном; мы все болтали и болтали, пока не наступило утро и Прия не позвонила ему, прервав наше веселье. Он нехотя ушел, но в следующие выходные вернулся – Прия была занята, потому что готовилась к зимней сессии.

«Он тебе нравится, да?» – понимающе спросила Эстер, когда Бен ушел.

«Неужели это так заметно?» – удивилась я. Правда, потом я призналась, что мои чувства не имеют никакого значения, потому что у Бена есть подружка. Мы с Эстер сидели на диване бок о бок, глядя в почерневший телеэкран.

«Что ж, – заметила Эстер простодушно и откровенно, как всегда, – значит, он многого в своей жизни лишается… Ты ведь это понимаешь, Куин? – И я кивнула, хотя, конечно, ничего не понимала. – Он многое теряет». Она была так убедительна, что я невольно ей поверила.

На следующие выходные Бен снова пришел расслабляться со мной и Эстер.

Если на свете есть человек, способный помочь мне найти Эстер, то это Бен.

– Что случилось? – спрашивает Бен, но я ничего ему не рассказываю, а отвечаю вопросом на вопрос, прижимая платок к пальцу, чтобы остановить кровь:

– Пообедать хочешь?

Хотя нет еще и одиннадцати, он не возражает.

– Пошли! – говорит он, я встаю с кресла, и мы выходим вместе.

Мы идем в «Сабвей», как всегда, и, как всегда, я беру одно и то же: сэндвич из белого хлеба с ростбифом, а он – куриный салат. После того как мы усаживаемся в отдельной кабинке у окна, я признаюсь:

– Вчера Эстер не было всю ночь… – Я понижаю голос и почти шепчу: – Эстер не было дома и в ночь с субботы на воскресенье.

На Уобаш-авеню идет стройка, поэтому там всегда очень шумно: работают отбойные молотки, визжат пилы, шлифовальные станки и тому подобное. Я стараюсь отстраниться от шума. Строительного шума. С дюжину постоянных посетителей в зале выстроились в длинную очередь; все они нетерпеливы, голодны и все громко разговаривают по телефону.

Так называемый сэндвич-мейкер задает всем один и тот же вопрос, как заезженная пластинка:

– Белый или пшеничный? Белый или пшеничный?

На долю секунды я представляю, что в зале только мы с Беном, что нам не докучает запах овощей, сыра и свежеиспеченного хлеба, что мы в каком-нибудь романтичном месте, вроде «Траттории номер 10» на Дирборн, или в «Эвересте», или наверху здания Чикагской фондовой биржи (туда я, скорее всего, никогда в жизни не попаду). Мы едим каре ягненка или филе из оленины и смотрим на Петлю с сорокового этажа. Официанты и официантки называют нас «сэр» и «мадам»; нам подают шампанское, а на десерт – одну порцию сорбета с двумя ложками; такое столовое серебро мне, скорее всего, не по карману. Вот что такое настоящая романтика. Я представляю, как Бен прижимается ко мне коленом под столиком бистро, как он недрогнувшей рукой находит мою руку под накрахмаленной скатертью, и я с грустью признаюсь ему: «Эстер не было дома и в ночь с субботы на воскресенье».

Бен подносит вилку ко рту, но тут же опускает ее, забыв о салате.

– Что значит – Эстер не ночевала дома? – спрашивает он. Озабоченность проявляется в морщинах у него на лбу и висках. Он лезет в карман за телефоном, находит список контактов и пролистывает его до Эстер.

– Возможно, она злится на меня, – говорю я.

– С чего бы ей злиться на тебя? – спрашивает он, и я говорю, что не знаю, но на самом деле я знаю, и это не что-то одно само по себе, а целая вереница событий, которая привела к тому, что я – плохая соседка.

– Не знаю, – повторяю я. – Наверное, я ее подвела.

Но Эстер тоже меня подвела, и теперь я одновременно грущу и злюсь. Я понимаю, что Бен пытается дозвониться Эстер. Положив руку ему на плечо, я объясняю, что это бесполезно.

– Ее телефон остался дома, – сокрушенно сообщаю я.

Из-за того что Бен умен, умеет рассуждать логично и систематизировать знания (все качества, которых недостает мне, и поэтому мы с ним, как мне кажется, идеальная пара, как инь и ян), он отбрасывает эмоции и сосредотачивается на главном.

– Позвони в книжный, – советует он. – Спроси, выходила ли она сегодня на работу. Кстати, а у родителей ее нет?

– У нее только мама, – отвечаю я.

Во всяком случае, я думаю, что у нее только мама. Эстер никогда не упоминала об отце, о брате, о сестре, о собаке или даже морской свинке. Правда, в коробке на складе есть снимок какой-то семьи – какой-то, но ее ли? Из-за той фотографии в декабре прошлого года Эстер чуть не ампутировала мне палец! Я заглянула в коробку и спросила: «Кто это?» «Никто», – сухо ответила Эстер, прищемив мне палец крышкой коробки.

– Ты пробовала позвонить ее матери? – спрашивает Бен, и я качаю головой.

– Не знаю, как ее зовут. И номера не знаю, – признаюсь я.

Потом я рассказываю, что звонила в полицию. Один шаг в нужном направлении, хотя все мои действия напоминают «шаг вперед, два шага назад». Похоже, я вообще никуда не продвинулась.

– Проверь телефон Эстер, – предлагает Бен, но я пожимаю плечами:

– Не могу туда войти. Я не знаю ее пароля.

Если только родственники Эстер сами нам не позвонят, мы в тупике. Но Бен, не желая признать поражение, говорит:

– Посмотрим, что удастся сделать. – Он подмигивает: – У меня есть связи.

Правда, в последнем я сомневаюсь. Скорее всего, он просто лучше меня умеет пользоваться Интернетом и базами LexisNexis. Вот, пожалуй, единственный плюс работы в юридической фирме: доступ к базе данных, которая позволяет искать публичные записи и проверять сведения.

Мягко говоря, я раздражена; похоже, не способна ничего сделать правильно. Я не плакса, но целых две секунды мне кажется: я вот-вот сломаюсь. Хочется уткнуться лицом в салфетку из «Сабвея» и зарыдать. Но тут Бен тянется ко мне и быстро проводит рукой по моей ладони. Я стараюсь не придавать особого значения его жесту – он всего лишь дружески утешает меня, – но трудно не растаять, когда он говорит:

– Сомневаюсь, чтобы Эстер на тебя злилась. Вы с ней неразлейвода.

Так же раньше думала и я; мне казалось, что мы с Эстер неразлейвода. Но сейчас я уже ни в чем не уверена.

– Значит, ты позвони в книжный магазин, а я попробую отыскать ее маму. Мы найдем ее, – обещает он. – Непременно найдем.

И тут я понимаю, что мне нравится его голос, мне нравится уверенность и серьезность, с какой он взвалил задачу на себя, и я улыбаюсь, потому что больше не одна разыскиваю Эстер Вон. Я очень рада, что у меня появился сообщник.

Алекс

Стою у двери дома Ингрид Добе и смотрю на палисадник, заваленный опавшей листвой. В следующий раз надо будет принести грабли и сгрести листья. Вот самое малое, что я могу сделать для Ингрид.

Вряд ли она способна сгрести листья сама, потому что для этого нужно выйти из дому, а она из дому не выходит. Скоро выпадет снег. Не хочу, чтобы ее газон пожух.

В руках у меня два бумажных пакета с покупками – по одному в каждой руке. В кармане сдача, доллар семьдесят пять центов. Так как обе руки заняты, я жму на звонок коленом и жду, когда Ингрид мне откроет.

На улице светит солнце. Не тепло – даже наоборот, но хотя бы солнечно. Морозный денек. Чайки что-то раскричались, подняли шум. Стаями кружат над головами прохожих, садятся на крыши и навесы.

Когда Ингрид открывает, вид у нее неважный. Волосы растрепаны; она встречает меня в халате, наброшенном поверх ночной рубашки. Она не накрашена, на лице проступили глубокие морщины – под слоем косметики я их не замечал. В голову приходит одна-единственная мысль: Ингрид выглядит старухой.

– Доброе утро, – глухо здоровается она, и я отвечаю:

– Доброе утро.

Впустив меня, она сразу же захлопывает за мной дверь. Она очень спешит, чтобы не впустить в дом ветер с улицы. Иногда ее беспокойство усиливается. Бывает, страх внешнего мира начинается и заканчивается на пороге, и, пока Ингрид находится в доме, она разговаривает и ведет себя как совершенно нормальный человек. Но за его пределами она боится самого воздуха: микробы, загрязнение, пыльца, дым, чужое дыхание… да мало ли еще какие ужасы таятся на улице! Видимо, сегодня как раз такой день. Она быстро втаскивает меня в прихожую, озирается по сторонам, чтобы убедиться, что за мной нет слежки, что ветер не залег за мной в засаде, готовый наброситься на нее, – и сразу же захлопывает дверь, задвигает засов и запирается на ключ.

Потом она глубоко вздыхает и улыбается.

«Уф, – говорит ее улыбка. – Чуть не попалась!»

У Ингрид бывают хорошие и плохие дни, но какой сегодня день, дело не мое, поэтому я притворяюсь, будто ничего не заметил и мне все равно. Я не совсем понимаю, что такое агорафобия, зато знаю, что почтальон довольно часто оставляет у ее двери пакеты. Иногда они такие пухлые, что не пролезают в щель для писем. Мальчик-сосед возит ее мусорные баки к обочине, я или другой простофиля вроде меня покупают ей продукты и выполняют другие поручения. Судя по тому, что мне известно, все началось с панической атаки на рынке в центре городка. Несколько лет назад, летом в субботу там собралось много народу. На рынке было очень тесно, и именно тесноту сплетники винят в том, что у Ингрид началась паническая атака. Толпа. Кроме того, было жарко, жарко и душно, тяжело дышать. Очереди казались бесконечными; вокруг были люди, незнакомцы, которых Ингрид никогда раньше не видела. Туристы, приезжие. Одни зеваки видели, как она схватилась за горло и стала хватать ртом воздух; другие слышали, как она визжит: «Убирайтесь!» и «Оставьте меня в покое!». Ее поспешили оставить в покое и вызвали службу спасения.

«Не трогайте меня!» – кричала Ингрид, по слухам. Она боится, как бы паническая атака не повторилась, и потому вообще отказывается выходить на улицу. Боится потерять самообладание, боится умереть на местном рынке, чтобы все глазели на нее, показывали пальцами. Конечно, она никогда бы в этом не призналась; я только так думаю. Потому что и сам я меньше всего хотел бы умереть на местном рынке в окружении вонючего рыбного филе и многочисленных туристов.

Ингрид забирает у меня пакеты и несет их на кухню; я плетусь за ней следом. Вижу на кухонном столе колоду карт. Она раскладывает пасьянс «Солитер». Как грустно! Рядом с картами лежит листок бумаги. Она ставит галочки в тех случаях, когда пасьянс сошелся. Пока счет три-один в ее пользу.

Кроме того, на столе лежат материалы, нужные для изготовления бус: ленты, нити, шнуры. Бусины и застежки. Пустые картонные коробки из-под украшений. Папиросная бумага всех цветов радуги. Написанный от руки список заказов, который нужно отправить по почте. Несмотря на то что Ингрид обрекла себя на затворничество, она на удивление изобретательна. Ингрид изготавливает украшения и открыла собственный интернет-магазин. Все необходимые материалы ей доставляют на дом, готовые заказы забирает курьер с почты. Ингрид передает ему большие коробки с ожерельями или серьгами. Она зарабатывает себе на жизнь, не покидая собственного дома. Когда-то давно она и меня пыталась приобщить к делу, хотела научить делать украшения, которые мне все равно некому дарить. Но мои неумелые руки никак не могли освоить, как гнуть проволоку, как нанизывать бусины. Ингрид с милой улыбкой заявила, что ученик из меня никудышный. После того случая я только выполняю ее поручения, покупаю продукты и приношу обед из кафе. Позже она подарила мне украшение на шею, которое сделала сама. В нем нет ничего девчачьего или вычурного. Это ожерелье из акульих зубов на шнурке, длину которого можно регулировать. На нем совсем немного черных и белых бусин. «Для силы и защиты», – пояснила Ингрид, вкладывая ожерелье мне в руку. Наверное, она уже давно поняла, что мне нужны сила и защита. Видимо, акульи зубы именно их и символизируют. Ожерелье стало моим оберегом, моим счастливым талисманом. Я ношу его не снимая. Правда, пока оно ни разу не сработало.

Сегодня мы болтаем о всякой всячине. О том, как «Львы» продули вчера «Гигантам», о том, что сегодня она собирается печь печенье. Мы говорим о погоде, говорим о чайках.

– Никогда не слышала, чтобы они так громко кричали, – замечает Ингрид.

– Мне тоже не приходилось слышать, – отвечаю я.

Хотя я, конечно, слышал. Чайки всегда громко кричат.

Я думаю, стоит ли упоминать о сквоттерах в желтом доме через дорогу от моего; решаю, что лучше не надо, скорее всего, ей неприятны такие темы. Я помогаю Ингрид вытащить продукты из пакетов. Складываю покупки на стол, чтобы ей легче было все разложить по местам. Она дает мне еще двадцатку за труды. Я отказываюсь, но она всовывает купюру мне в руку. На второй раз я ее беру.

Одно и то же повторяется каждую неделю.

Раскладывая покупки, Ингрид что-то напевает себе под нос – незнакомую монотонную песенку. Я ее не знаю, но мне отчего-то становится грустно. Она навевает тоску. У Ингрид тоже грустный вид. Усталый и грустный. Она сутулится и движется как в замедленной съемке.

– Давайте помогу, – предлагаю я, забирая пустые бумажные пакеты с рабочего стола и складывая их пополам.

– Я почти закончила, – отвечает Ингрид. Она ставит на полку коробку с попкорном для микроволновки и закрывает дверь кладовой. – Алекс, ты обедал? – спрашивает она и предлагает сделать мне сэндвич.

Я вру, что обедал. «Спасибо, не надо», – говорю я. Предполагается, что я пришел ей помочь, а не взваливать на нее лишнюю работу. Трудно сказать, кто из нас ведет более жалкую жизнь – Ингрид или я.

После того как продукты разложены и я понимаю, что можно попрощаться с Ингрид и уйти, я неожиданно для себя беру колоду карт и начинаю ее тасовать.

– Сыграем в джин рамми? – предлагаю я.

Ингрид немного успокаивается и даже улыбается. Я знаю, что она любит джин рамми, потому что мы с ней уже как-то играли. Мы садимся за стол, и я сдаю карты.

Даю ей выиграть первую партию. Мне кажется, что я поступаю правильно.

Во второй раз я сражаюсь дольше, но она снова выигрывает.

Ингрид неплохо соображает в картах; пальцы у нее ловкие. Она смотрит на меня поверх своих карт, которые держит веером; старается просчитать, что у меня на руках. Королева бубен, валет и туз пик.

Кроме того, она здорово умеет выспрашивать, но вопросы задает настолько тактично, что трудно на нее сердиться.

– Ты работаешь у миссис Придди полный день? – интересуется она, когда я в третий раз тасую колоду, и я отвечаю:

– Да, мэм.

Она приглаживает волосы ладонью, чтобы не стояли дыбом. Плотнее запахивает халат. Садится поудобнее. И все же ей не по себе; ее выдают выражение лица и беспокойные глаза. Она встает и подходит к кофеварке. Спрашивает, хочу ли я кофе. После того как я отказываюсь, наливает кофе себе, добавляет сухие сливки и сахар. Я снова вспоминаю Перл – как она выходит из озера Мичиган и с нее капает вода. Со вчерашнего дня эта картина все время стоит у меня перед глазами.

– Все твои ровесники разъехались по колледжам, – говорит Ингрид, как будто эта подробность от меня ускользнула, как будто я не замечаю, что в нашем городке не осталось никого из тех, с кем вместе я рос. – А ты что же, не захотел? – спрашивает она, когда я сдаю карты: десять ей, десять себе.

– Колледж мне не по карману, – говорю я, хоть это и неправда. С одной стороны, конечно, так и есть – нам с отцом колледж не по карману. Но дело не только в стоимости обучения. Мне предлагали полную стипендию, оплату обучения и общежития, но я отказался. Поблагодарил и отказался. Я умный, что мне прекрасно известно. Не люблю хвастать своими познаниями. Предпочитаю считать себя хитрым и изворотливым. Хотя знаю много умных слов, я редко пользуюсь ими в разговоре… Впрочем, иногда все же пользуюсь. Иногда умные слова очень пригождаются.

– Как твой отец? – негромко спрашивает Ингрид.

– По-прежнему пьет, – тут же отвечаю я.

Отец уже много лет не может удержаться ни на одной работе. Нельзя же выходить на смену под мухой и рассчитывать, что никто ничего не заметит. Несколько лет назад, после того как нам чуть не отказали в праве выкупа закладной, я устроился в кафе Придди на полдня – она сквозь пальцы смотрела на то, что мне тогда было всего двенадцать. Я мыл посуду в подсобке, поэтому никто меня не видел. Налоговая служба тоже ничего не знала, потому что Придди платила мне неофициально. Разумеется, все в городке были в курсе, но помалкивали.

Я спешу сменить тему; как-то не хочется говорить об отце. И о колледже. И о том, что все остальные разъехались, а я застрял тут.

– Зима, наверное, будет холодная, – говорю я, слушая, как свистит ветер. Словно гонщик: визжат тормоза, скрипят шины.

– Как всегда, пожалуй, – замечает Ингрид.

– Ну да, – глубокомысленно киваю я.

Но Ингрид не унимается.

– Мать не давала знать о себе? – спрашивает она, как будто не может отделаться от неприятной для меня темы.

– Нет, – отвечаю я. Хотя иногда мы и получаем от нее весточки. Она присылает открытки из таких мест, где я вряд ли побываю: Маунт-Рашмор, Ниагарский водопад, Аламо. Самое смешное, она никогда ничего не пишет. Даже не подписывается.