Текст книги "Птица малая"

Глава 14. Неаполь

Май 2060 года

Даже Везувий не в состоянии навсегда задержать весну. Когда потеплело, Эмилио Сандос обнаружил, что ему лучше спится на открытом воздухе, под колыбельную волн и птичьих криков, на прогретом солнцем камне. Ему даже казалось, что солнечный свет, прикасаясь к закрытым глазам, изгоняет тьму даже из снов; он все реже просыпался в поту от ощущения дурноты. Иногда приходили сны загадочные, а не устрашающие. Или злые.

Он находился на пляже, с какой-то девочкой из Ла-Перлы. Он извинялся, потому что, хотя ладони его во сне были целыми, он более не мог показать никаких магических фокусов. Девочка смотрела на него странными и прекрасными, с двойной радужкой, глазами варакхати.

– Хорошо, – проговорила она с уверенной практичностью подростка. – Тогда выучи новые фокусы.

– Padre, c’è qualcuno che vuol vedervi[47]47
  Падре, вас хотят повидать (ит.).


[Закрыть].

Тяжело дыша, потеряв ориентацию, он сел. Эмилио до сих пор слышал голос приснившейся девочки, и ему почему-то казалось важным не забыть эти слова, прежде чем у него появится время обдумать их. Он потер глаза тыльной стороной предплечья, сопротивляясь желанию накричать на будившего его мальчика.

– …un uomo che vuol vedervi[48]48
  …тут человек, который хочет вас видеть (ит.).


[Закрыть].

Тут человек хочет повидать вас, говорил мальчик. Как его звали? Джанкарло. Ему десять лет. Мать его, зеленщица, поставляет овощи в какие-то неапольские рестораны. Иногда, когда в приюте обнаруживалась какая-то недостача, то есть в том случае, если в трапезной столовалось больше народа, Джанкарло доставлял овощи на кухню. После чего часто крутился возле дома, надеясь, что его пошлют с каким-нибудь поручением – с письмом к заболевшему священнику, может, попросят помочь ему, Сандосу, подняться по лестнице.

– Grazie, – проговорил Эмилио, надеясь, что по-итальянски это слово значит «спасибо», но тем не менее не испытывая в этом уверенности. Он хотел сказать мальчику, что теперь способен осилить лестницу на своих двоих, однако не мог подыскать нужных слов. Это же было так давно.

Собравшись с силами, он осторожно встал и неторопливо спустился с громадного, обветренного непогодой камня, служившего ему убежищем, нащупывая опору босыми ногами, и вдруг вздрогнул всем телом, когда Джанкарло разразился потоком итальянского дисканта. Парень говорил слишком быстро, слишком сложно для того, чтобы его можно было понять, и Эмилио разобрала ярость, вызванная тем, что нужно было отреагировать на нечто, сейчас непосильное ему, и отчаянием от того, что слишком многое было ему не по плечу.

Тихо ты, приказал он себе. Мальчик ни в чем не виноват. Хороший парень, наверное, ему интересно иметь дело с босым человеком, не снимающим перчатки…

– Прости, я тебя не понимаю. Прости, – сказал он наконец, вновь пошевелившись, надеясь на то, что тот поймет интонацию. Мальчик кивнул и протянул ему руку, которую он не осмелился принять перед последним прыжком на землю.

Интересно, знает ли Джанкарло о его ладонях, и испугают ли они его. Пройдет еще неделя, прежде чем он снова попробует надеть протезы. А сейчас на нем были предоставленные Кандотти перчатки, оказавшиеся, как и предсказывал Джон, надежным и простым решением некоторых проблем.

Эмилио на какое-то время припал спиной к камню, a потом улыбнулся и кивнул головой в сторону длинной каменной лестницы. Джанкарло ответил ему улыбкой, и они пошли в дружественном молчании. Мальчишка во время подъема держался, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку обеими ногами, расходуя энергию с щедростью молодого и здорового организма, чувствовавшего себя неуютно в обществе увечного. Поднимались они не быстро, но преодолели весь подъем, остановившись всего несколько раз, и то ненадолго.

– Ecco fatto, padre! Molto bene![49]49
  Это дело, падре! Очень хорошо! (ит.)


[Закрыть] – проговорил Джанкарло поощряющим и несколько покровительственным тоном, присущим доброжелательным взрослым, обращающимся к малому дитя, справившемуся с очень простым делом.

Распознав и слова, и настроение, Эмилио вовремя понял, что ребенок намеревается похлопать его по спине; заранее приготовившись к прикосновению, он сумел перенести его, самым серьезными образом еще раз поблагодарил его, теперь с полной уверенностью в том, что слово grazie принадлежит итальянскому языку, и опять пошатнулся, согретый доброжелательностью этого мальчика и одновременно убитый скорбью о другом ребенке. Жестом и улыбкой, потребовавшими от него основательных усилий, он отпустил Джанкарло. А потом присел на каменную скамью, поставленную наверху лестницы, чтобы отдохнуть перед входом.

Привычка к повиновению еще не исчезла из его души; ему сказали: приди, и он пришел, хотя сердце его колотилось от страха. Ему пришлось потратить больше времени на то, чтобы овладеть собой, чем для того, чтобы подняться наверх от пляжа. Распорядок дня, регулярные трапезы, регулярные упражнения по распоряжению Отца-генерала сделали свое дело.

Получив половину шанса, тело его исцелялось, восстанавливало себя. Совместными усилиями, пошутила бы Энн. Силами двух континентов.

Иногда ему вспоминался тот странный покой, который он ощущал в самом конце обратного пути, глядя, как кровь сочится из его рук, и думая: это убьет меня, и тогда я смогу перестать пытаться что-то понять.

Ему тогда хотелось понять, ожидал ли Иисус благодарности от Лазаря, вышедшего из гроба. Возможно, что Лазарь также разочаровал всех.

* * *

Его ожидал невысокий коренастый мужчина, уже даже не средних лет, в черной ермолке и простом темном костюме. Раввин, подумал Эмилио, ощущая, как екнуло его сердце. Должно быть родственник Софии, какой-нибудь троюродный брат, явившийся, чтобы потребовать отчета обо всех обстоятельствах.

Мужчина повернулся на звук шагов Эмилио. И с чуть печальной улыбкой сквозь окладистую и курчавую, уже заметно поседевшую бороду проговорил:

– No me conoces[50]50
  Не узнаешь меня (исп.).


[Закрыть].

Сефардский раввин вполне мог обратиться к нему по-испански, однако не стал бы столь фамильярно начинать разговор с незнакомцем. Эмилио ощутил, что сползает к беспомощному разочарованию, и отвернулся.

Однако мужчина заметил его волнение и, похоже, ощутил хрупкость состояния духа.

– Прости меня, отец мой. Конечно, ты не в состоянии узнать меня. Когда ты улетел, я был еще мальчишкой, даже не брился еще. – Усмехнувшись, он показал на свою бороду. – И смотри-ка, по-прежнему не бреюсь.

Смутившись, Эмилио начал было извиняться, но невольно попятился, поскольку незнакомец вдруг разразился потоком латинских ругательств и насмешек, грамматически безупречных, но чудовищно оскорбительных.

– Фелипе Рейес! – выдохнул Эмилио, оставшись с открытым от удивления ртом. Он отступил на шаг, пытаясь справиться с собой. – Не верю своим глазам. Фелипе, ты уже старик!

– Подобные вещи случаются, если проживешь достаточно долго, – ухмыльнулся в ответ Фелипе. – Мне всего пятьдесят один год! Так что я еще не старый, а зрелый мужчина, как у нас говорят.

Некоторое время они просто стояли и в полном изумлении разглядывали друг друга, впитывая изменения, заметные и предполагавшиеся ими. Затем Фелипе нарушил молчание. Ожидая Эмилио, он пододвинул пару стульев к небольшому столику, находившемуся возле окна просторной открытой комнаты, и теперь со смехом пригласил Эмилио сесть и пододвинул ему стул.

– Садись, садись, падре! Какой ты тощий стал, мне все время хочется заказать тебе сандвич или что-нибудь в этом роде. Или тебя здесь не кормят?

Фелипе чуть-чуть не помянул Джимми Куинна, но вовремя передумал. Но вместо этого умолк, как только они сели и, сияя, повернулся к Сандосу, давая тому время пережить потрясение.

Наконец Эмилио заговорил:

– А я уж подумал, что ты стал раввином!

– Спасибо тебе, старый друг, – не стал протестовать Фелипе. – Я действительно стал священником, каким ты воспитывал меня. Я – иезуит, но преподаю в Лос-Анджелесском еврейском теологическом семинаре. Только представь себе! Я стал профессором сравнительного религиоведения! – И он восторженно рассмеялся, радуясь удивлению Эмилио.

И весь следующий час на родном с детства языке они вспоминали Ла Перлу. С точки зрения Эмилио, прошло всего пять или шесть лет, и, к собственному его удивлению, оказалось, что он способен припомнить больше имен, чем Фелипе, однако Рейес знал, что случилось с каждым, и рассказывал ему историю за историей, иногда забавную, иногда грустную. Конечно, на Земле после отлета Эмилио прошло почти сорок лет; так что ему не следовало удивляться тому, что разговор стал понемногу превращаться в заупокойную молитву, но все же…

Родителей его давно уже не было в живых, однако остался брат.

– Антонио Луис умер через пару лет после того, как ты улетел, падре, – поведал ему Фелипе.

– Каким образом? – заставил он себя спросить.

– Так, как и следовало ожидать. – Фелипе повел плечами и покачал головой. – Понимаешь, он принимал наркоту. А это всегда приводит человека к плохому концу. Начал дурить. Задолжал гаитянам, и они его пришили.

…Левая рука разболелась, прямо огнем жжет, а головная боль не дает сконцентрироваться, подумал он, но как много смертей, как много смертей…

– …так что Клаудио продал ресторан Розе, но она вышла замуж за этого pendejo[51]51
  Недоумка (исп.).


[Закрыть], который скоро разорил ресторан. Они закрыли его через несколько лет. Она развелась с ним и так и не стала потом на ноги. Но помнишь Марию Лопес? Которая работала у доктора Эдвардс? Падре? Ты помнишь Марию Лопес?

– Да. Конечно. – Щурясь против света, Эмилио спросил: – А Мария пошла в итоге учиться в медицинское училище?

– Нет. – Фелипе ненадолго умолк, чтобы улыбнуться брату, по собственной инициативе принесшему им по чашке чая. Пить никто не стал. Держа руки на коленях, Фелипе продолжил: – Она уехала. Доктор Эдвардс оставила ей кучу денег, ты об этом не знал? Мария отправилась учиться в университет, в краковскую бизнес-школу, и заработала в конце концов еще большую кучу денег. Вышла замуж за поляка. Детей у них не было. Но Мария учредила учебный фонд для детей Ла Перлы. Твои труды до сих пор приносят плоды, падре.

– Это сделал не я, Фелипе. Не я, а Энн. – Ему пришло в голову, что контракт Софии выкупили Энн и Джордж. Он вспомнил смеющуюся Энн, как она говорила о том, что приятно раздавать деньги, отложенные ими на старость. Он вспомнил, как она смеялась тогда… И захотел, чтобы Фелипе ушел.

Гость заметил овладевшее им расстройство, но продолжил, спокойным голосом подчеркивая то добро, которое в своей жизни сделал Сандос. Деревья, посаженные им на острове Чуук, выросли; юноша, научившийся читать и писать в рамках иезуитской программы борьбы с неграмотностью, сделался известным поэтом, и произведения его украшала красота Арктики и душ соплеменников.

– А помнишь Хулио Мондрагона? Парнишку, которого ты уговорил перестать разрисовывать стены домов, а вместо этого расписать нашу часовню? Теперь он знаменит! Его работы расходятся по бешеным ценам и настолько прекрасны, что даже мне кажется, что они стоят таких денег. Специалисты по его творчеству посещают нашу часовню, изучая его ранний стиль… представь себе!

Эмилио сидел с зажмуренными глазами, не в силах посмотреть на человека, которого вдохновил на несение бремени священства. Он не хотел принимать ответственность за это. Вспомнились слова пророка Иеремии: «Не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его»[52]52
  Книга пророка Иеремии (Иер. 20:9).


[Закрыть]. A потом Рейес опустился перед ним на колени, и Эмилио сквозь шум в голове услышал, как Фелипе сказал:

– Падре, позвольте мне посмотреть, что с вами сделали. Позвольте мне посмотреть – позвольте мне понять.

Эмилио протянул вперед руки, потому что, при всем их уродстве, их было гораздо легче показать, чем то, что творилось внутри его.

Фелипе осторожно стянул перчатки с его ладоней, и, когда открылось увечье, послышался привычный шелест сервомоторов и микрошестерен, металлический шепот суставов, странным образом приглушенный прикрывающей их чрезвычайно похожей на натуральную искусственной кожей.

Фелипе взял пальцы Эмилио в собственные прохладные механические ладони.

– Отец Сингх – блестящий мастер, не так ли? Сложно теперь это представить, но я сам какое-то время обходился крючками! Даже после того, как он сделал протезы, я пребывал в большом унынии, – признался Фелипе. – Мы так и не выяснили, кто и зачем подложил эту бомбу в письма. Но по прошествии времени я даже благодарен за все, что со мной произошло. Понимаешь, я счастлив теперь, там, где я есть, и благодарен за каждый шаг, приведший меня в это место, где я сейчас нахожусь.

Наступило молчание. Ноги Фелипе начали затекать от долгого сиденья, и, вдруг ощутив себя стариком, каким в сущности он и был, Рейес стал подниматься на ноги, следя за тем, как горечь искажает лицо Эмилио.

– Этот ублюдок! Этот Фелькер подослал тебя? – Он тоже вскочил на ноги, чтобы подальше отодвинуться от Фелипе, стараясь по возможности дальше отойти от него. – Хотелось бы знать, почему он еще не распорядился положить возле моей постели житие Исаака Жога[53]53
  Святой Исаак Жог (1607–1646) – католический священник-иезуит, миссионер и мученик, замученный канадскими индейцами, отрубившими ему несколько пальцев.


[Закрыть]. Значит, придумал что-то получше, так? Подослал старого друга, который все испортил. Все он, этот сукин сын!

Сандос говорил, покоряясь гневу, не веря самому себе. Вдруг остановившись, он накинулся уже на Фелипе:

– Или ты явился сюда считать мои благословения, Фелипе? Может, я уже считаюсь благодатным?

Фелипе Рейес поднялся во весь пусть и умеренный рост и со всей искренностью посмотрел на Эмилио, которого обожал в юности и которого по-прежнему, невзирая ни на что, хотел любить.

– Это сделал не Фелькер, падре. Меня попросил приехать Отец-генерал.

Сандос умолк. А когда заговорил, голос его наполнила тихая, едва ли не спокойная, сдержанная ярость.

– Ага. Так, значит, ты должен был устыдить меня за то, что я устроил весь этот балаган. За то, что погрузился в жалость к себе самому.

Фелипе понял, что сказать ему нечего, и, беспомощный, промолчал. Тем временем Сандос следил за ним, словно змея. И вдруг в глазах его вспыхнул опасный огонек. До него начинает доходить, понял Фелипе.

– А потом еще слушания, так? – подняв брови, спросил Сандос уже ласковым тоном, с открытым ртом дожидаясь подтверждения. Фелипе кивнул. И к владевшему Сандосом горькому чувству добавилась нотка изумления. – Да-да, и слушания. Конечно! Боже! – воскликнул он, как бы обращаясь к Всевышнему. – Работа мастера. С ноткой творческого подхода, на который я и рассчитывал. И ты будешь адвокатом дьявола, Фелипе?

– Я не инквизитор, падре. И ты это знаешь. Я здесь, чтобы помочь…

– Да, – проговорил Эмилио с улыбкой, которая не задержалась в его глазах. – Чтобы помочь мне найти истину. Чтобы заставить меня говорить.

Фелипе Рейес выдерживал на себе взгляд Эмилио, пока мог, но наконец, не выдержав, отвернулся, хотя не мог отключить бархатный свирепый голос:

– Ты не можешь представить себе истину, Фелипе. А я жил в ней. И мне приходится жить в ней и сейчас. Скажи им: мои руки – это ничто. Скажи им: если я начну жалеть себя, это будет значить, что мне стало лучше. Не важно, что я говорю. Не имеет значения, что я скажу тебе. Никто из вас не сумеет понять, что это было. И даю тебе слово: вы не захотите понять.

Когда Фелипе посмотрел вверх, Сандоса уже не было рядом с ним.

* * *

Вернувшегося в свой римский кабинет Винченцо Джулиани известили о фиаско уже через час. По правде сказать, Отец-генерал вызывал Фелипе Рейеса не для того, чтобы возложить на него обязанности обвинителя Эмилио Сандоса. Никакого суда, никакого адвоката дьявола не предполагалось даже в том легком разговорном смысле, в котором употребил эти слова Эмилио. Предстоящее расследование имело своей целью выработку рекомендаций Обществу в отношении дальнейшей политики его в отношении Ракхата.

Рейес считался уважаемым специалистом в области компаративного религиоведения, знаниями которого Джулиани намеревался воспользоваться после того, как Сандос поделится подробностями посланной на Ракхат миссии. Однако не стоило отрицать, что Отец-генерал также надеялся на то, что Фелипе Рейес, знавший Сандоса в его лучшие дни и сам искалеченный во время работы в Пакистанском университете, мог избавить Эмилио от восприятия собственного увечья как уникального. Таким образом, Джулиани приходилось с огорчением признать, что он неправильно понял настроение Сандоса.

Со вздохом Отец-генерал поднялся от письменного стола и подошел к окну, чтобы посмотреть на Ватикан сквозь пелену дождя. Какое только бремя не приходилось носить таким людям, как Сандос. Планку задали четыре сотни Наших, подумал он, вспоминая те дни, когда, будучи новициатом, изучал жития прославленных святостью, благословенных и почитаемых иезуитов. Как же было сказано в наших реляциях? «Мужи хитроумно наставленные в грамоте и силе духа». Перенесшие трудности, одиночество, предельное утомление и болезни с отвагой и изобретательностью. Принимавшие пытки и смерть с радостью, неподвластной легкому пониманию даже тех, кто разделяет их религию, если не веру. Сколько историй, достойных лиры Гомера. Сколько мучеников, таких как Исаак Жог.

Пройденные им восемь сотен миль в глубь Нового Мира – земли столь же чужой для европейца в 1637 году – были тем же, что сейчас для нас Ракхат, вдруг понял Джулиани. Его боялись как колдуна, осмеивали, презирали за кротость – те самые индейцы, которых он надеялся привести ко Христу. Его регулярно избивали, пальцы отрезали по суставу ножами, изготовленными из раковин, – неудивительно, что Жог вспомнился Эмилио.

Спасенный после долгих лет издевательств и лишений голландскими торговцами, которые отвезли его во Францию, он вопреки всем шансам выздоровел. И что удивительно: Жог вернулся в Новый Свет. Он знал, чем кончится дело, но поплыл назад, чтобы работать среди могавков. Поплыл сразу, как только почувствовал себя годным на это. A потом они убили его. Жутким образом.

Как можем мы понять таких людей? – некогда задал себе Джулиани такой вопрос. Как может находящийся в здравом уме человек вернуться к такой жизни, понимая, что ждет его в итоге? Или он был визионером, послушным голосам? Или мазохистом, жаждавшим деградации и мучений? Современный историк, даже иезуит, никак не мог обойти эти вопросы. Жог был всего лишь одним из множества. Или такие, как он, люди были безумны?

Нет, решил наконец Джулиани. Ими правило не безумие, но математика вечности. Чтобы спасти свою душу от вечной муки и отстранения от Бога, чтобы привести чужие души к вечному блаженству и близости к Богу, никакое бремя не было слишком тяжелым, никакая цена – чрезмерной. Жог собственной рукой писал своей матери: «Все труды миллиона людей не стоят ничего, если они не приобрели хотя бы одну душу для Иисуса Христа».

Да, подумал он, иезуиты отлично подготовлены к мученичеству. С другой стороны, выжить можно не везде. Иногда, подозревал Винченцо Джулиани, умереть проще, чем жить.

* * *

– А я действительно начинаю ненавидеть эту лестницу, – произнес Джон Кандотти, шагая по пляжу. Сандос, как обычно, сидел на камне, привалившись спиной к скале, опустив руки между поднятых колен. – А не проще ли было погружаться в раздумья в саду? Там есть чудесное местечко для раздумий, недалеко от дома.

– Оставьте меня в покое, Джон. – Глаза Эмилио были закрыты, и весь внешний вид его, как уже начал понимать Кандотти, говорил о жуткой головной боли.

– Я только выполняю приказ. Меня прислал отец Рейес. – Он рассчитывал услышать едкий эпитет, но Сандос или уже взял себя руки, или же ему было все равно. Джон остановился на пляже в нескольких футах от Сандоса и какое-то время смотрел на море. Вдали маячили паруса, ослепительные под косыми солнечными лучами.

– В подобные времена, – философским тоном заметил Джон, – я вспоминаю своего папашу, который часто говаривал…

Эмилио приподнял голову и выжидательно посмотрел на Джона, готовясь к новому натиску.

– Какого черта ты денно и нощно заседаешь в сортире? – вдруг выкрикнул Джон. – Когда ты наконец вылезешь оттуда и предоставишь другим хотя бы шанс?

Эмилио опустил голову на камень и залился хохотом.

– Вот это хороший звук, – проговорил с ухмылкой Джон, радуясь произведенному эффекту. – Знаете что? По-моему, я ни разу не слышал, как вы смеетесь.

– «Молодой Франкенштейн»![54]54
  «Молодой Франкенштейн» – американская пародийная комедия 1974 года, обыгрывающая сюжеты и стандартные ситуации классических черно-белых фильмов ужасов.


[Закрыть] Это из «Молодого Франкенштейна»! – сквозь смех выдавил Эмилио. – Мы с братом знали этот фильм наизусть. Должно быть, мальчишками смотрели его сотню раз. Мне нравился Мел Брукс.

– Один из великих актеров, – согласился Джон. – «Одиссея». «Гамлет». «Молодой Франкенштейн». Некоторые фильмы не умирают.

Эмилио вновь рассмеялся, утер слезы рукавом и перевел дух:

– А я уже решил, что вы собираетесь сообщить мне нечто такое, что будет лучше выглядеть утром. И готовился убить вас.

Джон запнулся на этом слове, но решил, что имеет дело с фигурой речи.

– Боже! Так, значит, мое присутствие ввело вас в соблазн, сын мой, – чопорно произнес он, подражая Иоганну Фелькеру. – Могу ли я присоединиться к вам на этом камне, сэр?

– Будьте моим гостем. – Эмилио подвинулся, освобождая место, стряхивая с себя нежелание вновь видеть Фелипе.

Предваряемый своим воистину корабельным носом, Джон, состоявший, наверное, из одних локтей, колен и больших ступней, вскарабкался наверх, завидуя аккуратной компактности фигуры Эмилио, даже теперь сохранявшей атлетическую грацию. Джон устроился поудобнее на неподатливой поверхности скалы, и какое-то время оба они просто наслаждались закатом. Подниматься по лестнице придется в полутьме, однако они уже знали наизусть каждую ступеньку.

– В моем понимании, – произнес Джон, нарушив молчание, когда свет сгустился в синеву, – у вас есть три варианта. Первый: как вы уже сказали, можно вернуться к началу. Оставить Общество, сложить сан.

– А куда мне деваться? И что делать? – потребовал ответа Сандос. Профиль его казался столь же жестким, как тот камень, на котором они сидели. Он не заговаривал об оставлении Общества с того мгновения, когда репортер ворвался в его комнату, когда реальная жизнь снаружи ударила ему в лицо. – Я в ловушке. И вы знаете это.

– Вы можете стать богатым человеком. Обществу предлагали колоссальные деньги просто за интервью с вами.

Эмилио повернулся к нему, и в сумерках Джон едва не ощутил комок желчи, собравшейся в горле Сандоса. Он выжидал, давая тому возможность что-то сказать, однако Эмилио вновь отвернулся к темному морю.

– Второй: вы пройдете расследование до конца. Объясните, что произошло. Поможете нам решить, что делать дальше. Мы будем рядом с вами, Эмилио.

Опустив локти на поднятые колени, Эмилио поднес ладони к голове и запустил длинные костлявые, как у скелета, пальцы в шевелюру.

– Если я начну говорить, слова мои не понравятся вам.

Он считает, что правда будет слишком неприглядной для нас, думал Джон, сходя по лестнице после торопливой конференции с братом Эдвардом и отцом Рейесом. Эд предположил, что, быть может, Сандос не понимает, какая внушительная часть его повести уже известна людям.

– Эмилио, мы знаем о ребенке, – неспешно произнес Джон. – И о борделе.

– Никто не знает этого, – глухим голосом возразил Сандос.

– Все знают, Эмилио. Не только Эд Бер и персонал госпиталя. Консорциум «Контакт» обнародовал всю историю…

Сандос внезапно поднялся и спустился со скалы. А потом бросился наутек по сумеречному берегу, скрестив руки на груди, так чтобы ладони оставались под мышками. Соскочив с камня, Джон бросился за ним бегом. Догнав уступавшего ему в росте Сандоса, он схватил его за плечо, повернул к себе и выкрикнул:

– Доколе ты будешь удерживать все это в себе? Сколько еще ты собираешься молчать?

– Столько, сколько смогу, Джон, – мрачным тоном проговорил Сандос, выворачиваясь из хватки Кандотти и отступая от него. – Столько, сколько смогу.

– И что будет потом? – взорвался Джон, потому что Эмилио отвернулся от него.

Сандос вновь посмотрел на Кандотти.

– А потом, – проговорил он с тихой угрозой, – я воспользуюсь третьим вариантом. Ты это хотел услышать, Джон?

Он стоял чуть содрогаясь, глядя стеклянными глазами с обтянутого кожей лица. Гнев отпустил Джона так же быстро, как и овладел им, он открыл рот, намереваясь что-то сказать, однако Сандос заговорил снова.

– Мне следовало сделать это еще несколько месяцев назад, однако боюсь, что у меня еще осталась малая толика гордости, мешающая Господу разыграть кульминацию того мерзкого анекдота, в котором я сейчас принимаю участие, – говорил он непринужденно, однако глаза сверкали жутью. – И именно это еще держит меня в живых, Джон. Последний клочок гордости – это все, что у меня осталось.

Гордости, но также и страха: Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?[55]55
  Шекспир. Гамлет. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]