Текст книги "Король-олень"

« На что Король-Олень, когда вырос молодой олень?..»

Долю мгновения Моргауза не понимала, то ли эта мысль пришла к ней в голову, то ли была эхом мыслей кого-то из жриц Авалона; так было всегда в те тревожные, незавершенные моменты, когда в ней просыпалось Зрение. Сама Моргауза не могла контролировать его приход и уход, да, по правде говоря, и не старалась этого делать.

Гвидион, широко распахнув глаза и приоткрыв рот, подался вперед.

– Госпожа… – выдохнул он. – Это правда, что я… я – сын… сын Верховного короля?

– Да, – ответила Вивиана, поджав губы. – Но священники никогда этого не признают. Для них это страшнейший грех – когда мужчина производит на свет сына от дочери своей матери. Они стремятся превзойти в святости саму Богиню, что приходится матерью всем нам. Но это правда.

Кевин повернулся и медленно, с трудом заставив искалеченное тело подчиниться, опустился на колено перед Гвидионом.

– Мой принц и мой лорд, – сказал он, – дитя королевской крови Авалона, сын сына Великого Дракона, мы приехали, чтобы увезти тебя на Авалон, где ты сможешь подготовиться к своему предназначению. Завтра утром ты должен быть готов к отъезду.

Глава 2

« Завтра утром ты должен быть готов к отъезду…»

Это было подобно кошмарному сну: они произнесли вслух то, что я хранила в тайне все эти годы, даже после родов, когда все думали, что я не выживу… Я могла умереть тогда, и никто бы не узнал, что я родила ребенка от брата. Но Моргауза выведала у меня эту тайну, и Вивиана узнала… Недаром ведь говорят: три человека могут сохранить тайну, но лишь при том условии, что двое из них лежат в могиле… Все это задумала Вивиана! Она использовала меня, как прежде использовала Игрейну!

Но затем сон начал таять и идти рябью, словно поверхность воды. Я изо всех сил старалась удержать его, услышать, что же будет дальше. Кажется, там был Артур; он обнажил меч и двинулся на Гвидиона, и отрок извлек Эскалибур из ножен…»

Моргейна сидела в Камелоте, у себя в комнате, завернувшись в одеяло. Нет, твердила она себе, нет, это был сон, всего лишь сон. «Я даже не знаю, кто сейчас ближайшая помощница Вивианы. Наверняка это Врана, а вовсе не та светловолосая женщина, столь похожая на мою мать. Я раз за разом вижу ее в снах, но кто знает, действительно ли эта женщина ступает по земле или то всего лишь искаженный снами образ моей матери? Я не помню в Доме дев никого, кто был бы схож с нею…

Я должна была находиться там. Это я должна была находиться рядом с Вивианой, и я сама, по своей воле отказалась от этого…»

– Смотрите-ка! – позвала от окна Элейна. – Всадники уже съезжаются, а ведь до празднества, назначенного Артуром, еще целых три дня!

Женщины, находившиеся в покоях, столпились вокруг Элейны, глядя на поле, раскинувшееся под стенами Камелота; оно уже было усеяно палатками и шатрами.

– Я вижу знамя моего отца, – сказала Элейна. – Вон он едет, а рядом с ним мой брат, Ламорак. Он уже достаточно взрослый, чтобы быть одним из соратников Артура. Может быть, Артур изберет его.

– Но во время битвы при горе Бадон он был еще слишком юн, чтобы сражаться, верно? – спросила Моргейна.

– Да, он был еще юн, и все-таки сражался там, как всякий мужчина, способный держать оружие в руках, – с гордостью ответила Элейна.

– Тогда я не сомневаюсь, что Артур изберет его в соратники, хотя бы для того, чтоб порадовать Пелинора, – сказала Моргейна.

Великая битва при горе Бадон произошла четыре года назад, в Троицын день, и Артур объявил, что отныне и впредь будет отмечать этот день как величайший свой праздник и всегда будет собирать на него своих рыцарей. Кроме того, он пообещал, что будет в праздник Пятидесятницы выслушивать всякого просителя и вершить правосудие. И всем подвластным Артуру королям ведено было являться в этот день к Верховному королю, чтоб заново подтвердить свою клятву верности.

– Тебе надлежит пойти к королеве и помочь ей одеться, – сказала Моргейна Элейне, – да и мне тоже пора. Большое празднество – через три дня, и мне нужно переделать еще множество дел.

– Сэр Кэй обо всем позаботится, – возразила Элейна.

– Конечно, он разместит гостей и распорядится об угощении, – охотно согласилась Моргейна. – Но мне нужно проследить, чтобы зал украсили цветами, и проверить, начищены ли серебряные чаши. И, похоже, миндальным пирогом и сладостями тоже придется заняться мне – у Гвенвифар и без того будет достаточно хлопот.

На самом деле, Моргейна была только рада, что до праздника нужно успеть переделать столько дел: это поможет ей выбросить из головы ужасный сон. Все это время, стоило лишь Авалону войти в ее сны, как Моргейна тут же в отчаянье изгоняла его… и не узнала, что Кевин поехал на север, в Лотиан. «Нет, – сказала она себе, – я и сейчас этого не знаю. Это был всего лишь сон». Но днем, когда ей встретился во дворе старик Талиесин, Моргейна поклонилась ему, а когда он протянул руку, чтобы благословить ее, она робко произнесла:

– Отец…

– Что, милое дитя?

«Десять лет назад, – подумала Моргейна, – я непременно вспылила бы: зачем Талиесин разговаривает со мной, словно с малышкой, что забралась к нему на колени и дергает его за бороду?» Теперь же, как ни странно, это ее успокоило.

– Собирается ли мерлин Кевин приехать сюда к Троицыну дню?

– Думаю, нет, дитя, – отозвался Талиесин и доброжелательно улыбнулся. – Он поехал на север, в Лотиан. Но я знаю, что он очень любит тебя и вернется к тебе сразу же, как только сможет. Думаю, ничто не сможет отвратить его от этого двора, пока ты пребываешь здесь, маленькая Моргейна.

«Неужто же весь двор знает, что мы были любовниками? А ведь я вела себя так осторожно!»

– Отчего все при дворе болтают, будто Кевин Арфист пляшет под мою дудку, – ведь это же не правда! – раздраженно произнесла Моргейна.

Снова улыбнувшись, Талиесин произнес:

– Милое дитя, никогда не стыдись любви. И для Кевина бесконечно важно, что женщина, столь добрая, изящная и прекрасная…

– Ты смеешься надо мной, дедушка?

– С чего бы вдруг я стал над тобою смеяться, малышка? Ты – дочь моей любимой дочери, и я люблю тебя всей душой, и ты знаешь, что я считаю тебя самой прекрасной и талантливой изо всех женщин. А Кевин, в чем я совершенно уверен, ценит тебя еще выше: ведь ты единственный, не считая меня, человек при этом дворе, и единственная женщина, кто способен беседовать с ним о музыке на его языке. И когда ты являешься, для Кевина восходит солнце, когда же уходишь – настает ночь. И если тебе это неизвестно, стало быть, ты здесь единственная, кто этого не знает. Ты для него – звезда, что озаряет его дни и ночи. И ты достойна этого. А ведь мерлину Британии не запрещено и жениться, буде он того пожелает. Пусть он не принадлежит к королевскому роду, но он благороден душою, и когда-нибудь он станет Верховным друидом, если мужество не покинет его. И в тот день, когда он придет просить твоей руки, думаю, ни я, ни Артур не откажем ему.

Моргейна опустила голову и уставилась в землю. «Ах, как бы было хорошо, – подумалось ей, – если бы я могла любить Кевина так же, как он любит меня. Я дорожу им, я хорошо к нему отношусь, мне даже нравится делить с ним ложе. Но выйти за него замуж? Нет, ни за что, ни в коем случае, как бы он меня ни обожал».

– Я не собираюсь выходить замуж, дедушка.

– Ну что ж, дитя, поступай, как тебе угодно, – мягко произнес Талиесин. – Ты – леди и жрица. Но ты ведь не так уж молода, и раз ты покинула Авалон – нет-нет, я вовсе не собираюсь тебя упрекать, – но мне кажется, что было бы неплохо, если бы ты пожелала выйти замуж и обзавестись собственным домом. Не будешь же ты до конца дней своих оставаться на побегушках у Гвенвифар? Что же касается Кевина Арфиста, он, несомненно, находился бы сейчас здесь, если бы мог, – но он не может ездить верхом так быстро, как другие. Это хорошо, что ты не презираешь его за телесную слабость, милое дитя.

Когда Талиесин ушел, Моргейна, погрузившись в глубокую задумчивость, направилась к пивоварне. Ах, если бы она и впрямь любила Кевина! Но, увы, Талиесин заблуждается…

«И за что мне эта страсть к Ланселету?» Эта мысль преследовала ее все то время, пока она готовила душистую розовую воду для омовения рук и всяческие сладости. Ну что ж, по крайней мере, пока Кевин был здесь, у нее не было причин желать Ланселета. Впрочем, мрачно подумала она, это все равно не имеет значения. «Желание должно быть обоюдным – иначе оно бесплодно». Моргейна решила, что, когда Кевин вернется ко двору, надо будет принять его так радушно, как ему хочется.

«Несомненно, это совсем не худший выход – стать женой Кевина… Авалон для меня потерян… Я подумаю над этим. И, действительно, мой сон истинен, – по крайней мере, в этом. Кевин в Лотиане… А я-то думала, что Зрение покинуло меня…»

Кевин вернулся в Камелот накануне Пятидесятницы. Целый день к Камелоту тек людской поток; народу было больше, чем на весенней и осенней ярмарках, вместе взятых. Надвигающийся праздник обещал стать самым грандиозным изо всех, какие только проводились в здешних краях. Моргейна встретила Кевина поцелуем и объятьями, отчего глаза арфиста засияли, и провела в покои для гостей. Там она забрала у него плащ и дорожную обувь, отослала вещи с одним из мальчишек, дабы их вычистили, и принесла ленты – украсить арфу.

– О, Моя Леди будет нарядной, как сама королева! – рассмеялся Кевин. – Так ты не держишь зла на свою единственную соперницу, Моргейна, любовь моя?

Он никогда прежде не называл ее так. Моргейна подошла и обняла его за талию.

– Я скучал по тебе, – тихо произнес Кевин и на миг прижался лицом к ее груди.

– И я по тебе скучала, милый, – отозвалась она, – и ночью, когда все отправятся отдыхать, я тебе это докажу… Как ты думаешь, почему я устроила так, чтобы эти покои достались тебе одному, когда даже самые прославленные из соратников Артура разместились по четверо в комнате, а некоторые даже по двое на одной кровати?

– Я думал, так получилось потому, что ко мне просто не пришлось никого подселять, – отозвался Кевин.

– И так, несомненно, и надлежало бы сделать, из уважения к Авалону, – сказала Моргейна, – хотя даже Талиесину приходится делить свои покои с епископом…

– Не могу одобрить его вкус, – хмыкнул Кевин. – Я бы скорее предпочел поселиться в конюшне, вместе с другими ослами!

– Я поступила так потому, что мерлину Британии подобает иметь личные покои, пусть даже они не больше ослиного стойла, – сказала Моргейна. – Но все же они достаточно велики, чтоб вместить тебя, и Твою Леди, и, – она улыбнулась и многозначительно взглянула на кровать, – и меня.

– Ты всегда будешь желанной гостьей, а если вдруг Моя Леди вздумает ревновать, я поверну ее лицом к стене.

Кевин поцеловал Моргейну и на миг прижал ее к себе со всей силой своих жилистых рук. Затем, отпустив ее, произнес:

– У меня для тебя новость: я отвез твоего сына на Авалон. Он уже большой парнишка, и смышленый, и отчасти унаследовал твои музыкальные способности.

– Он снился мне, – сказала Моргейна. – И во сне он играл на дудке – как Гавейн.

– Значит, твой сон был истинным, – отозвался Кевин. – Мальчик мне понравился. И он обладает Зрением. На Авалоне его выучат на друида.

– А потом?

– Потом? Ах, милая моя, – сказал Кевин, – все пойдет так, как суждено. Но я не сомневаюсь, что он станет бардом и на редкость мудрым человеком. Ты можешь не бояться за него, пока он на Авалоне. – Он нежно коснулся плеча Моргейны. – У него твои глаза.

Моргейне хотелось побольше расспросить его о мальчике, но она заговорила о другом.

– Празднество начнется только завтра, – сказала она, – но сегодня вечером ближайшие друзья и соратники Артура приглашены к нему на обед. Гарета завтра должны посвятить в рыцари, и Артур, который любит Гавейна как брата, оказал Гарету честь и пригласил его на семейный праздник.

– Гарет – достойный рыцарь, – отозвался Кевин, – и я рад, что ему оказали такую честь. Я не питаю особой любви к королеве Моргаузе, но ее сыновья – хорошие люди и верные друзья Артура.

Праздник был семейный, однако и близких родичей у Артура было немало: в канун Пятидесятницы за столом Артура сидели Гвенвифар, и ее родственница Элейна, и отец Элейны, король Пелинор, и ее брат, Ламорак; Талиесин и Ланселет, и третий из единоутробных братьев Ланселета, – Балан, сын Владычицы Озера, – и Боре с Лионелем, сыновья Бана, владыки Малой Британии. И Гарет был там, и Гавейн, как всегда, стоял за креслом Артура. Когда они вошли в зал, Артур попытался уговорить его сесть за стол:

– Садись сегодня вечером рядом с нами, Гавейн, – ты мой родич и законный король Оркнеев, и не подобает тебе как слуге стоять у меня за спиной!

– Я горд тем, что могу стоять здесь и прислуживать моему лорду и королю, сэр, – упрямо отозвался Гавейн, и Артур склонил голову.

– Из-за тебя я чувствую себя каким-то императором древности, – пожаловался он. – Неужели меня нужно охранять денно и нощно, даже в собственном моем замке?

– Величием своего трона ты равен этим императорам или даже превосходишь их, – стоял на своем Гавейн. Артур рассмеялся и развел руками.

– Что ж, я ни в чем не могу отказать моим соратникам.

– Так значит, – вполголоса сказал Кевин Моргейне – они сидели рядом, – тут нет ни заносчивости, ни высокомерия, а одно лишь желание порадовать соратников…

– Я думаю, это и вправду так, – так же тихо ответила Моргейна. – Мне кажется, что больше всего он любит сидеть у себя в чертогах и смотреть на мирную жизнь, ради которой он так много трудился. При всех его недостатках, Артур и вправду любит законность и порядок.

Некоторое время спустя Артур жестом призвал всех к молчанию и подозвал к себе юного Гарета.

– Сегодняшнюю ночь ты проведешь в церкви, в молитвах и бдении, – сказал он, – а завтра утром, перед обедней, любой кого ты изберешь, посвятит тебя в Соратники. Несмотря на молодость, ты служил мне верно и преданно. Если хочешь, я сам посвящу тебя в рыцари, но я пойму, если ты захочешь, чтобы эту честь тебе оказал твой брат.

Гарет был облачен в белую тунику; волосы золотым ореолом окружали лицо юноши. Он выглядел, словно дитя – дитя шести футов ростом, с плечами как у молодого быка. На щеках Гарета золотился мягкий пушок, столь красивый, что его жаль было брить. Он пробормотал, слегка заикаясь от юношеского пыла:

– Сэр, я прошу прощения… мне не хотелось бы оскорбить ни тебя, ни моего брата, но я… если можно… мой лорд и мой король… можно – в рыцари меня посвятит Ланселет?

Артур улыбнулся.

– Ну что ж, если Ланселет согласен, я возражать не стану.

Моргейне вспомнилось, как малыш Гарет играл с деревянным рыцарем, которого она для него смастерила, и величал его Ланселетом. Интересно, многим ли людям удается увидеть свои детские мечты воплощенными?

– Я почту это за честь, кузен, – торжественно произнес Ланселет, и лицо Гарета озарилось радостью. Но затем Ланселет повернулся к Гавейну и добавил:

– Но только если ты дашь мне дозволение, кузен. Ты заменяешь этому юноше отца, и я не хочу присваивать твое право…

Гавейн смотрел то на брата, то на Ланселета. Он явно чувствовал себя неловко. Моргейна заметила, что Гарет прикусил губу – возможно, юноша лишь сейчас осознал, что подобная просьба могла показаться оскорбительной его брату и что король оказал ему честь, предложив лично посвятить его в рыцари, – а он эту честь отверг. Да, при всей его небывалой силе и искусности во владении оружием Гарет все еще сущее дитя!

– Кто примет посвящение от меня, уже получив согласие от Ланселета? – угрюмо произнес Гавейн.

Ланселет жизнерадостно обнял обоих братьев.

– Вы оба оказали мне большую честь, даже слишком большую. Ну что ж, юноша, – сказал он, отпуская Гарета, – иди за своим оружием. Я присоединюсь к твоему бдению после полуночи.

Гавейн подождал, пока юноша быстро, размашисто вышел из зала, затем произнес:

– Тебе следовало бы родиться одним из тех древних греков, про которых рассказывалось в саге, что мы читали мальчишками. Как там его звали – а, Ахилл, тот самый, который нежно любил молодого рыцаря Патрокла, и даже самые красивые дамы троянского двора его не интересовали. Видит Бог, для любого мальчишки при дворе ты – герой. Жаль, что ты не склонен к греческим обычаям в любви! Ланселет побагровел.

– Ты мой кузен, Гавейн, и потому можешь позволять себе подобные высказывания. Ни от кого другого я бы этого не потерпел, даже в шутку.

Гавейн расхохотался.

– О да, шутка – в адрес того, кто делает вид, что беззаветно предан одной лишь нашей добродетельнейшей королеве…

– Как ты смеешь! – вспыхнул Ланселет и, развернувшись, схватил Гавейна за руку – с такой силой, что едва не сломал тому запястье. Гавейн попытался вырваться, но Ланселет, хоть и уступал своему противнику в росте, заломил ему руку за спину, рыча от ярости, словно взбешенный волк.

– Эй, вы! Не смейте драться в королевских чертогах! С этим возгласом сэр Кэй неуклюже врезался между сцепившимися противниками, а Моргейна поспешно произнесла:

– Что же тогда ты скажешь о всех тех священниках, которые утверждают, будто беззаветно чтят Деву Марию, ставя ее превыше всех земных созданий, а, Гавейн? Или ты скажешь, что на самом деле все они питают постыдное плотское тяготение к этому их Христу? А ведь и правда, говорят же, что лорд Христос никогда не был женат и что даже среди его двенадцати избранных учеников был один, которого он прижимал к груди во время той вечери…

– Моргейна, прекрати! – возмущенно воскликнула Гвенвифар. – Что за богохульные шутки!

Ланселет отпустил руку Гавейна. Гавейн принялся растирать помятое запястье, а Артур неодобрительно уставился на обоих.

– Вы ведете себя, как мальчишки, кузены, – так и норовите устроить потасовку из-за какой-то чепухи. Мне что, приказать Кэю отвести вас обоих на кухню, чтоб вас там выпороли? Ну-ка, сейчас же помиритесь! Я не слышал никакой шутки, но какой бы она ни была, Ланс, она не стоит ссоры!

Гавейн хрипло рассмеялся и произнес:

– Я пошутил, Ланс, – я знаю, что слишком много женщин добиваются твоей благосклонности, чтоб моя шутка была правдой.

Ланселет пожал плечами и улыбнулся – но выглядел он, словно взъерошенная птица.

– Каждый мужчина при дворе завидует твоей красоте, Ланс, – рассмеялся Кэй, потер шрам, что навеки растянул его губы в ухмылку, и добавил:

– Но может, не такое это и благо, а, кузен?

Общее напряжение разрядилось во взрыве смеха, но некоторое время спустя Моргейна, идя по замку, заметила Ланселета, все такого же взволнованного и взъерошенного.

– Что беспокоит тебя, родич?

– Думаю, мне следует удалиться от двора, – со вздохом отозвался Ланселет.

– Но моя госпожа не даст тебе дозволения удалиться.

– Я не стану говорить о королеве даже с тобою, Моргейна, – холодно отозвался Ланселет. Теперь настала очередь Моргейны вздохнуть.

– Я не страж твоей совести, Ланселет. Если Артур не осуждает тебя, то кто я такая, чтоб тебя упрекать?

– Ты не понимаешь! – с пылом воскликнул Ланселет. – Ее отдали Артуру, словно овцу на ярмарке, словно вещь, потому что ее отец хотел породниться с Верховным королем, а она была ценой сделки! И все же она слишком верна, чтобы роптать…

– Я не сказала ни слова против нее, Ланселет, – напомнила ему Моргейна. – Все обвинения родились в твоем разуме, а не на моих устах.

«Я могла бы заставить его возжелать меня», – подумала она, но эта мысль отдавала затхлостью и пылью. Однажды она уже сыграла в эту игру. Да, тогда он желал ее – но при этом боялся, как боялся саму Вивиану, боялся до ненависти – именно потому, что желал. Если король велит, он возьмет ее в жены – и в самом скором времени возненавидит.

Ланселет, собравшись с силами, взглянул Моргейне в глаза.

– Ты прокляла меня, – и я воистину проклят, можешь мне поверить.

И внезапно застарелый гнев и презрение растаяли. Ведь это все-таки был Ланселет! Моргейна взяла его ладонь двумя руками.

– Не стоит из-за этого мучиться, кузен. Это было давным-давно, и я не думаю, чтобы кто-либо из богов или богинь стал прислушиваться к словам разъяренной девчонки, которая сочла себя отвергнутой. А я и была всего лишь разъяренной девчонкой.

Ланселет глубоко вздохнул и снова принялся расхаживать. Наконец он произнес:

– Сегодня вечером я мог убить Гавейна. Я рад, что ты остановила нас, хотя бы и при помощи той богохульной шутки. Я… мне всю жизнь приходится сталкиваться с этим. Еще при дворе Бана, когда я был мальчишкой, я был красивее, чем Гарет сейчас, и при дворе в Малой Британии, и много где еще – красивый мальчик должен блюсти себя даже строже, чем девушка. Но никакой мужчина не замечает таких вещей и не верит в них, пока это не коснется его самого, – он считает разговоры об этом всего лишь развязными шутками. Было время, когда я и сам так думал, а потом было время, когда я думал, что никогда не смогу стать иным…

Он надолго умолк, глядя на каменные плиты двора.

– И потому я готов был вступить в связь с женщиной, с любой женщиной – да простит меня Господь, даже с тобой, с приемной дочерью моей матери, с девой, посвященной Богине, – но мало какой женщине удавалось хоть немного взволновать меня, пока я не увидел… пока не увидел ее.

– Но она – жена Артура, – сказала Моргейна.

– О Боже! – Ланселет развернулся и врезал кулаком в стену. – Неужели ты думаешь, что я не терзаюсь из-за этого? Он мой друг. Если бы Гвенвифар отдали за любого другого мужчину, я давно увез бы ее в свои владения… – Мускулы на шее Ланселета судорожно задвигались, словно он пытался сглотнуть. – Я не знаю, что с нами будет. А Артуру нужен наследник, которому он мог бы передать королевство. Судьба Британии важнее нашей любви. Я люблю их обоих – и страдаю, Моргейна, отчаянно страдаю!

Взгляд его сделался неистовым, и на мгновение Моргейне почудилось, что в нем промелькнуло безумие. И все же она не удержалась от мысли: «Могла ли я что-нибудь, ну хоть что-нибудь сказать или сделать той ночью?»

– Завтра, – сказал Ланселет, – я попрошу Артура услать меня прочь с каким-нибудь трудным заданием – пойти и разделаться с драконом Пелинора, покорить диких северян, живущих за римским валом, – неважно, с каким, Моргейна. Все, что угодно, лишь бы подальше отсюда…

На миг в его голосе прорвалась печаль, из тех, что невозможно выплакать, и Моргейне захотелось обнять Ланселета, прижать к груди и покачать, словно младенца.

– Думаю, я действительно мог сегодня убить Гавейна, если бы ты не остановила нас, – сказал Ланселет. – Конечно, он всего лишь пошутил, но он умер бы от страха, если бы знал… – Ланселет отвел взгляд и в конце концов шепотом произнес:

– возможно, он сказал правду. Мне следовало бы забрать Гвенвифар и бежать вместе с ней, пока при всех дворах света не начали судачить об этом скандале, – о том, что я люблю жену своего короля, – и все же… это Артура я не могу покинуть… не знаю – вдруг я люблю ее лишь потому, что тем самым я становлюсь ближе к нему…

Моргейна вскинула руку, пытаясь заставить Ланселета замолчать. Она не хотела этого знать – она не могла этого вынести. Но Ланселет даже не заметил ее жеста.

– Нет-нет, я должен хоть с кем-то поговорить об этом, или я умру – Моргейна, ты знаешь, как впервые случилось, что я возлег с королевой? Я давно любил ее, с тех самых пор, как впервые увидел – тогда, на Авалоне, – но думал, что до конца дней своих так и не утолю эту страсть – ведь Артур мой друг, и я не хочу предавать его, – сказал он. – И она, она… никогда не думай, что она искушала меня! Но… но на то была воля Артура. Это случилось в Белтайн… – И он принялся рассказывать, а Моргейна стояла, оцепенев, и в голове у нее билась одна-единственная мысль: «Так вот как подействовал талисман… Лучше бы Богиня поразила меня проказой, прежде чем я дала его Гвенвифар!»

– Но это еще не все, – прошептал Ланселет. – Когда мы вместе легли в постель – никогда, никогда такого не бывало… – он сглотнул и сбивчиво заговорил, с трудом подбирая слова, которые Моргейне было не под силу слушать. – Я… я коснулся Артура… я прикоснулся к нему… Я люблю ее, о Боже, я люблю ее, не пойми меня не правильно – но, если бы она не была женой Артура, если бы не… наверное, даже она…

Он задохнулся и не сумел закончить фразу. Моргейна застыла на месте; она была потрясена до потери речи. Неужто такова месть Богини – что она, столь долго без надежды любившая этого мужчину, стала поверенной его тайн и тайн женщины, которую он любит, что ей пришлось стать наперсницей всех его тайных страхов, в которых он никому больше не мог сознаться, всех непостижимых страстей, что бушевали в его душе?

– Ланселет, тебе не следует говорить об этом со мной. Поговори с каким-нибудь мужчиной – с Талиесином, с каким-нибудь священником…

– Да что об этом может знать священник?! – в отчаянье воскликнул Ланселет. – Должно быть, ни один мужчина не испытывал ничего подобного – видит Бог, я достаточно наслышан о том, чего желают мужчины – они ведь только об этом и говорят, и время от времени кто-нибудь из них сознается, что мог бы пожелать чего-то странного. Но никто, никто и никогда не желал ничего настолько странного и дурного, как я! Я проклят! – выкрикнул Ланселет. – Это моя кара – за то, что я пожелал жену своего короля. За то я и связан этими чудовищными узами. Даже Артур, узнай он об этом, стал бы ненавидеть и презирать меня. Он знает, что я люблю Гвенвифар, – но такого даже он не смог бы простить. И Гвенвифар – кто знает, не стала бы она, даже она, относиться ко мне с ненавистью и презрением…

Голос его сорвался.

Моргейна не знала, что тут можно сказать. Единственное, что пришло ей на ум, – это слова, которым ее некогда научили на Авалоне:

– Богиня знает, что творится в людских сердцах. Она утешит тебя.

– Но от такого отвернется и Богиня, – с ужасом прошептал Ланселет. – И как быть человеку, для которого Богиня предстает в облике матери, выносившей его? Я не могу прийти с этим к ней… Я уже почти готов броситься к ногам Христа. Его священники говорят, что он может простить любой грех, каким бы ужасным он ни был, как простил он тех, кто распинал его…

– Что-то я не замечала, чтобы христианские священники относились к грешникам с такой добротой и всепрощением, – резко сказала Моргейна.

– Конечно, ты права, – согласился Ланселот, уставившись невидящим взглядом на каменные плиты. – Никто мне не поможет – до тех самых пор, пока я не погибну в битве или не ускачу отсюда, чтобы броситься в пасть дракону.

Он поддел носком сапога кустик травы, пробившийся сквозь трещину в камне.

– И, конечно же, грех, добро и зло – это все ложь, придуманная жрецами и обычными людьми. А правда в том, что мы вырастаем, увядаем и умираем, в точности как эта трава.

Ланселет развернулся на каблуках.

– Что ж, пойду делить с Гаретом его бдение – я ведь пообещал. По крайней мере, его любовь ко мне невинна… он любит меня, как младший брат или как сын. Если б я верил хоть единому слову христианских священников, я бы побоялся преклонить колени перед их алтарем. И все же, – как бы мне хотелось, чтобы существовал бог, способный простить меня и дать мне знать, что я прощен…

Он повернулся, собираясь уходить, но Моргейна поймала его за вышитый рукав праздничного наряда.

– Погоди! Что это за бдение в церкви? Я не знала, что соратники Артура стали столь благочестивы.

– Артур часто размышлял над тем, как его посвящали в короли – там, на Драконьем острове, – сказал Ланселет. – И как-то раз он сказал, что у римлян, с их множеством богов, и у языческих народов древности имелись схожие обычаи. Когда человек принимал на себя некое великое обязательство, он делал это с молитвой, обратившись мыслями к великому значению этого деяния. Потому он посоветовался со священниками, и они придумали этот ритуал. Если к соратникам присоединяется человек, не бывавший в битве – ведь в битве человек оказывается лицом к лицу со смертью, – так вот, на тот случай, если к соратникам присоединяется человек, еще не проливавший ни своей, ни чужой крови, придумали особое испытание. Его приводят в церковь, кладут рядом его оружие и доспехи, и он должен провести ночь в бдении и молитвах. А наутро он исповедуется во всех своих грехах, получает отпущение, и лишь после этого его посвящают в рыцари.

– Так это же нечто вроде посвящения в таинства! Но ведь Артур не имеет права проводить через таинства других людей или приобщать их к этим таинствам – и уж вовсе не имеет права перекраивать все это во имя их бога, Христа! Во имя Великой Матери, неужели они хотят отнять у нас даже таинства?!

– Он советовался с Талиесином, – оправдываясь, сказал Ланселет, – и Талиесин одобрил его замысел.

Моргейна ужаснулась: неужто один из верховных друидов допустил подобное? Хотя… Талиесин говорил, что было время, когда друиды и христиане молились вместе.

– Это происходит в душе у человека, – сказал Ланселет, – неважно, христианин он, язычник или друид. Если Гарет в сердце своем встретится с неведомым и это поможет ему стать лучше, то так ли уж важно, от кого это таинство исходит – от Богини, от Христа или от Имени, которого друиды не произносят, – или от всего доброго, что живет в душе человеческой?

– Ты вещаешь, словно сам Талиесин, – недовольно произнесла Моргейна.

– Да, язык у меня подвешен неплохо. – Губы Ланселета скривились в невыразимо горькой усмешке. – Дай мне бог – какой угодно! – чтоб я смог отыскать в своем сердце хоть каплю веры в эти слова или найти хоть какое-то утешение!

– Я надеюсь, кузен, что это тебе удастся, – только и смогла сказать Моргейна. – Я буду молиться за тебя.

– Молиться кому? – спросил Ланселет – и ушел. А Моргейна осталась, взволнованная до глубины души.

Было довольно рано – еще не пробило полночь. В церкви теплился огонек – там бодрствовали Гарет и Ланселет. Моргейна опустила голову, вспоминая ту ночь, которую она сама проводила в бдении – и рука ее машинально потянулась к серповидному ножу, которого она не носила вот уж много лет.

«И я сама отвергла его. Мне ли после этого говорить об осквернении таинств?»

Внезапно воздух перед Моргейной взволновался, взвихрился, как в водовороте, и Моргейна едва-едва удержалась на ногах: перед нею в лунном сиянии стояла Вивиана.

Она стала старше и похудела. Глаза ее были, словно пылающие угли под безукоризненно ровными бровями, а волосы сделались почти полностью седыми. Казалось, она смотрит на Моргейну с печалью и нежностью.

– Матушка… – запинаясь, произнесла Моргейна, сама не зная, к кому обращается – к Вивиане или к Богине. А затем образ заколыхался, и Моргейна поняла, что Вивианы здесь нет – всего лишь Послание.

– Зачем ты пришла? Что тебе от меня нужно? – прошептала Моргейна, опустившись на колени. В дуновении ночного воздуха ей почудился шелест платья Вивианы. Чело Вивианы венчал венок из ветвей ивы – словно корона владычицы волшебной страны. Видение протянуло руку к Моргейне, и Моргейна почувствовала, как на лбу ее вспыхнул истаявший полумесяц.