Текст книги "Одиночество Титуса"

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ПЕРВАЯ

Титус, дремавший в объятиях юной селянки, розовой, золотистой, на берегу говорливой реки, приоткрыл один глаз, ибо сквозь журчание пробился еще какой-то шумок. Поначалу юноша ничего не увидел, но, приподняв голову, с удивлением обнаружил за нависшей над водою листвой желтый летательный аппарат. Как ни близко прошел он, Титус все же не сумел разглядеть, кто им управляет, девушке же и вовсе было не до вертолетов.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ВТОРАЯ

Погода была прекрасная, вертолет плыл над деревьями без всяких помех. Долгое время в кабине стояло молчание, но в конце концов правившая машиной Гепара обернулась, чтобы взглянуть на своего спутника. Было что-то отвратительное в полете столь грязного существа по чистому воздуху. И ощущение это усугублялось тем, как старик пялился на Гепару.

– Будешь глазеть на меня, – сказала она, – прозеваешь ориентиры. Что нам сейчас нужно высматривать?

– Твои ноги, – ответил старик. – Вот уж, верно, хороши, под луковым соусом. – Он плотоядно ощерился и вдруг хрипло воскликнул: – Обмелевшая река! Отсюда берем на юг!

Три протяженных, кобальтово-синих горы встали над горизонтом, образовав вместе с солнечным светом, омывавшим листву внизу и танцующим на речной воде, картину, исполненную такого спокойствия, что холодок, которым потянуло, как сквозняком, снизу, показался жутким в его неожиданности. Он словно был нацелен на них, и в тот же миг Гепара, глянувшая вниз, чтобы найти его источник, невольно вскрикнула…

– Черный Дом! Смотри! Смотри! Под нами.

Вырастая, когда они снижались, и припадая к земле, когда поднимались, развалины обратили двух столь несочетаемых изыскателей в подобие собственного флюгера… ибо то и были развалины… хоть и известные (испокон веков) под именем «Черного Дома».

От крыши не осталось почти ничего, от внутренних стен тоже, но Гепара, приглядевшись, сразу вспомнила колоссальные интерьеры этого здания.

Чуялось в нем что-то несказанно скорбное и ощущение это невозможно было объяснить только тем, что здание разрушалось, что полы его помягчели от мха, а стены затерялись в папоротниках. Что-то большее всего этого наполняло Черный Дом неумолимой тьмой – тьмой, ничем не обязанной ночи, и, казалось, затмевавшей собою даже дневной свет.

– Снижаемся, – сказала Гепара, и, когда она с великой точностью посадила машину на серый ковер крапивы, лисенок, навострив уши, скачками унесся прочь, и плотная стая скворцов, словно взяв с вертолета пример, начала, приглушенно ропща, винтом подниматься в небо.

Старик, очутившись на твердой земле, не сразу вылез из вертолета, но сначала, обратясь в подобие ободранной мельницы, потянулся сразу всеми четырьмя сухими конечностями, а уж потом соскочил на землю.

– Эй! – крикнул он. – Вот ты и здесь, и что теперь делать будешь? Соберешь букет дурацкой крапивы?

Гепара не ответила – быстрая и легкая, словно птица, она переходила с места на место, осматривая то, что могло бы быть остовом аббатства: тут имелась груда тесанных камней, из которых, возможно, – а возможно и нет, – был некогда сложен алтарь, богослужебный или богохульственный.

Расхаживая по мху и палой листве, Гепара – неяркое солнце висело над ее головой, лес стоял кругом, негромко нашептывая что-то себе самому, – мысленно отмечала вещи самые разные. Умение запоминать все, что сможет когда-либо пригодиться, было ее второй натурой, и потому Гепара впитывала сегодня умом, да и всем своим существом, не просто общий характер того, что ее окружало, не только расположение, пропорции и размах этих причудливых декораций, но также входы и выходы, кои предстояло заполнить невиданными фигурами.

Тем временем старик, нисколько не стесняясь, помочился, испустив вялую струйку.

– Ну ты, – снова скрипуче крикнул он, – так где же?

– Что – где? – прошептала Гепара. По голосу ее было ясно, что мыслями она далеко отсюда.

– Сокровище. Мы же за ним прилетели, что, не так? Сокровище Черного Дома.

– Никогда не слышала, – сказала Гепара.

В лице старика полыхнул такой гнев, что горячий отблеск его окрасил даже белизну бороды.

– Не слышала? – вскрикнул он. – Тогда какого же ты…

– Еще одно грубое слово, – произнесла Гепара страшным в его безразличии тоном, – и я брошу тебя здесь. Здесь, среди всей этой гнили.

Старик зарычал.

– Ступай на свое место, – продолжала Гепара. – И если ты хоть пальцем прикоснешься ко мне, я прикажу тебя высечь.

Назад они возвращались наперегонки с тьмой, поскольку Гепара провела в Черном Доме времени больше, чем намеревалась поначалу. Теперь, проплывая над переменчивым ландшафтом, она могла произвести необходимые расчеты.

К примеру, существовала такая проблема – как смогут рабочие, а после и гости, найти дорогу через давно запущенные леса, болота и долины? Конечно, то там, то здесь остались еще следы древних дорог, однако на них полагаться нельзя, поскольку они имеют обыкновение неожиданно уходить под землю или теряться в песках и топях.

Эту проблему плывшая по небу Гепара в общих чертах разрешила (теоретически); идея ее состояла в том, чтобы через равные расстояния высадить на землю несколько десятков людей, дабы они выстроились в длинную линию, идущую от обжитых границ к юго-восточной тундре, а от нее – к лесам Черного Дома.

В указанное им время эти люди подожгут большие кучи хвороста, который соберут за день. Дым огромных костров наверняка поможет и самым глупым гостям без затруднений добраться до Черного Дома, какой бы способ передвижения, по земле или по воздуху, те ни избрали.

Что касается рабочих, думала, пристально вглядываясь в ландшафт, Гепара, им следует дать самое малое три дня форы, а потом пусть возвращаются – еще до появления первых гостей. Дело свое каждый рабочий должен будет исполнить в соответствии с замыслом – и молча, чтобы ни единый не знал, чем занят сосед.

Доставить их туда можно разными средствами – от больших фургонов, нагруженных самыми неожиданными вещами, до двуколок, запряженных пони; от поместительных автомобилей до тачек.

На заре, в самый день Празднества… над всей землей должен разнестись голос гонга. И Гепара готова была поручиться своим состоянием, что всякий, кто окажется при этом протяжном ударе вблизи от Титуса, увидит, как по лицу юноши скользнет тень… такая, словно ему внезапно напомнили о другом мире: том, из которого он бежал.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЯ

Какой бы сноровкой и расторопностью ни отличалась Гепара, настало время, когда появляться сразу везде (свойство, коим она славилась) стало для нее невозможным, она уже не могла в одну минуту выпрыгивать из вертолета и бежать к «производственным мастерским», а в следующую – проводить торопливые переговоры с кем-то из доверенных «мастеров».

Время подпирало и управляться сразу со всем, не перепоручив кому-то хотя бы части дел, стало задачей неисполнимой.

Волей-неволей пришлось смягчить меры секретности, поскольку, не приподними она занавес хотя бы немного, за ним мог разбушеваться хаос. И так-то уж было поздновато. При всей властности, какую вмещало маленькое, напряженное, как тетива, тело Гепары, в Мастерских поднимался ропоток недовольства, с каждым днем все нараставший.

Роптали и будущие гости, отчего Гепаре пришлось поделиться с парой из них кое-какими тайнами.

А был еще и отец. Его удалось, наконец, хотя бы отчасти, склонить на свою сторону.

– Это не займет много времени, отец.

– Не нравится мне все это, – глухо отвечал хилый человечек.

– Что ж, каждый должен сыграть свою роль, ведь так? Костюм твой готов? А маска?

На жутковатую яйцевидную голову опустилась муха. Конвульсивно подергав кожей, обтягивавшей череп, отец Гепары спугнул нахалку, но ко времени, когда он нашелся с ответом, дочери уже не было рядом. Гепара не могла попусту тратить время.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТАЯ

На общем собрании распорядителей, коих насчитывалось девять душ, включая Гепару (если предположить наличие в ней души), и кои представляли все слои общества, было постановлено, что относительно места праздника всех надлежит оставить пока во мраке неведенья; только девятке избранных и дано было узреть в этом мраке подобие проблесков света.

Все они были подкуплены. Все имели отдаленное представление о том, что происходит в мастерских, сараях, складах и частных домах.

Впрочем, и распорядителей разнимало недовольство. Конечно, в сравнении с прочей толпой, они были людьми привилегированными, однако, если сравнивать их с Гепарой, тоже блуждали во тьме, добывая обманным путем обрывки разрозненных сведений и твердо зная только одно: весь этот многосложный хаос лишь мозгом Гепары сопрягается в некий гигантский замысел.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ПЯТАЯ

– Мне все время кажется, что с Титусом что-то неладно, – сказала Юнона. – Он снился мне этой ночью. Он в опасности.

– Он и был в опасности большую часть своей жизни, – отозвался Якорь. – Думаю, если бы ему ничто не грозило, он себе места не находил бы.

– Ты веришь ему? – после долгой паузы осведомилась Юнона. – Я никогда тебя об этом не спрашивала. Наверное, боялась ответа.

Якорь заведя кверху глаза, оглядел потолок предоставленного в их с Юноной распоряжение салона на девяносто девятом этаже. Потом снова откинулся на индиговые подушки. Юнона стояла у окна, царственная, как всегда. Чуть полноватый подбородок и тонкие морщинки, расходившиеся от глаз, нисколько не вредили ее красоте. Комнату заливал бледно-голубой свет, сообщавший странный оттенок копне рыжих волос Якоря. Издалека доносился рокот, схожий с шумом прибоя.

– Верю ли я ему? – переспросил Якорь. – А что это значит? Я верю в то, что он существует. Так же, как в то, что ты дрожишь. Ты не заболела?

Юнона обернулась к нему.

– Я не заболела, – прошептала она, – но заболею, если ты не ответишь на мой вопрос. Ты знаешь, о чем я спрашиваю.

– О замке его и родовитости? Это они не дают тебе покоя?

– Он такой мальчик! Такой чудесный мальчик! И всегда был ласков со мной. Как же мог он наврать мне, да вообще кому-либо? Что ты чувствуешь, когда слышишь это странное слово?

– Горменгаст?

– Да, Горменгаст. Ах, Якорь, милый. У меня так теснит сердце.

Якорь одним мягким движением встал и вразвалку приблизился к Юноне. Но не коснулся ее.

– Юноша не безумен, – сказал он. – Кем бы ни был Титус, он не сумасшедший. Если считать сумасшедшим его, так пусть тогда безумие овладеет всем миром. Нет. Выдумщик, это возможно. Почем знать, быть может, он – последнее достижение царства фантазии, предположений, гипотез, догадок, озарений, всего, что оплетено неистовой паутиной его воображения. Но безумец? Нет.

Якорь глядел на Юнону, насмешливо улыбаясь.

– Значит, ты не веришь ему, несмотря на все твои многословные речи! – воскликнула она. – Считаешь его лжецом! Ах, милый Якорь, что со мной происходит? Мне так страшно!

– Это все твой сон, – сказал Якорь. – Что тебе снилось?

– Я видела Титуса, – помолчав, прошептала Юнона, – он брел, пошатываясь, с замком на спине. Пряди темно-красных волос заплетались вокруг высоких башен. Он шел, оступаясь, и кричал… «Прости меня! Прости!» А за ним летели глаза. Только глаза, ничего больше! Целый рой. Они пели, плывя рядом с ним по воздуху, и зрачки их то расширялись, то сужались, в согласии с нотами, которые они выпевали. Ужасно. Понимаешь, они смотрели так пристально. Точно гончие, готовые вот-вот разорвать лису. И пели, не умолкая, так что по временам трудно было расслышать Титуса, кричавшего: «Прости же меня! Умоляю, прости!»

Юнона повернулась к Якорю.

– Пойми, он в опасности. Иначе, откуда этот сон? Я не успокоюсь, пока мы не отыщем его.

Она взглянула Якорю в лицо.

– Речь уже не о любви, – сказала она, – это прошло. Я рассталась с ревностью, с горечью. Их больше нет во мне. Титус нужен мне по другой причине… как и Мордлюк, и иные, кого я любила в прошлом. В прошлом. Да, так. Я снова хочу обладать прошлым. Без него я ничто. Просто болтаюсь, как пробка над глубокими водами. Быть может, мне не хватает отваги. Быть может, мне страшно. Мы думали, что сумеем начать жить заново. Но все мои мысли вертятся вокруг того, что ушло. Какая-то дымка в голове, золотистая пыль. Ах, милый мой друг. Милый Якорь. Где они все? И как мне быть?

– Пора отправляться на поиски, дорогая. Давай разгоним твоих призраков. Когда выступаем?

– Сейчас, – сказала Юнона.

Якорь поднялся на ноги.

– Сейчас так сейчас, – сказал он.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ

Он знал только, что находится высоко, в летательном аппарате; что на слова его никто не отвечает; что аппарат пребывает в движении; что негромко гудят моторы; что воздух пахуч и нежен; что далеко внизу раздаются по временам голоса и что рядом с ним находится некто, не желающий вступать в разговор.

Руки его были связаны сзади – с осторожностью, чтобы не причинить ему боль, но и настолько крепко, что сбежать он не мог. То же относилось и к шелковому шарфу на глазах. Шарф приладили так, чтобы он не доставлял Титусу никаких неудобств, однако и увидеть ничего не позволил бы.

Тому, что он вообще оказался в таком положении, можно было только дивиться. Когда бы не всегдашняя склонность Титуса присоединяться к чужим безрассудствам, он сейчас вопил бы, требуя свободы.

Страха он не испытывал – ему объяснили, что ныне, в ночь праздника, может случиться все что угодно. И он должен верить – для того, чтобы эта ночь стала величайшей из всех, первостепенное значение имеет один-единственный элемент, а именно элемент неожиданности. Без него все задуманное окажется мертворожденным, не доживет даже до первого своего необузданного вздоха.

Это ему предстояло в скором будущем сорвать шелковый шарф с лица и увидеть свет гигантского костра и сотни блистательных выдумок.

Это ему надлежало дождаться главнейшего из мгновений и дать тому расцвести во всей красе. Под осыпанным звездами небом, среди вздохов папоротников и деревьев, стоял в ожидании Титуса Черный Дом. Темное великолепие пронизывало его и влага ночной росы. Одиночество векового распада, которое, как только Титус увидит Дом, не преминет напомнить юноше сумрачные края, кои он надеялся сбросить с себя, точно плащ, и от коих, как он теперь знал, избавиться ему не по силам.

Гепара понимала, что без неожиданности все пойдет прахом. Каким бы блестящим ни было ее изумительно задуманное представление, все, все пойдет прахом, если он, Титус, не изведает окончательного бесчестья.

Не зря Гепара час за часом просиживала на краешке кровати Титуса, пока тот метался в горячке, то шепча, то неистовствуя. Снова и снова слышала она одни и те же имена, снова и снова все те же сцены разыгрывались перед нею. Ей было досконально известно, кого он ненавидит и кого любит. Она знала сложное нутро Горменгаста, знала так хорошо, словно изучила его план. Знала, кто умер. Знала, кто еще жив. Знала тех, кто хранил верность Горменгасту. Знала Отступника.

Так пусть он получит свой сюрприз. Свой упоительный праздник. Фантастический праздник, на который не жаль никаких расходов. «Прощальное Празднество», которого Титус никогда не забудет.

Гепара шептала: «Оно будет блистать, точно факел в ночи. Сам лес отпрянет, заслышав его звуки».

И в минуту слабости, в минуту, когда разум и чувства спорили друг с другом, когда в доспехах Титуса образовалась брешь, он, захваченный пылом Гепары, сказал «да».

«Да», он согласен на все…. согласен, во имя тайны, отправиться незрячим в неведомое ему место.

И вот теперь он плыл по вечернему воздуху, направляясь неизвестно куда – на свое Прощальное Празднество. Если бы шелковый шарф не закрывал Титусу глаза, он увидел бы, что его несет по небу прекрасный, похожий на гигантского кита белый, расцвеченный красками вечера дирижабль.

Над дирижаблем, в вышине, парила флотилия летательных аппаратов самых разных цветов, форм и размеров.

Под ним летели, выдерживая строй, машины, похожие на золотистые дротики, а еще ниже, далеко на севере, лежал великий простор уходящих к горизонту болот.

К югу от себя, в лесах, Титус увидел бы указывающий летунам направление дым костра.

Но ничего этого он увидеть не мог – ни игры света на шелковистой глади болот, ни медленно скользящих по верхушкам деревьев теней летательных аппаратов.

Не мог он увидеть и своей спутницы. Она сидела в нескольких футах от него, прямая, маленькая, рациональная сверх всякой меры, сидела, положив ладони на рычаги.

Рабочие уже покинули место празднества. Они гнули здесь спины, точно рабы. Они сравняли неровную почву так, чтобы на нее смогли приземлиться и вертолеты, и любые другие летательные аппараты. Потом их всех, измученных, увезли отсюда в больших, битком набитых фурах.

Огромный, еще недавно зиявший в лунном свете кратер Черного Дома наполняли теперь вещи, не отвечавшие общему его настроению. Запустение его минуло, Дом прислушивался, словно обзаведясь ушами.

А прислушиваться, по чести сказать, было к чему. Всю последнюю неделю, а то и дольше, лес отзывался эхом на стук молотков, взвизги пил и выкрики лесорубов.

Достаточно близко к Дому, чтобы наблюдать за ним, оставаясь невидимыми, но и в достаточно безопасном отдалении от него, десятки мелких лесных зверушек – белок, барсуков, мышей, землероек, ласок, лис и птиц всевозможной раскраски, – забыв о племенных своих распрях, безмолвно сидели, навострив уши и следя за каждым движением. Сами того не зная, они образовали неровный обод из плоти и крови и, затаив дыхание, вглядывались в руины Черного Дома. В руины и в странные вещи, заполнившие их.

Часы текли, живое кольцо это становилось все плотнее, пока не настал день, когда на всю округу опустилось безмолвие, в котором дыхание зверушек и птиц звучало как рокот моря.

Озадаченные тишиной (то было время, когда рабочие уже удалились, а гости еще не прибыли), они вглядывались (эти десятки глаз) в Черный Дом, ныне являвший миру лик настолько невероятный, что прошло немало часов, прежде чем звери и птицы решились нарушить молчание.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ

Две дикие кошки, от которых ложились на землю зловещие тени, стряхнули, наконец, оцепенение, напавшее на десятки завороженных лесных тварей, и с почти невероятной украдчивостью поползли, прижимаясь друг к дружке, вперед.

Все остальное зверье неотрывно следило за тем, как они выскальзывают кошачьей тропой из настороженного леса и подбираются к северной стене Черного Дома.

Здесь они задержались надолго – сидели, укрытые пышными папоротниками, из которых торчали только их головы. Казалось, что головы эти крепятся к телу на славу смазанными шарнирами, так гладко поворачивались они то в одну сторону, то в другую.

В конце концов, кошки, словно повинуясь единому побуждению, запрыгнули на мшистую верхушку стены. Они и раньше вспрыгивали сюда много раз, но никогда еще с этого привычного места не открывалась перед ними картина столь невиданной метаморфозы.

Все изменилось, и однако же, не изменилось ничто. На миг взгляды кошек встретились. И столь острая проницательность светилась в их глазах, что зябкая дрожь наслаждения прокатилась по спинам кошек.

Перемены затронули все. Ничто не осталось прежним. Там, где прежде возвышалась груда позеленевших отесанных камней, теперь стоял трон. Старые, все в патине, доспехи свисали со стен. Откуда ни возьмись, появились столбы с фонарями, огромные ковры и столы, по колено утопавшие в болиголове. Конца переменам не было.

Но дух, который пропитывал здесь все и вся, остался прежним. То был дух несказанной заброшенности, которой никакие новшества отменить не могли.

Кошки, сознававшие, что все взгляды прикованы к ним, понемногу набирались смелости и в конце концов, соскользнув по укутанной в плющ стене, буквально улыбнулись всем телом и взвились в воздух, охваченные сразу и возбуждением, и гневом. Возбуждением, вызванным тем, что перед ними открылся новый мир, который еще предстоит обжить, и гневом на то, что их потаенные тропы, зеленые логова и излюбленные приюты сгинули навсегда. Заросшие развалины, в которых кошки привычно видели часть своей жизни, – еще с поры, когда они, маленькие вспыльчивые комочки, отпихивали друг дружку носами и дрались за теплое место у живота матери… эти развалины вдруг стали другими, теперь они требовали исследований и освоения. Мир новых ощущений… некогда звеневший от эхо, а ныне приглохший, поскольку его покинула пустота.

Куда подевался длинный выступ, длинный и пыльный выступ, весь в гирляндах листовика? Он исчез, а то, что его сменило, никогда не ведало отпечатков кошачьих тел.

На месте выступа возвышались фигуры, не поддающиеся пониманию. Дикие кошки, все больше смелея, принялись возбужденно метаться туда и сюда, но и на бегу не утратили они гордой осанки – головы их были подняты настороженно и барственно, отзываясь одухотворенной разумностью.

Что это за огромные фестоны ткани? А этот замысловатый навес из белых, как кость, ветвей, протянувшийся над их головами от самой крыши? Или это не ветви, а ребра гигантского кита?

Теперь кошки, совсем уже осмелевшие, повели себя до крайности странно, – они не только перескакивали с места на место, словно играя в «делай как я», но и самым немыслимым образом извивали гибкие тела. Кошки то пробегались вдоль противоположных краев поседелого ковра, то сцеплялись в якобы нешуточной драке, то вдруг отпрядывали, словно с общего согласия, предоставляя одна другой возможность поскрести задней лапой за ухом.

Между тем в кольце наблюдавших за ними тварей никто не шевелился, пока вдруг, без предупреждения, лиса не протрусила с самой его окраины, не запрыгнула в одно из стенных окон и не уселась, добежав до середины Черного Дома, на дорогой ковер, чтобы задрать острую, желтую мордочку в небо и затявкать.

На лесных существ это подействовало, как удар набатного колокола, – сотни их мгновенно вскочили на ноги и минуту спустя заполонили собою все.

Впрочем, не надолго, ибо едва лишь дикие кошки, выгнув спины, заворчали на лису и на прочих незваных гостей, как случилось нечто, заставившее птиц и зверей вернуться в свои укрытия.

Небо над Черным Домом вдруг наполнилось разноцветными огнями. Это шел на посадку авангард воздушной флотилии.