Текст книги "Одиночество Титуса"

ГЛАВА СТО ДВЕНАДЦАТАЯ

Кто-то подбросил в костер несколько веток, и снова желтый язык взвился в небо, облив бледным светом ближние деревья.

Воздух наполнился можжевеловым ароматом. Только и было в этой ночи приятного, что он. Впрочем, никто его не заметил.

Звери и птицы, неспособные заснуть, наблюдали за происходящим из самых разных мест, в каких смогли утвердиться. Все они понимали, что до утренней зари им придется оставить друг друга в покое, и потому хищные птицы сидели бок о бок с голубями и совами, а лисы – с мышами.

Оттуда, где он стоял, Титус видел главных актеров драмы как бы на театральном помосте. Время, казалось, близилось к своему концу. Мир утратил интерес и к себе, и к тому, что его наполняет. Актеры застыли где-то на полпути между натиском и отскоком. Для Титуса это было уже чересчур. И все же, ни сердце, ни ум его выбора не имели. Бросить Мордлюка Титус не мог. Он любил этого великана. Любил даже сейчас, несмотря на то, что в надменных глазах Мордлюка пылали красные точки. Понимая, какое безумие овладело другом, Титус начинал опасаться за собственный разум. Но существуют же и верность мечте, и красота безумства, и потому Титус не мог отступиться от своего косматого друга. Как не могли ничего сделать и десятки гостей. Все они были заворожены.

Но вот опять прозвучал гремящий, как камнепад, голос Мордлюка, а сразу за ним – другой, ему, казалось, не принадлежавший. Голос Мордлюка утратил раскатистость, и место ее заняло нечто более грозное.

– Все это было очень давно, – произнес Мордлюк, – и жизнь моя текла тогда совсем по-другому. Я бродил на рассвете, потом возвращался домой. Я пожирал мир, как змея пожирает себя, начиная с хвоста. Теперь я вывернут наизнанку. Львы рычали, чтобы потешить меня. Они рычали в моей крови. А ныне они мертвы, рычание их умолкло, потому что ты, Желчеголовый, остановил их сердца, и значит, настала пора мне остановить твое.

Мордлюк не глядел на живой узел тряпья, свисавший из его кулака. Мордлюк глядел сквозь него. Потом уронил руку и повозил ученого по пыли.

– Вот я и вышел прогуляться, и что это была за прогулка! В конце концов, она привела меня к фабрике. Там я встретил твоих приспешников, увидел машины – все, что сгубило моих зверей. О боже, моих разноцветных животных, пылающую всеми красками фауну. И я добрался до самого центра, и спалил синий предохранитель. Теперь уже ждать недолго. Бумм!

Мордлюк огляделся по сторонам.

– Так-так-так, – вымолвил он. – Ну и премилая же у нас собралась компания! Клянусь небесами, Титус, мой мальчик, даже воздух здесь дышит проклятием. Только взгляни на них. Узнаешь? Ха-ха! Господни печенки, это же «Шлемоносцы». Вечно они норовят отдавить нам пятки.

– Сударь, – подойдя к нему, произнес Якорь. – Позвольте мне избавить вас от ученого. Даже такая рука, как ваша, иногда устает.

– Кто ты? – спросил Мордлюк, оставив руку простертой – он уже снова поднял ее.

– А это имеет значение? – ответил Якорь.

– Значение! Ха, вот слова зрелого человека, – воскликнул Мордлюк. – Зрелого, как твоя медная шевелюра. Почему ты вдруг выскочил из толпы и присоединился к нам?

– У нас имеется общая знакомая, – сказал Якорь.

– И кто же она? – осведомился Мордлюк. – Царица русалок?

– А я на нее похожа? – Это Юнона выступила, вопреки наставленьям Якоря, из ниши и присоединилась к нему. – О, Титус, милый! – И она бросилась к юноше.

При появленьи Юноны словно бы электричество пронизало воздух и кто-то метнулся, рассекая его, стремительный, как горностай. То была Гепара.

ГЛАВА СТО ТРИНАДЦАТАЯ

Так вот она, Юнона, пышнотелая потаскуха. Гепара так прикусила нижнюю губу, что кровь заструилась по ее подбородку.

Она давно уже выбросила из головы любые мысли о собственной привлекательности. Эти мысли стали ей неинтересны, ибо воображение Гепары заполнилось чем-то куда более важным – примерно как яма заполняется испарениями. Но стоило этой маленькой, источающей злобу девице скользнуть с грозной решимостью к своей сопернице, к Юноне, как послышался взрыв, заставивший Гепару нелепо застыть на месте.

Громовые раскаты остановили не только ее – все прочие тоже вросли в полы Черного Дома: Юнона, Якорь, Титус и сам Мордлюк, «Шлемники», Трое и сотня гостей. И не только они. Птицы и звери окрестных лесов словно закоченели среди ветвей, пока вдруг масса пернатых не поднялась, подобно туману, в ночное небо, сгущая воздух и пригашая луну. Тысячи веток, с которых они спорхнули, легко прянули вверх в сотворенной птицами тьме.

Гепара, видя, что все замерли, попыталась совладать со своим оцепенением, приблизиться к врагам и ринуться в бой, прибегнув к единственному оружию, какое у нее имелось, – к двум рядам маленьких острых зубов и к десятку ногтей. Первым из врагов, с коими надлежало расправиться, стала теперь Юнона, не Титус, однако лицо Гепары было, как и лица этих двух, обращено туда, где раздался взрыв, и отворотить его девушке было не по силам.

То, что ее отец, величайший из ученых мира, висит вверх тормашками в вытянутой руке какого-то головореза, не только не распаляло гнева Гепары, но и вовсе на нем не сказывалось – в тонком, трепещущем теле ее места для подобных эмоций уже не осталось. Гепара не сочувствовала отцу. Ее целиком поглощало иное.

Первым заговорил Якорь.

– Что бы это было такое? – произнес он. И в ту же минуту там, откуда донесся взрыв, осветилось небо.

– Это была смерть многих, – ответил Мордлюк. – Последний взрев золотистых зверей, багрянец мировой крови, рок, подступивший к нам еще на один шаг. А проделал все это предохранитель. Синий предохранитель. Голубчик, – сказал он, обращаясь к Якорю, – вы только посмотрите, какое небо.

И впрямь, небо как будто ожило. Нездоровые, как запущенная болячка, лохмотья прозрачной ткани колыхались в ночном небе, отпадая один за другим, чтобы открыть взорам ткани еще более гадостные, устилавшие еще более гадостные высоты.

В толпе раздались голоса, требующие избавить их от страшного фарса, который разыгрывают у них на глазах.

Но когда Мордлюк шагнул к ней, толпа отступила, ибо что-то непредсказуемое ощущалось в улыбке, обратившей его лицо в нечто такое, от чего лучше держаться подальше.

Вся она отступила на шаг-другой – вся за вычетом шлемоносцев. Эти двое остались на месте и даже чуть подались вперед. Теперь, когда они оказались так близко, можно было увидеть, что головы их похожи на черепа, красивые, словно высеченные резцом. Тугая кожа обтягивала их, точно шелк. Какое-то свечение, почти сияние, различалось над ними. Шлемоносцы молчали, не раскрывая тонких ртов. Да и не могли их раскрыть. Говорила только толпа, а между тем воздух ночи увлажнял одеяния Шлемоносцев, повреждая превосходной работы мантии, черня росою шлемы. Равно как и ордена на грудях косноязычного их окружения.

– Еще раз спрашиваю вас, сударь. Что там пророкотало? Гром? – осведомился Якорь, отлично понимавший, что никакой это был не гром. Говоря, он вглядывался в сухопарого бродягу, однако не упускал из виду ни Титуса, ни Гепару. И с угрозой взиравшую на Мордлюка чету в шлемах. Якорь не упускал из виду ничего. Глаза его, составляя резкий контраст копне рыжих волос, казались серыми заводями.

Но прежде всего, он приглядывал за Юноной. Люди в толпе уже не смотрели ни туда, где послышался взрыв, ни в тошнотворное небо, взгляды их перекрестились в темноте, образовав сложный узор, и первые судороги зари продрали лесистый восток.

Юнона, с глазами полными слез, схватила Титуса за руку как раз в тот миг, когда он всей душой возжаждал убраться отсюда, исчезнуть навсегда. Он не напрягся, не отшатнулся, не сделал ничего, что могло бы обидеть Юнону. И все же она сняла с его руки свою, и та повисла, как налитая свинцом, вдоль ее тела.

Титус смотрел на Юнону так, словно она была существом из другого мира, губы юноши, хоть и сложенные в улыбку, казались лишенными жизни. Так они застыли бок о бок, эти двое, соединенные лучшим, что было в прошлом обоих. И оба выглядели, как люди, окончательно запутавшиеся. Все происшедшее заняло не больше мгновения, но от внимания Якоря не ускользнуло.

Не ускользнуло от него и еще кое-что. Угли, безучастно светившиеся в глазах Мордлюка, вдруг ожили, точно кем-то раздутые. Тусклые красные огоньки заметались теперь в его зрачках.

Но жутковатое это явление никак не сказалось на способности Мордлюка владеть своим голосом. Звучал он чуть громче шепота, но каждое слово слышалось внятно. В устах великана, да еще и с таким носищем, подобный голос казался оружием грозным вдвойне.

– Это не гром, – сказал он. – Гром бессмыслен. А тут – сама квинтэссенция смысла. И это не было взрывом ради взрыва.

Воспользовавшись тем, что Мордлюк ударился в разглагольствования, Якорь обошел его, не привлекая к себе внимания, кругом и оказался прямо за Титусом, на месте, откуда ему было видно и Гепару, и Юнону сразу.

Сам воздух казался теперь колючим, как еж, – две женщины вглядывались одна в другую. Начальное преимущество было, хоть она того и не знала, на стороне Юноны, поскольку ярость Гепары делилась между Юноной и Титусом почти поровну.

Сегодняшнее издевательство было задумано ради унижения Титуса. Гепара пошла на все, лишь бы оно увенчалось успехом, но вот представление завершилось, и Гепара, все тело которой дрожало, как натянутая тетива, стояла среди его обломков.

– Уберите их! – взвизгнула она, когда взгляд ее уперся в торчащие над толпой истрепавшиеся маски в клочьях волос; та, что изображала Графиню, запыленная, нелепая, уже треснула посередке – опилки, грубые краски.

ГЛАВА СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

– Разбейте! – взвизгнула, приподнявшись на цыпочки, Гепара, краем глаза заметившая, как огромное, колышущееся, лишь наполовину схожее с человеческим тулово переломилось надвое и поворотилось в падении, показав длинные, грязные космы, и маска, смертельно бледная в приливе зари, грохнулась наземь. Попадали и остальные – те, что совсем недавно были символами презрения и издевки, – пыльные останки, с физиономий которых стекал, пятная опилки, грим.

Этот визг словно стал сигналом к началу всеобщий какофонии, многие дамы забились в истерике, хлеща по щекам кто мужей своих, кто любовников.

Мордлюк, который, услышав визг, прервал свою речь, покосился на толпу, а после надолго вперился взглядом в того, кто так и болтался в его простертой руке. Ему потребовалось немалое время, чтобы вспомнить, что это такое.

– Я собирался прикончить тебя, как кролика, – сказал, наконец, Мордлюк. – Один резкий удар по загривку, ребром ладони. Подумывал также, не придушить ли тебя, но сдается мне, это будет слишком легким концом. Да, была еще мысль утопить тебя в бочке, однако нет, все эти исходы чересчур хороши для тебя. Да ты бы и не смог по достоинству их оценить. Но что-то ведь надо с тобой делать, верно? Как ты думаешь, твоя дочь захочет тебя получить? День рождения ее уже близок? Нет? А то я рискнул бы, мой тараканчик. Ты только взгляни на нее. Всклокоченная, злющая. Посмотри, как ей не терпится приняться за юношу. Еще бы, его башка кажется ей луковицей. И все-таки мне придется обойтись с тобой грубо, мой сладкий висельник, ведь ты погубил моих зверей. Ах, как плавно они выступали во дни их расцвета. Как изгибались, как самозабвенно скользили и прыгали. Господи, как они держали головы. Святые небеса! Как горделиво держали они головы!.. Когда-то существовали острова, все заросшие пальмами, коралловые рифы, пески, белые, как молоко. И что осталось от них – огромные руины души. Грязь, мерзость запустения, мир мелких людишек.

Мордлюк вздохнул, и в тот же миг Гепара взвилась, подобная пагубному порождению пагубного сквозняка, и пролетела последние несколько шагов, отделявших ее от Титуса.

Если б Юнона не прыгнула с неожиданной живостью и не заслонила собою Титуса, длинные зеленые ногти Гепары могли разодрать лицо его в клочья.

Гепара, так страстно жаждавшая оставить следы на лице Титуса, столкнувшись с нежданной помехой, завыла в приливе злобы, и слезы хлынули по ее лицу, прожигая дорожки в пудре.

Ибо в миг, куда более краткий, чем занимает его описание, Якорь рванул Юнону и Титуса к себе, переместив обоих туда, где мгновенный бросок Гепары достать их уже не мог. Вся дрожа, она остановилась, ожидая следующего хода, приподымаясь и опускаясь на крохотных ступнях.

Рассвет извлекал из мрака листья на деревьях окрестных лесов, медленно разгорался на шлемах двух полицейских агентов.

Однако Титус отнюдь не желал прятаться за спину крепыша Якоря. Юноша был ему благодарен, но и сердился на то, что его сдернули с места. Что до Юноны, уже ослушавшейся однажды Якоря, она не собиралась слушаться его и теперь. Юнона тоже не желала прятаться за спиной своего друга. И она, и Титус были слишком взвинчены, слишком нетерпеливы, чтобы стоять спокойно. Поняв это, Якорь лишь пожал плечами.

– Настало время проделать то, – говорил между тем Мордлюк, – что мы решились проделать. Время бежать без оглядки. Время, когда выродки, вроде меня, доводят все до конца. Пусть глаза мои воспалены и красны – что же с того? Пусть они даже сожгут мне глазницы. Я плавал в проливах Актапона, в фосфорных водах, и тело мое стало, как у рыб. Кому это теперь интересно? Тебе интересно? – спросил он, перебрасывая узелок, бывший отцом Гепары, из одной огромной ладони в другую. – Интересно тебе? Только честно?

Мордлюк наклонился и приложил к узелку ухо.

– Экая пакость, – сказал он, – и ведь живая.

И Мордлюк швырнул крошечного ученого дочери, которой только одно и осталось – поймать его.

Ученый заскулил, когда Гепара уронила его на пол. Потом поднялся – с лицом, обратившимся в живую карту ужаса.

– Я должен вернуться к работе, – пропищал он тоненьким голоском, от которого у всех его подчиненных леденели спины.

– Туда возвращаться не стоит, – произнес Мордлюк. – Там все взорвано. Ты разве не слышишь раскатов? Не видишь, как страшен рассвет? Это потому, что в воздухе много пепла.

– Взорвано? Нет!.. Нет!.. Это все, что у меня было, моя наука, она все, что у меня было.

– И была она, как мне говорили, краса-девица, – сказал Мордлюк.

Отец Гепары, слишком перепуганный, чтобы ответить ему, уже поворачивался туда, где еще полыхал в воздухе мерзостный свет.

– Отпустите меня, – закричал он, хоть никто его не удерживал. – О боже! Моя формула! – взвизгнул он. – Моя формула!

И побежал.

Он бежал и бежал за стены, в рассветные тени. Сразу после его крика раздался густой, странноватый смех. То был смех Мордлюка. Глаза его походили на две докрасна раскаленных монеты. И пока перекатывались отголоски этого смеха, Гепара успела опять подобраться к Титусу, который, уже отойдя от Якоря, отвернулся, чтобы взглянуть на прореху в толпе.

Тут-то, пока Титус не смотрел на нее, Гепара и впилась в него, ломая ногти, как человек ломает морскую раковину. Теплая кровь окатила Титусу шею. И Юнона мгновенно бросилась на Гепару.

На этот раз Гепара двигалась с быстротой, которую невозможно и описать. Но когда она прыгнула вперед, занеся для удара руки, Юнона отскочила, не желая касаться этого горячечного существа, ибо в несоответствии их размеров присутствовало нечто жуткое, да и жалкое что-то было в забрызганном кровью личике Гепары, какую бы злобу оно ни источало.

Впрочем, жалость ее тут же и сгинула – Якорь почти успел оттащить Юнону, которую трясло не меньше ее противницы, когда самый визгливый, какой только бывает, вопль разодрал рассвет подобно рассекающему тело ножу, – и едва он вырвался из легких Гепары, как миниатюрное это существо повернулось к ним – ко всем сразу – и плюнуло. Да, то была изысканная некогда Гепара, ледяная королева, орхидея, сверкающее созвездие ума и тела. Теперь, навеки утратив всякую величавость, она лишь скалила зубы.

Что дальше? Гепара окинула взглядом стоявших полукругом людей. Увидела Юнону, перевязывавшую раны Титуса. Между ними и Гепарой возвышался Якорь. Диковато поозиравшись по сторонам, она увидела свет в наставленных на нее глазах Мордлюка, увидела, что никакой любви нет в этих глазах, и поняла, что осталась в непоправимом уже одиночестве.

– Ненавижу тебя! – крикнула она. – Ненавижу все, чем ты себя воображаешь. Ненавижу твой Горменгаст. И буду ненавидеть всегда. И если бы он существовал, ненавидела бы только сильнее. Я рада, что шея у тебя вся в крови. Животное! Гнусное животное!

Гепара развернулась и побежала прочь, выкрикивая слова, которых никто разобрать не мог… она летела, как ветошка тьмы, все дальше и дальше, и вот уж лишь тем, кто обладал наиострейшим зрением, еще удавалось различать ее, несущуюся в глубоких тенях самого дальнего из восточных лесов. Но хоть скоро она отдалилась на расстояние, пронизать которое не способны и самые зоркие глаза, голос ее еще доносился сюда, пока не остался слышен лишь тонкий, пронзительный визг, а там прервался и он.

ГЛАВА СТО ПЯТНАДЦАТАЯ

Мордлюк поднял к небу огромное, точно из камня вытесанное лицо.

– Иди сюда, Титус. Я вдруг вспомнил тебя. Что с тобой творится? Ты так всегда и разгуливаешь – весь в крови, словно только что из мясницкой?

– Оставь его, Мордль, дорогой. Ему очень плохо, – сказала Юнона.

Однако успокаиваться было рано. Да, верно, Гепара исчезла и отец ее тоже, но теперь новая опасность грозила им. На них наступала толпа. Гневные выкрики летели из нее – гости были безумно напуганы. Все пошло наперекосяк. Холодно. Никто не знает, как выбраться отсюда. Да и кушать охота. А Гепара, на которой все держалось, бросила их. К кому теперь обратиться? Растерянным гостям только и осталось что осыпать оскорблениями этих непонятно откуда взявшихся четверых, – и наконец, после особенно безобразного всплеска выкриков чей-то хриплый голос проорал:

– Да посмотрите на них! Посмотрите на этого дурака в повязках. Семьдесят седьмой граф! Ха-ха! Вот он, твой Горменгаст. Что ж ты не выйдешь вперед, не покажешь себя, мой повелитель?

Почему именно эти слова так досадили Мордлюку, трудно даже представить, но досадили же, и он врезался в толпу, намереваясь стереть кричавшего в порошок. Для этого ему, даже в лохмотьях выглядевшему очень внушительно, пришлось протиснуться между двумя непроницаемыми Шлемоносцами. Те отступили в стороны, пропуская его, и толпа вдруг примолкла. А затем, словно так оно и было задумано, Шлемоносцы повернулись и вонзили в спину Мордлюка два длинных ножа.

Он не умер на месте, хоть клинки и были длинны. Не издал ни звука, у него лишь перехватило дыхание. Красное пламя потухло в его глазах, сменившись изумительной ясностью мысли.

– Где Титус? – спросил он. – Давайте сюда этого разбойника.

Титусу не нужно было объяснять, как поступить. Он бросился к Мордлюку и ласково, при всех раздиравших юношу чувствах, обнял старого друга.

– Эй! эй! – прошептал Мордлюк. – Смотри, не выдави то, что во мне еще уцелело, дорогой мой.

– Ах, Морд ль… мой лучший друг.

– Не преувеличивай, – шептал, уже опадая на колени, Мордлюк. – Не надо этой мерлихлюндии… а?.. а?.. Подай мне руку, мальчик.

Все, что пропитывало этот рассвет, сошлось теперь воедино. Сам воздух его, едва ли не затвердел. Вглядываясь друг в друга, эти двое ощущали то, что ощущаешь порой в наркотическом опьянении: необычайную близость ко всему на свете, ясность почти непереносимую.

ГЛАВА СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ

Юнона, понимавшая, что при всей ее преданности Титусу и Мордлюку, она сейчас лишняя, была однако ж не в силах держаться от прежних возлюбленных в стороне – и странно, в эти последние минуты и она, и Титус куда сильнее нуждались в Мордлюке, чем в мести. Впрочем, месть была еще впереди, и Якорь приготовлялся ее совершить.

К этому времени солнце успело просквозить леса на востоке, и каждая ветка, каждый оттенок уже просияли бы в них с предельной ясностью, когда бы не грязноватая дымка оранжевого, этого ублюдочного цвета, не желтого и не красного, но завязшего на подступах к тому и другому. Единственным в толпе исполненным решимости человеком остался Якорь.

В несколько шагов он приблизился к ним. К Шлемоносцам. Те вытирали длинные стальные клинки листьями щавеля, обильно росшего по всему Черному Дому. Лица их были совершенно пусты и на миг у Якоря свело в отвращении желудок. И в этот же миг, слишком краткий, чтобы назвать его паузой, Якорь отвернул от «Шлемников» взгляд, поскольку приметил за спинами их троицу бродяг из Подречья.

Якорь ничего о них не знал, однако долго сомневаться в их намерениях ему не пришлось. Действуя неуклюже, но в грубом согласии, все трое навалились на убийц со спины, вырвав у них ножи и прижав им руки к бокам. Впрочем, чем пуще они давили и стискивали, тем, казалось, сильнее становилась зловещая парочка, и только когда шлемы полетели на землю, оба лишились сверхъестественной силы, были повержены и заколоты их же собственными ножами.

Великая тишь опустилась в эту минуту на Черный Дом, на всю огромную сцену трагических событий. Титус помогал своему огромному другу опускаться дюйм за дюймом на колени, с трудом удерживая его от падения. Ни на миг не переставал тот бороться, ни на миг не переставал шептать. Он гордо держал голову, спина его оставалась прямой, как у солдата, и все-таки Мордлюк медленно поникал на землю. Одна рука его крепко сжимала плечо Титуса. Но давления ее юноша почти не ощущал.

– Просто резня какая-то, а? – шептал Мордлюк. – Да благословит господь тебя и твой Горменгаст, мой мальчик.

Вступил другой голос. Голос Юноны.

– Дай мне взглянуть на тебя. Позволь опуститься рядом с тобой на колени, – сказала она.

Но поздно. Что-то отлетело из освещенного солнцем тела. Мордлюк был мертв. Он повалился. Надменная голова его прижалась щекой к земле, и Юнона закрыла другу глаза.

Только тогда Титус поднялся на ноги. Поначалу он ничего не видел… потом что-то заколыхалось в толпе. Лицо… белое, как полотно, огромное. Слишком большое для лица человеческого. Грубые космы морковного цвета окружали его, и чучела птиц торчали под ним на плечах. То было последнее, еще не завалившееся чудище, мать Титуса, и он, не сводя глаз с этой картонной карикатуры, отвернулся от Мордлюка и задрожал, ибо она напомнила юноше о предательстве, которое он совершил, покинув мать, – и о его наследии, о замке.

Но Титус ослаб от потери крови, абсолютная пустота давила его. Ничто теперь не казалось ему хоть сколько-то важным, и когда Якорь оторвал его от земли и перебросил через плечо, Титус не воспротивился. Он утратил последние силы. В толпе гостей снова поднялся крик, который тут же и стих, потому что сова размером с большую кошку вдруг проплыла над Черным Домом по воздуху – проплыла и немедля вернулась, желая убедиться, что все, увиденное ею, существует на самом деле.

Что же она увидела? Она увидела, как догорает можжевеловый костер. Увидела одиноко лежащее длинное тело. Лицо отвернутое в сторону. Увидела мышку-соню под пучком пырея. Увидела проблески перевернутых шлемов и, несколько западнее, их прежних, лежавших крест-накрест владельцев.

Увидела в нечистом утреннем свете повязки Титуса и рыжую голову Якоря. Увидела браслет, мерцавший на запястье Юноны. Увидела живых и увидела мертвых.