Текст книги "Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»"

«Критерий – красота»

Интервью журналу «Art & Times» (2004 год).

Екатерина Андреева:

Георгий Гурьянов – легендарный художник и музыкант – открыл весну этого года двумя выставками: «Моряки и небеса» в галерее «Д-137» у Ольги Кудрявцевой и «Панорамы» в музее Новой Академии изящных искусств на Пушкинской, 10. Третью выставку Гурьянов одновременно отправил в Париж, и еще несколько его картин зрители могут увидеть теперь в проекте «Берлин – Москва». Там Гурьянов участвует и как герой своего времени, и как один из немногих художников, способных представлять историю таким образом, что она входит в современность как живая составная часть.

С того момента как Георгий Гурьянов, участник группы «Кино», понял, что его больше всего увлекает новое искусство неоакадемизма (только что созданные произведения его друга Тимура Новикова об идеальном образе), он уже не изменял избранной теме. Начиная с 1990 года Гурьянов работает над своим образом идеального молодого человека, самого себя, или денди из общества строгих юношей, посещавших первые дискотеки на Фонтанке, или спортсмена, или моряка. Моряки не сразу предстали на картинах художника, но всегда присутствовали как божества в его мастерской. Еще в начале 1990-х на Фонтанке трюмо Гурьянова украшала фарфоровая группа производства ЛФЗ из двух моряков-юношей, обнявшихся и вместе читающих что-то серьезное, как, например, книга трудов В.И. Ленина, которую один из них держит в руках.

В те годы источником вдохновения для Гурьянова служили спортсмены: он неизменно изображал акрилом на холсте поединки боксеров, метателей копья, прыгунов, которые поразили его воображение в фильмах «Строгий юноша» Абрама Роома и «Олимпия» Лени Рифеншталь (из «Олимпии» Гурьянов сделал нарезку, сократив количество кадров до безукоризненно прекрасных). И тогда же, в первой половине 1990-х, культовой, не сходящей с выставок, стала картина «Балтийский флот» (1994), представляющая моряка в черном бушлате, стоящего на вахте под развевающимся Андреевским флагом. «Балтийский флот», как и первое неоакадемическое произведение Гурьянова – портрет летчика, была сродни картинам о спорте: их объединяла интонация напряженного усилия, еще неразрешившегося тяжелого внутреннего движения.

Потребовалось почти десять лет, чтобы в искусстве художника смогли воплотиться моряки и весь связанный с ними миф о свободных, открытых просторах мира. Для этого должна была измениться манера живописи, художник должен был создать новый прием, который бы позволил уйти от сосредоточенного напряжения силы и естественно соединить ясные морские цвета – белизну, синеву, металл, дерево и загар. Гурьянов нашел такой способ в рисунке, легко тонированном акрилом на белом холсте. Он представляет теперь монументальную, подробную графику, ценя рисунок за возможность воссоздать образы моряка и корабля слитно, как памятник творческой энергии, которая духовно и телесно преобразует себя в совершенной технике. Источником композиций Гурьянова служат фотографии, часто авторские снимки советских фотографов 1930 годов. Их художник моделирует на компьютере, выстраивая композицию, которую затем переносит на холст.

История, по Гурьянову, одновременно конкретна – как реальны, жили и попали в кадр все его герои – и мифологизирована, потому что представляет мир воли и доблести, совершенный мир, лишьиногда открывающий себя в обычном течении событий. Тяготение Гурьянова к таким замечательным художникам-мифологизаторам соцреализма, как Дейнека и Самохвалов, очевидно, однако есть и обстоятельство, разделяющее искусство Гурьянова и советское искусство. Гурьянова интересует исключительно его личная, уникальная и творческая система; каждый его образ – это прежде всего он сам, а не представитель класса или нации. Моряки Гурьянова (в их круг вошли и портреты ближайших друзей художника – Виктора Цоя и Юрия Каспаряна) представляют не профессию, а мифическое братство героев, отрешенных от суеты, овладевших собой. В силу этого собственного достоинства они никому не хотят ставить ногу на грудь, или победы любой ценой, или чего-то другого, несовершенного по духу, искажающего путь к высокой звезде. Когда-то Гурьянов задал этим историческим словам звучащий ритм, теперь он открывает им новую зримую жизнь.

Марина Павлова: В период 80-х – начала 90-х, когда вы формировались как художник, было изобилие различных направлений. Вы сразу нашли себя в этом потоке?

Георгий Гурьянов: Тогда, в 80-е, я занимался только музыкой и был полностью этим увлечен. На занятия живописью у меня просто не хватало времени, да я еще и не утвердился тогда в ней полностью. Вы правы, тогда было много разных мод на всякое искусство, в котором мне не было места.

М. П.: Музыка в тот момент тяготела к поиску и экспериментам. Достаточно вспомнить «Популярную механику», к которой вы тоже имели отношение.

Г. Г.: Это было творчество, и это было интересно.

М. П.: Поиск нового – в музыке, а в живописи – возврат к классицизму?

Г. Г.: В моей основной группе «Кино» мы стремились к красоте больше, чем к эксперименту, как в «Популярной механике», например. Хотя я ничего не имею против экспериментов.

М. П.: Публика долго питалась всевозможными течениями и околотечениями. Она прошла через эпоху инсталляций, рваных полотен, неоправданного стремления художников быть просто оригинальными…

Г. Г.: Все это – временное состояние, это проходящее. Я как-то больше собой занимаюсь, думаю о себе, о технике, о качестве.

М. П.: Известно, что вы подолгу пишете картины.

Г. Г.: Когда как. Бывает, что очень даже недолго. Но я не люблю спешку, мне нравится отложить картину, подумать и вообще отдохнуть от нее, чтобы посмотреть на нее свежим взглядом и пытаться не очень утруждать себя, чтобы было все легко и красиво. Может быть, поэтому бывает долго. Я стараюсь не переписывать. А если уж есть такая необходимость, то я это делаю.

М. П.: А случалось внутренне пойти на отказ от каких-то своих картин?

Г. Г.: Да. У меня есть много в рулоне. Я никому эти картины не показываю и в таком виде вряд ли кому-то покажу. Может быть, когда-нибудь доберусь до них. Тогда буду дописывать, менять что-то. Конечно, не всегда ведь все получается сразу идеально. Поиски, муки творчества, все это есть, безусловно…

М. П.: Сейчас наблюдается четкая тенденция: возвращается интерес художников и публики к фигуративной живописи, все больше обращают внимание на качество письма. Это доказала и последняя берлинская биеннале, на которой ваши работы были представлены. И в то же время заметно, что многие молодые художники просто не обладают навыками, школой…

Г. Г.: Да, это так. Они могут работать с «фотошопом», у них для этого масса возможностей. И редко кто может руками что-то сделать, в смысле живописи. А интерес действительно к нам чувствовался. Я получил от этой выставки массу впечатлений, удовольствий. Во-первых, я очень люблю Берлин. У меня там много друзей, и я прожил в нем много времени, в целом получится несколько лет. И потом, мы были там очень успешны, собрали наибольшее количество публикаций в прессе – я получил массу комплиментов, например «новый Веласкес». Если иметь в виду что Веласкес – один из моих самых любимых художников, то это, конечно, очень лестно и приятно.

М. П.: Где-то я читала, что вы очень любите Мадрид и Лондон.

Г. Г.: Это не совсем так. Берлин – самый родной город. И это не связано с художественным миром этого города. Скорее меня всегда увлекала там музыкальная среда, электронная танцевальная музыка. А также там музеи чудесные. А вот современное берлинское искусство, галереи – это не так увлекательно.

М. П.: Однако влияние на вас немецкого искусства ощущается…

Г. Г.: Да, скульптуры, прежде всего. Брекера, например.

М. П.: А любимые музеи?

Г. Г.: Мне очень нравится Эрмитаж, Прадо, Лувр, Британский музей, Национальная галерея в Лондоне. Есть какие-то маленькие. Не люблю музеи современного искусства.

М. П.: И тем не менее вы представлены, например, в музее современного искусства в Осло.

Г. Г.: Я никогда не был в Осло. Знаю, что там сейчас готовят выставку. Вообще, у меня много было выставок в разных музеях мира, не персональных, но больших. Все никак не собрать достаточно произведений на большую персональную выставку для музея.

М. П.: Сейчас открыта выставка ваших фотографий на Пушкинской, 10. Новая Академия много внимания уделяла фотографии, Тимур Новиков говорил о том, что именно этот вид искусства сохранил поле классики, которая в определенный момент в живописи исчезла; именно она отображала красоту природы, человека, которой так не хватало тогда изобразительному искусству. Вам самому интересно работать с фотографией?

Г. Г.: Да, конечно. Я бы сказал, что фотография является техникой, необходимой для подготовительной работы. Но фотография сама по себе несовершенна. Я сам много использую фотографию в подготовительный период для живописи. Но никогда не решался выставлять ее в чистом виде – никак не доработанную, не раскрашенную. Она несовершенна. Всегда хочется в ней что-нибудь подправить.

М. П.: А отчего она несовершенна? Оттого что несовершенен сам механизм фиксирования изображения?

Г. Г.: А может быть, сам мир?

М. П.: А если сделать снимок античного храма? Просто как отдельного объекта архитектуры?

Г. Г.: Тогда можно добиться совершенства. Если снимать хорошей камерой при идеальном освещении.

М. П.: Такой мир может быть идеальным?

Г. Г.: Да. Но ведь это уже доработанный мир. Произведение архитектуры – это воплощенная мечта, усовершенствованная. Но я – художник, Я люблю живопись, рукоделие. А фотография… Знаете, каждый художник – фотограф, но не каждый фотограф – художник. Вот в чем дело. Это подручное средство, и в этом плане она очень интересна.

М. П.: Георгий, а что для вас красота?

Г. Г.: Трудно так сразу ответить на такой вопрос. Красота… Есть какие-то традиции, представления о красоте: античная красота или красота вуду. Мне близко античное представление о красоте.

М. П.: Выбор в пользу античной красоты был изначальным?

Г. Г.: Я думаю, что во мне это было изначально. Потом, я родился и вырос в Петербурге, вокруг красота… Конечно, она на меня повлияла и влияла всегда.

М. П.: Любая вещь, которая вас окружает, проверяется критерием красоты? Это ваша среда обитания, то, без чего вы себя чувствуете плохо?

Г. Г.: Да. Раздражают беспорядок, грязь, хамство.

М. П.: А как тогда с Петербургом? Порядка не так много.

Г. Г.: Я очень люблю Петербург. Безусловно. Что-то, конечно, раздражает. Опять-таки, вышеперечисленное. Но вдохновляет архитектура.

М. П.: Петербург – это тоже искусственно созданная красота, мир по плану.

Г. Г.: Это меня и восхищает. Этим он мне еще больше нравится. Не какой-то муравейник, который вырос в результате естественных процессов, законов природы. Это творческая воля художника, причем воплощенная. Это уникальное явление.

М. П.: В этом смысле Петр – художник, волей своей создавший шедевр?

Г. Г.: Да. Настоящий монументалист.

М. П.: Монументализм вас вдохновляет.

Г. Г.: Впечатляет архитектура, скульптура, их грандиозность. Вот другие формы, такие как театр, кино, они не кажутся мне достаточно серьезными, монументальными.

М. П.: Но ведь балет, например, и без монументальности красив!

Г. Г.: Красив, но я очень спокойно отношусь к нему. Слишком рафинированно. Это как Оскар Уайльд. Слишком сладко, хорошо, безжизненно. В классическом балете позы и движения просто нечеловеческие, неестественные. Ну а модернистский еще хуже. Там позы человеческие, но такие, которые, может быть, показывать и не стоит. Я – не критик танца. Мне больше нравится естественное состояние человека, не театральное, без игры.

М. П.: А как же спорт, который вам так близок? При всех его безумных нагрузках, разве это совсем естественное состояние человека?

Г. Г.: Я люблю спорт в идеале. Тело не должно быть накачанное, отравленное стимуляторами и наркотиками только для того, чтобы схватить какой-то титул на соревнованиях. Красота спорта – в создании красивого тела. Красивое состояние плоти. Если молодой человек просто метает диск или копье, не для достижения чемпионского титула, то это нормально, это красиво.

М. П.: Вы много уделяете внимания людям в форме. Строгая сдержанная элегантность?

Г. Г.: Да. Строгость. Форма меня очень увлекает. Я хотел бы сделать серию картин с музыкантами – симфонический оркестр. Том тоже очень красивое сочетание формы, костюма – фраков или смокингов – и деревянных и медных инструментов. Сейчас вот справлюсь со всем этим и начну что-нибудь новое, грандиозное.

М. П.: В 90-е годы Новая Академия вышла с лозунгом борьбы с модернизмом за возвращение абсолютной красоты в живопись, в скульптуру. Вы все еще чувствуете себя в противостоянии? В оппозиции?

Г. Г.: Противостояние существует, безусловно. Но это экологическая ниша, которую необходимо кому-то поддерживать. В этом отношении я спокоен и уверен.

М. П.: Конечно, ведь вы сегодня успешны и не можете не ощущать себя частью нарождающегося арт-рынка?

Г. Г.: Надеюсь, что это не пройдет мимо меня.

М. П.: Уже явно, что не прошло. Хорошо, что стали появляться галереи, которые продвигают художников и начинают профессионально подходить к вопросам продажи живописи.

Г. Г.: Я этого очень долго ждал. И пора уже получать гонорары, дивиденды.

М. П.: Галерист и художник – игроки на одном поле. Насколько для вас важно принадлежать какой-то одной галерее?

Г. Г.: Раньше всегда все приходилось делать самому и быть самому себе галеристом. И теперь, когда это бремя можно переложить на плечи кого-то другого, это здорово. Мы, таким образом, можем достигнуть большего, идти дальше. У меня большой опыт работы с галереями. Я давно работаю с галереей в Роттердаме, в Нью-Йорке была галерея, которая мною занималась. Мне нравится, когда галереи сами находят общий язык и сотрудничают. Я на это надеюсь. Мне сейчас намного легче, потому что «Д-137» Ольги Кудрявцевой занимается всем.

М. П.: Вам, безусловно, очень повезло. Ольга Кудрявцева – очень умный, тонкий человек, с ней, должно быть, работать очень хорошо.

Г. Г.: Конечно. Мне очень нравится, как меня защищает, охраняет Ольга. Когда она меня представляет, то все иначе. Так легко, воздушно. Я давно работаю с Олесей Туркиной, Катей Андреевой. Но галеристов таких, как Ольга, не было. Многие галереи… я даже не знаю, почему они так называются. Когда рядом с картинами продают матрешек и сувениры, то это неадекватное представление о вещи. Рынка, по-моему, до сих пор в Петербурге нет.

М. П.: А как организована ваша работа с галереями?

Г. Г.: Конкретных контрактов с галереями у меня никогда не было. Я имею в виду контрактов, когда я должен бы был произвести определенное количество произведений за какое-то количество времени, а галерист взял бы на себя обязательство продать их в свои сроки. Это часто практикуется.

М. П.: А это хорошо или плохо?

Г. Г.: Для меня это хорошо. Я давно уже привык к самоорганизации. Я очень не люблю, когда меня подгоняют или что-то требуют от меня.

М. П.: Вы сами чувствуете, когда пришло выставиться?

Г. Г.: Скорее наоборот. Есть предложения сделать выставку, из этого и исходим.

М. П.: А Париж как возник?

Г. Г.: Когда мы ездили в прошлом году на «Арт-Москву», там была парижская галерея Илоны Орел («Orel Art». – Примеч. авт.), которая уже меня знала и хотела меня выставить. Потом она приезжала в Петербург. Я был в Париже несколько раз, но персональных выставок у меня там не было.

М. П.: Что едет во Францию?

Г. Г.: Часть выставки «Д-137» и новые работы из мастерской. Хотя в Париж можно было бы взять что-то из того, что выставлялось раньше, но просто уже нет ничего. У меня много заготовок, очень мало времени, и хотелось бы все в лучшем виде делать. Хочется больше производить шедевров. И все эти выставки – это повод, возможность. Это организовывает и стимулирует. Потому что если нет события, то можно сидеть за столом, разговаривать с утра до вечера и так ничего и не делать. А когда появляется событие, то начинается отсчет времени. Понимаешь, что если не сейчас, то это упущенные возможности.

М. П.: Будет еще выставка в Роттердаме. Вы планируете там другую экспозицию?

Г. Г.: Нет, я хотел бы, чтобы это была какая-то одна цельная, красивая выставка, но есть опасность, что из Парижа работы дальше уже не поедут. Часть работ, выставленных в «Д-137», уже не может поехать, так как они проданы. Приходится дополнять и работать. Выкупленная работа, конечно же, может дальше выставляться, но в случае работы с галереями это теряет всякий смысл. У галерей основная цель коммерческая, продажа. Вот для выставки в музее я всегда могу взять работу из коллекции, коллекционер будет только счастлив выставиться в престижном музее.

М. П.: А как вы относитесь к самому факту продажи картины, когда она уходит от вас и переезжает в чужой дом?

Г. Г.: Многие картины очень жалко отдавать и хочется оставить их себе. Бывают удачи, личные достижения. Но в то же время я считаю, что это кошмарно, когда мастерская художника переполнена его же произведениями. Это знак, что что-то не так происходит. Мне гораздо больше нравится, когда у меня пустая мастерская, когда у меня уносят картины. Тогда больше творческого процесса – необходимо заполнить пустоту и начинаешь быстрее и больше работать.

М. П.: А есть такие картины, которые вы никогда не отдадите?

Г. Г.: Вот мне, например, нравится этот портрет. Он легкий и живой, он написан за один присест. Я его не отдаю никому. Но, вообще-то, было много таких работ, которые никому не хотел отдавать, а в результате их нет. Некоторые в очень хороших руках, в достойных домах и экспонируются. Обиднее, когда они стоят где-нибудь на складе лицом к стене и их никто не видит.

М. П.: А такое часто бывает?

Г. Г.: Надеюсь, не со мной. Случается, когда коллекционер покупает работу не для того, чтобы ей любоваться, а для того, чтобы ее потом продать дороже, как зачастую и происходит с современным искусством. Мне хочется, чтобы моими работами любовались или, по крайней мере, чтобы их видели и они работали. Они все – мои дети, фантомы, мои помощники. Конечно, идеальное место для картины – это музей. Безусловно. Но кто платит, тот и получает. Музеи – это прежде всего престиж, и очень увлекательно работать ради престижа. Но это очевидно.

М. П.: Тем не менее коллекционеры наряду с теми же банками и музеями являются неотъемлемой составляющей нарождающегося рынка. Много ли, на ваш взгляд, вдумчивых, умных коллекционеров? Или коллекционирование сейчас – простое вложение денег?

Г. Г.: Я надеюсь, что они есть и что их становится больше, вдумчивых коллекционеров, у которых есть вкус, страсть и любовь к живописи. Но даже если мы имеем дело просто с чистым бизнесом – это тоже приятно. Если меня расценивают как вложение денег, как инвестиции капитала, как почти денежную единицу, то что же здесь плохого? Музеи… они как раз дают понять коллекционерам, на что надо ориентироваться, что имеет реальный вес и престиж. И одно без другого не может существовать. Это цельный большой механизм. Музеи делают имя художнику. Конечно, может существовать отдельный коллекционер, который имеет свой взгляд на вещи, и он может создать себе коллекцию из чего-то, чего нет ни в одном музее, а потом так это продвинуть, что музеи начнут это покупать. Так что по-разному бывает.

М. П.: Вам нравится сегодняшний период в вашей жизни?

Г. Г.: Нравится. Период затворничества, отшельничества, уединения и работы, но потом начинается другого характера работа, по-английски – showtime. Время показываться, общаться, социализироваться. Хотя в последнее время мне не очень легко это дается.

М. П.: Тем не менее ваша жизнь наполнена разными интересными проектами. Могли бы вы определить, когда вы были наиболее счастливы, когда вы чувствовали себя наиболее комфортно?

Г. Г.: По-разному все. Всегда было интересно, но всегда чего-то не хватало. Хотелось всегда большего.

М. П.: Но вы постоянно генерируете…

Г. Г.: Я надеюсь, что я постоянно генерирую.

М. П.: Сложно поддерживать себя в такой форме?

Г. Г.: Мне было бы, конечно, сложно поддерживать себя в форме, если бы я остался в популярной музыке. Там это зависит от многих факторов и коллектива. А я занимаюсь своим делом, тем, что мне приносит удовольствие. А если это приносит удовольствие еще кому-то другому, то это здорово. А если еще и средства к существованию… Оскар Уайльд говорил еще, что из-под пера должны сыпаться золотые монеты. А если этого не происходит, то стоит ли этим заниматься?

М. П.: Художник по своей натуре – индивидуалист, он остается с холстом наедине. До этого вы работали в группе. Там было важнее сыграться.

Г. Г.: Это очень важно – сыграться. Это такое наслаждение, когда четыре музыканта сливаются и превращаются в одно целое. Это больше чем секс. Это круто. Тем более если это получается.

М. П.: Вы где себя лучше ощущаете – в команде или самостоятельно? Или вы и там и там органичны?

Г. Г.: Я, безусловно, индивидуалист. У меня очень своенравный и сложный характер, но я все равно ощущаю себя в команде. В изобразительном искусстве тоже есть зависимость от кого-то. В случае реализации, конечно. А в творчестве, в создании я абсолютно самостоятелен. Новая Академия – это ведь тоже коллектив. Немного другого качества, но все равно. У каждого есть свои функции, в результате получается машина, которая двигается быстрее, чем каждый в отдельности.

М. П.: Но это команда, объединяющая индивидуальности по формальному признаку. Скорее речь может идти о духовной связи, о потребности каждого ощущать себя не одиноким в своем творческом выборе.

Г. Г.: Конечно. Художники – более самостоятельные и разрозненные элементы. Но здесь очень простая вещь. Когда есть какое-то направление, оно более заметно, ярко в художественном мире, в истории, чем какой-то индивидуум. Даже если индивидуум имеет последователей или учеников, все равно направление больше, сильнее. Это выгодно, и художникам полезно объединяться. Хотя в группах есть опасность, что один или два станут звездами, а остальные будут поглощены их доминантой.

М. П.: Тот же агонизм. Побеждает сильнейший. А вы ощущаете себя победителем?

Г. Г.: Я много раз ощущал себя победителем. Но это не постоянное состояние. Да, побед было много. Но всегда что-то теряешь. Творческий коллектив – как организм, в нем есть теневые функции и функции напоказ. При этом значимость и тех, и других вполне равноценна. Но известности добивается тот, кто в лучах прожекторов, кто освещен. Мне почему-то всегда хотелось куда-нибудь в тень залезть. Я по натуре стеснительный и скромный, мне в лучах рампы некомфортно, неловко. Я думал, откуда эта стеснительность, неуверенность. Ведь если ты предлагаешь хороший, качественный материал, этого не должно быть. Вот когда «Кино» выходило на сцену, не было такого, я чувствовал себя на своем месте. А здесь… Вот почему у меня бывают проблемы с интервью. Я не оратор и не могу говорить на публике. Тимур всегда говорил, что я – практик. Не могу же я быть всем.

М. П.: Однако картины, которые вы пишете, – это тот же акт публичного выступления.

Г. Г.: Такой способ мне наиболее удобен.

М. П.: Были у вас периоды, когда вы совсем не писали?

Г. Г.: Были. Бывает так, что просто нет времени. Но я всегда возвращаюсь к моему любимому занятию. Есть еще какие-то удовольствия. Но это основное, базовое. Если я этого не делаю, то все остальное бессмысленно. Но, в конце концов, я все делаю для самого себя, чтобы себя уважать и чувствовать себя с самим собой комфортно. А если кто-то говорит, что вот это твоя картина великолепна или гениальна, то я могу, конечно, это послушать… Но у меня есть свое мнение, меня не переубедить.

М. П.: Что вас сегодня вдохновляет?

Г. Г.: Сейчас меня вдохновляет спрос.