Текст книги "Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст"

Глава 4
Дядя Джон

Сегодня мамино письмо тяжело читать. Она пишет о нем. О дяде Джоне и той боли, которую я пытаюсь забыть. Она пишет о том, что сожалеет обо всем этом и о том, что случилось с нами. Я думаю, что в этом письме, возможно, впервые она хотя бы частично признает за собой какую-то вину. И еще пишет о Луиз. Говорит, что знала – рано или поздно все дойдет до того, что детей у нее заберут. Я уже не знаю, что и думать! Поверить ей? Я так ждала хоть какого-то проявления любви от нее всю свою жизнь. А она понимает, что именно я хочу и должна услышать…

Королевская даремская тюрьма

Мэй, я так сожалею обо всем, что случилось с дядей Джоном, с тобой и остальными, с Луиз, вообще обо всем! Я правда заботилась обо всех вас и до сих пор забочусь. Тогда я сделала лучшее, что могла, как меня научили, но сейчас я понимаю, какой неадекватной я была!

Помимо маминого отца другим частым гостем у нас дома в моем детстве был папин брат, дядя Джон. Он был всего на год младше папы, и они дружили с самого детства.

Дядя Джон работал мусорщиком в Глостере. Часто он приходил к нам с игрушками или старыми видеокассетами, которые кто-то выбрасывал, а он подбирал. Иногда он приносил электроприборы или еще какой-нибудь хлам – телевизоры, тостеры, видеомагнитофоны, ржавые инструменты, которые доставал со свалки и отдавал папе.

Помню, я всегда считала его отвратительным человеком. Он постоянно курил трубку, и от него всегда пахло старым горьким табаком. Он был большой, у него был огромный живот. Однажды, когда я была маленькой, он задрал одежду, и мне пришлось следить за его пальцем, которым он провел по длинному шраму по всей груди, по выпятившемуся животу – он сказал, что это от операции на сердце. Когда я увидела это, мне стало плохо. Да и от всего, что я о нем знала, мне становилось нехорошо, таким вот он был человеком. Он то и дело рассказывал нам, детям, истории о том, что если к нему в сад пробираются кошки, он ломает им шеи и выкидывает через забор. Я любила кошек, поэтому такие истории не выносила, и он хорошо знал об этом.

Дядя Джон по-прежнему жил в Глостере, и с ним иногда на Кромвель-стрит приходили посидеть и поговорить с мамой и папой его жена Анита, низкорослая тихая женщина, которая работала медсестрой, а также их сын. Дядя Джон не ругался и не говорил грубо о сексе, как папа, особенно когда с дядей была жена. И он не был таким же неряшливым, как папа. Когда он не ходил в рабочей одежде, то наряжался довольно прилично, с женой они жили в уютном и современном одноэтажном доме, а водил он неплохую машину, а не старые развалюхи, как папа. Но в нем чувствовалось что-то не то, и это было куда хуже его кривой ухмылки и отвратного запаха. Просто даже рядом с ним мне становилось очень не по себе, и я не понимала почему.

Все мое детство папа всегда охотно рассказывал истории о своих ранних годах, проведенных в Мач-Маркл, и в этих историях часто появлялся Джон. Они вместе играли, работали на ферме вместе со своим отцом, бродили по полям и лесам, охотясь на кроликов и белок из пневматического ружья. Похоже, они были неразлучны.

Воспоминания папы о том времени всегда были очень яркими – сейчас, когда я знаю так много, в некоторые из этих рассказов было довольно сложно поверить, а из других были убраны мрачные подробности, но я верила (и до сих пор верю) во многое из того, что он тогда рассказывал. Сельская жизнь, по его описаниям, звучала как нечто далекое и странное – почти как что-то из Викторианской эпохи, а не из пятидесятых годов двадцатого века. Иногда он брал нас с собой в Мач-Маркл навестить семью, и я поражалась тому, в какой глуши они жили: везде, куда ни посмотри, поля и пологие холмы, встречаются лишь деревья и зеленые изгороди. Даже акцент в тех краях был еще более деревенский, чем в провинциальном Глостере. Люди употребляли словечки и фразы, которых я не понимала. Слово «бровь» в папином исполнении звучало как eyebrown вместо eyelbow, радиатор он называл печкой, а рос он в окружении фраз наподобие «побольше махорки, Мэй, как в тюрьме крутишь» – что-то вроде этого он говорил, когда хотел папироску покрепче.

Папа родился в 1943 году в Бикертоне, у работника фермы Уолтера и его второй жены Дейзи, которая, если верить папе, была строгой и деспотичной женщиной. Мне всегда говорили, что папа был их первенцем, но позже я выяснила, что раньше его у них родилась дочь по имени Вайолет, но прожила лишь несколько часов. Однако из выживших детей он и правда был старшим. Позже на свет появился его брат Джон, а затем Дэвид, умерший через месяц после рождения. Затем они переехали в другой деревенский дом в Муркорте, рядом с фермой, и там у папиных родителей родились другие дети – Дейзи, Дуглас, Китти и Гвендолин.

Из этих восьми детей двое умерли в младенчестве. Моя бабушка наверняка была твердой, как кремень. Это видно и на фотографии, где мои бабушка и дедушка изображены вместе: она выглядит строго и стоит с прямой спиной. Папа говорил, что иногда она била его, а также братьев и сестер толстым кожаным ремнем – хотя, по рассказам папы, можно было сделать вывод, что он был маминым любимцем.

А вот своего отца мой папа очень уважал. Он узнал от отца все о сельском хозяйстве, особенно о скоте: как ухаживать за овцами, свиньями и коровами. Похоже, жизнь их была суровой: на обед (об этом папа любил рассказывать нам, когда мы выпрашивали у него сухой паек для школьных обедов) ему давали сырую репу или белый корень. Но он рассказывал о детстве так, будто и веселья в их жизни тоже хватало. Они собирали хмель и яблоки, косили траву. Казалось, папа любил бывать ближе к природе и знал каждое поле, каждый участок леса и дерево в округе Мач-Маркл как свои пять пальцев. Здесь он был в своей стихии. А раз он жил таким вот земным трудом, для него было привычным и убийство животных, и не похоже, чтобы это когда-либо его смущало. Я помню, он рассказывал, как мама заставила его убить их домашнюю свинью, чтобы приготовить еду.

– А я вообще не понимал, как это делается. Я гонялся за этой сраной свиньей по всему двору, потом загнал в сарай. Прижал наконец ее в угол, кое-как схватил ей голову и перерезал глотку. Но она не умерла. Она стала носиться кругами и дико визжать, пока уж не свалилась мертвая. Кровища была просто повсюду. После этого мы отнесли свинью на кухню, и там кровь стекала еще часами.

С чего он решил, что мы хотим слушать такие истории, мне непонятно, но он, похоже, всегда получал некое извращенное удовольствие, когда рассказывал подобное и видел, насколько мы поражены.

Кроме того, он умел убивать кроликов и цыплят. Когда мне было четыре или пять лет, в одну из наших поездок на ферму он отправился стрелять кроликов. Несколько из них он отдал своей матери, но домой в Глостер мы тоже взяли одного. Я помню, как он лежал на кухонном столе, его черные глаза безжизненно застыли, и все у меня в груди сжималось при взгляде на несчастного кролика. «Это нам завтра на ужин, Мэй. Кроличье рагу. Очень вкусно будет», – злобно ухмылялся папа.

Никто из нас, даже мама, не мог и подумать о том, чтобы это съесть, но он тем не менее снимал кожу с кролика прямо на кухонном столе. Он говорил, что хочет показать нам, как снимать кожу, и мы должны на это смотреть. Хезер, Стив и я закрывали лица руками, чтобы только не видеть.

– Да что с вами такое? – уже с раздражением говорил он. – Это же природа!

– Папа, это ужасно!

– Да вы все просто слабаки, вот вы кто!

Когда он снял кожу с кролика и выпотрошил его, то кинул мясо в мамину кастрюлю, чтобы приготовить.

– Фред, он воняет, – сказала мама.

– Да ну тебя, Роуз. Мясо свежайшее, говорю тебе.

Но она не захотела держать это мясо в доме и вынесла наружу через черный ход. Утром мы обнаружили, что до него добрались кошки, так что у мамы появилась причина выкинуть его, прежде чем папа заставил бы нас это есть.

Помимо умений, которыми папа очень гордился, он был очарован тем, как устроены тела животных – особенно тем, как они размножаются и как устроены их репродуктивные системы. Он с восторгом рассказывал нам, как раньше помогал овцам рожать ягнят, и иногда овца выталкивала свою матку (он называл ее «ложе ягненка») вместе с детенышем – это называется выпадением матки. Задача пастуха была в том, чтобы аккуратно вернуть матку на место, иначе овца могла умереть, но папа говорил, что они просто запихивали все выпавшие органы обратно в случайном порядке. Я думаю, это должно было как-то быть связано с тем, на что он способен, и о чем мне стало известно позднее. Однако никто из нас не подумал бы, что папа может убить человека просто потому, что может убить животное – мы просто решили, что это такая папина странность. Одна из папиных особенностей.

Джон был очень важной частью того странного и жестокого мира, в котором рос папа. Они даже спали в одной кровати, когда были маленькими, – иногда папа напоминал нам об этом, если мы начинали жаловаться на те условия в подвале, где нам приходилось ночевать. «Да у вас у каждого хотя бы есть своя кровать. Джон вот пердел и толкал локтями меня в спину!» Их взаимоотношения часто казались невинными и забавными, если верить папиным рассказам. И все же порой в его рассказах нет-нет да и всплывали разные намеки, которые казались тайными и зловещими.

– О, в молодости Джон рассказывал про меня всякое. А я рассказывал всякое про Джона.

Нам становилось интересно, и мы спрашивали его, что это были за истории, но он лишь говорил:

– Ну, знаешь, разные штуки, которые мы то и дело творили.

– Какие штуки?

– Не твое дело. Мужик никогда не выдаст своего брата.

Честно говоря, я рада, что он так и не рассказывал всю правду. Позже я читала о том, что в молодости папа обвинялся в преступлениях, проявлял жестокость к сестре, и по слухам, творил немыслимые вещи с животными. Как оказалось, ничто из этого не удивило меня, но я думаю, что если бы мы услышали об этом тогда, когда были маленькими и впечатлительными, то очень бы смутились.

За пределами своей семьи, казалось, папе было тяжело встроиться в деревенскую жизнь. Он ненавидел школу. Каждый день он приходил туда в больших ботинках, подбитых гвоздями, весь провонявший фермой, и плохо учился – даже к концу школы он едва ли хорошо умел читать и писать. С учителями у него часто возникали проблемы, а иногда одноклассники дразнили его за странный вид и характер. Если доходило до драки, то он давал сдачи, а Джон всегда был рядом с ним, чтобы победа была на папиной стороне. Хоть дядя Джон и был младше папы, он быстро стал крупнее его, и папа мог положиться на Джона, обратиться к нему за защитой. Если папа был красноречив, то Джон был более молчаливым, но при этом сбить с намеченного пути его было довольно трудно. К тому же их мать Дейзи вне зависимости от того, насколько сильно папа провинился в школе, всегда заступалась за него. Дома, разумеется, она была строга с детьми, но всегда занимала их сторону против любого, кто не являлся членом их семьи. Ни одному учителю даже не приходило в голову помыкать ее сыном.

Став подростком, папа увлекся мотоциклами и накопил денег, чтобы купить свой собственный. Он любил возиться с ним и красоваться им. Он рос с уверенностью, что когда станет старше, то отправится на нем в Ледбери и всех там поразит – особенно девчонок. Если верить папе, байк их прямо очаровывал. «В очередь становились, чтобы прокатиться, правда!» – хвастался он. Он никогда не испытывал недостатка в женском внимании или же – он часто на это намекал – в сексуальных похождениях. Джон часто отправлялся вместе с ним на эти приключения. «В конце концов, мы ухлестывали за одними и теми же девчонками, бывало и такое!»

Что бы ни появлялось у папы, Джон, казалось, тоже этого хотел.

Папа любил и свободу, которую давал ему байк. «Час езды, и ты уже в другом мире, – говорил он. – Вустер, Херефорд, Челтнем, Глостер. Я понимал, что не хочу торчать в этой деревне всю жизнь».

Среди рассказов о подростковой жизни и папы, и дяди чаще всего звучала история об аварии на мотоцикле, случившейся, когда папе было шестнадцать. У этой истории было несколько версий, и когда я была маленькой, папа часто рассказывал, что однажды ночью он ехал домой и просто «поскользнулся на коровьем дерьме», слетел с дороги и врезался в стену. Несколько часов он пролежал в кювете и, как рассказывал папа, был почти на том свете, когда его наконец нашли. Он попал в больницу, и там его сердце перестало биться, врачи уже констатировали его смерть. Но затем, к удивлению всех присутствовавших, в морге он очнулся, и его реанимировали.

Позже я узнала, что правда была куда менее эффектной и куда более сложной, чем та папина история. Но в любом случае, дядя Джон сказал, что произошедшее в ту ночь изменило папу навсегда. Дядя говорил, что после этого папа месяцами сидел дома, пялился в стены и отказывался смотреть на людей.

– Если сказать ему хоть слово, он тут же слетал с катушек, – рассказывал дядя, – бесился, вопил и кричал на тебя, вот так. Он был уже не тот, что прежде.

Я до сих пор не знаю, было ли так на самом деле – правда ли последствия того происшествия с папой были настолько серьезными. Была и другая история, которую оба брата рассказывали по-разному в разное время, – о том, как папа получил ногой по голове на дискотеке в молодежном клубе за то, что флиртовал с девушкой другого парня. Дядя Джон предположил, что это тоже могло повлиять на папу, но этим он мог оправдывать своего брата – и, как выяснилось, у него были на то очень веские причины. Правда это или нет, но с раннего детства у меня сложилось впечатление, что дядя Джон очень уважает папу. Он всюду следовал за ним, а папа был предводителем.

Папа совершенно открыто говорил о сексе. Если верить папе, то его отец сказал ему, что право и обязанность любого отца – первым войти в свою дочь. Не помню, когда он впервые сказал это нам вслух, и я сначала не поняла, о чем речь, так как была очень маленькой. Даже когда я наконец поняла, что это значит – отец чувствует за собой право владеть нашими телами, – поначалу я не испугалась. Ребенок ведь мало понимает или беспокоится по поводу будущего, правда? Это было что-то такое, что могло произойти, когда я вырасту, а до этого еще так далеко. И к тому же, хотя папа был странным человеком, он часто бывал веселым, много шутил и смешил меня – я не чувствовала страха рядом с ним.

Дядя Джон был другим. В нем не было ничего подобного, никакой теплоты. Услышав впервые, я больше не могла забыть историю о том, как он убивал кошек.

Впервые кое-что случилось, когда мне было пять лет. Мама и папа ушли – не помню, чтобы они объяснили куда, – и оставили дядю Джона присмотреть за мной, Хезер и Стивом. Кажется, до этого они так не делали. В какой-то момент дядя Джон вошел в комнату, где мы играли, и велел мне пойти с ним в ванную. Он сказал, что мне нужно помочь ему кое с чем. Я очень хорошо помню, что не хотела идти туда с ним, и мне было страшно. Но я была маленькая, так что у меня не было выбора, кроме как сделать то, что было велено.

Папа смастерил для мамы деревянный пеленальный столик рядом с ванной. Дядя поднял меня на него и закрыл дверь на замок. В том возрасте я понятия не имела, что такое секс, поэтому не знала, что было дальше, и думала, что это какая-то игра. Но я помню, как мое чувство страха нарастало, меня охватывала паника от того, что я была рядом с ним, пугало то, что он собирается делать. Ничего не говоря, он снял мое белье, расстегнул свою ширинку и залез на меня сверху. Я чувствовала его вес, как дядя Джон меня прижимает, придавливает. Я пыталась освободиться из-под него, извивалась, но он рассердился и приказал мне не дергаться. Он еще сильнее налег на меня, приподняв свой отвратительный толстый живот, прижал меня и продолжал. Запах затхлого табака и пота на его одежде был невыносимым и вызывал у меня тошноту – до сих пор, когда я чувствую запах табака, мне становится тошно, и я вспоминаю о том вечере. Но я продолжала двигаться и елозить, чтобы освободиться, и просто хотела, чтобы это закончилось. Это не продлилось долго. Я представляю, что это наверняка было больно, и скорее всего, очень сильно, но память об этой боли вытеснилась у меня из памяти. Я уверена, что у меня шла кровь, но я не помню и этого.

Наконец он застегнул ширинку, спустил меня со столешницы и велел вернуться играть с Хезер и Стивом. Затем, чуть было не забыв, он вытащил из кармана монету, бросил ее мне и сказал никому не говорить о том, что случилось.

С годами я изо всех сил пыталась выкинуть это воспоминание из головы, как будто, если бы у меня получилось не думать больше об этом, я смогла бы превратить это в нечто, чего не происходило на самом деле. Я даже не осмелилась рассказать об этом Хезер, а ведь с ней одной я могла бы поделиться подобным. Это сложно объяснить, но когда с тобой происходит нечто, что ты ощущаешь, как плохое, но никто тебе не объяснил, что это, не назвал это, не сказал, что это плохо и что в этом нет твоей вины, – тогда сложно понять, как рассказать об этом кому-либо, даже если тебе не запрещали рассказывать. Как будто тебе никто не дал словаря, и ты не можешь подобрать слов, чтобы описать проблему. Только когда я стала старше, я поняла, что для этого существует слово, и то, что случилось, называется изнасилованием. И даже тогда это было лишь одним происшествием из целого ряда случаев, когда папины друзья, приходившие к нам домой, трогали меня в недопустимых местах. Все, что я могла при этом сделать, – дождаться, когда это прекратится, чтобы выбежать на улицу и продолжить играть.

Я никому не говорила об этом годами, пока в раннем подростковом возрасте не пошла поплавать в бассейн с Энн-Мари. Это было уже после того, как она перестала жить у нас в доме. Когда после бассейна мы переодевались, она заговорила о маме и папе. И совершенно неожиданно, как будто у нее вдруг возникла непреодолимая нужда отвести душу, она рассказала мне, что подвергалась сексуальному насилию от обоих моих родителей. Я была поражена. Я и понятия не имела, что с ней такое происходило, но теперь совсем другими глазами взглянула на ее жизнь в доме наверху, проходившую, пока мы были заперты внизу, в подвале. Она сказала, что это длилось годами, хотя и не вдавалась в подробности и не говорила, насколько все это было тяжело. Она предупредила меня, что они могут решиться повторить то же самое и со мной. Я сказала ей, что папа уже пытался полапать меня несколько раз, но мне удавалось остановить его, и мама знала, что он приставал ко мне, хотя никак мне не помогла. Я ни на секунду не допускала мысли о том, что Энн-Мари могла лгать о маминой помощи в папином насилии, однако я была настолько шокирована самой идеей таких поступков, что просто не способна была принять это. А затем она упомянула, что дядя Джон тоже совращал ее, и предупреждала, что и мне тоже нужно его остерегаться. Поэтому я проговорилась ей о том, что он сделал со мной. Она, похоже, совершенно не удивилась и начала расспрашивать меня об этом, но я не хотела в подробностях рассказывать об этом и замолкла. Я просто хотела держаться как можно дальше от тех воспоминаний. И больше в разговорах между нами эта тема никогда не возникала.

Затем, через два года после того, как убийства на Кромвель-стрит были раскрыты, я получила письмо, в котором меня вызывали дать показания против дяди Джона, который обвинялся в изнасилованиях и побоях. Энн-Мари дала исчерпывающие показания против него и сказала полицейским, что это происходило и со мной тоже.

Я не хотела снова видеть дядю Джона и переживать все подробности происходившего, тем более не в переполненном зале суда. По моей просьбе адвокат написал письмо, в котором говорилось, что я не хочу свидетельствовать, однако мне сказали, что выбора у меня нет – ко мне могут просто прийти и отвезти меня в суд в любой момент. Я надеялась, что это неправда или что суда не будет.

В тот период я жила с Тарой. Она только что родила второго сына. Ему исполнился всего лишь день, и мы вместе вернулись из больницы, когда начался суд. Я молилась, что власти передумают вызывать меня в суд как свидетельницу. Я не хотела оставлять Тару одну с младенцем и вторым сыном, которому было уже два года, да еще и с моей дочерью, которой было девять месяцев. Я думала, что такая нагрузка будет чрезмерной для Тары, и мы все еще не могли рассчитывать ни на чью помощь в этом.

Однако сотрудники полиции пришли ко мне домой и сказали, что я должна ехать с ними. Они отвезли меня в суд. Я помню, как сильно нервничала, бродя по комнате свидетелей. Когда меня наконец вызвали, я подошла к месту для свидетелей и стала смотреть прямо перед собой. Я точно знала, что дядя Джон находится на месте для обвиняемых сбоку от меня, но я решительно не хотела встречаться с ним взглядом.

Я дала присягу и представила свидетельские показания, что далось мне очень непросто. Меня просили описать, что со мной делал дядя Джон. Я пыталась просто ответить, что он совратил меня, но от меня требовали физиологических подробностей. Мне пришлось подбирать правильные термины: «Он ввел свой пенис внутрь», – и тому подобные. Я чувствовала, что надо мной снова творится насилие, и просто хотела уйти оттуда.

Когда адвокат защиты начал допрашивать меня, он показался мне ужасным человеком.

– Подзащитный говорит, что вы выдумали эти сведения, – высокомерно сказал он громким голосом, уцепившись руками за свою черную мантию.

– Это не так, – возразила я, все еще глядя перед собой.

– Он уверяет, что поймал вас за курением и сказал, что собирается поставить в известность ваших мать и отца, поэтому, чтобы отомстить ему, вы придумали эту историю.

Когда ты пересказываешь нечто подобное – личное воспоминание, которое преследует тебя, которым ты не хочешь делиться с кем попало, – а тебе не верят, это неописуемо мучительное и унизительное чувство. У меня не укладывалось в голове, что дядя Джон пытается избежать наказания, спихнув вину на меня, и даже больше того: как я могла – в пять лет – додуматься до того, чтобы выдумать все эти подробности? «Я не курю, – дернулась я. – Я никогда не курила и ненавижу эту привычку».

Дальше процесс продолжался в том же духе. Защита заявляла, что я врала и пыталась шантажом заставить дядю Джона хранить молчание, чтобы избежать проблем с мамой и папой. Моим возражениям не верили. Я покинула место для свидетелей с чувством, что это меня обвиняют, что это суд надо мной. Затем Энн-Мари вышла дать свои показания против дяди Джона, и они были невероятно мерзкими. Я отправилась домой и попыталась выкинуть все это у себя из головы.

На следующий день мне позвонили из News of the World и спросили, слышала ли я о том, что дядя Джон обнаружен мертвым. Он повесился у себя в гараже. Я пришла в ужас. Несмотря на то как сильно я его ненавидела и что он со мной сделал – изнасиловал меня в пять лет и попытался потом выставить лгуньей перед судом, – я очень сочувствовала его жене и сыну. В том, что произошло, не было их вины. Я и представить не могла, что он сотворит что-либо подобное. Я почувствовала, что так или иначе ответственна за его смерть.

Сейчас, когда я это вспоминаю, мне все еще не дает покоя множество вопросов. Когда мама и папа уехали, оставив дядю Джона приглядывать за нами, они знали, что ему нельзя доверять? Подозревали ли они, что он способен на такое? А может, мама и папа даже рассчитывали на такое развитие событий? Сделал ли это дядя Джон отчасти из-за того, что завидовал папе – у него был сын, но не было дочерей, в которых он мог «войти первым по праву отца»?

Всякий раз, когда я обсуждала это с мамой, она никогда не говорила ничего, кроме того, что сожалеет, как Джон поступил со мной. Несмотря на все пороки мамы, я всегда хотела верить, что ее сожаление было искренним. В конце концов, я была такой маленькой, такой уязвимой, полностью беззащитной. Какая мать не пришла бы в ярость от такого? Но раз она не была честна по поводу многого другого, как я могла быть уверена и в этом?

Однажды она упомянула об этом в своем письме из тюрьмы, вскользь, между строк о вещах, которые заботили ее явно больше, чем я, – штанах с лампасами и ее волнистом попугайчике Оливере:

Королевская даремская тюрьма

Привет, милая!

Ох, Мэй, а ты явно не теряешь времени даром, отправляя мне деньги, правда? Они пришли прямо на следующий день, после того как я у тебя их попросила! Спасибо тебе большое. А еще забавно, что я прямо сейчас получила твою открытку на Рождество. Это так мило, дорогая, я буду хранить ее.

Недавно я гладила свои штаны с лампасами, и мне на ум пришло (так вообще часто бывает) то, что творил Джон Уэст. И знаешь, что я сделала? Я опустила глаза и увидела, что прожгла штаны! Я так на себя разозлилась, ведь моя подруга отдала эти штаны мне давным-давно, и я все ждала, когда сброшу вес, чтобы надеть их. Я их всего-то три раза надела! Будь проклята эта чертова семейка!

Оливер мне все уши прожужжал, теперь он сам умеет выбираться из клетки и забираться обратно…

Люблю тебя,

мама

Это еще один ответ, который я не получу: насколько сильно дядя Джон был связан с убийствами. Некоторые предполагают, что очень сильно, а зная, что он делал со мной и с Энн-Мари, мне трудно исключать такой вариант. По крайней мере, я верю, что он вполне мог что-то знать о них. Они с папой мало что – если вообще что-то – утаивали друг от друга.

И к тому же теперь я не могу не задаваться вопросом, было ли его самоубийство вызвано исключительно судом из-за изнасилований. Не знаю, отягощали его совесть какие-либо другие поступки или нет – в том числе участие в убийствах женщин, за которые судили папу и в которых обвинили маму. Но мы этого не узнаем. Он мертв, и эти секреты забрал с собой в могилу.

И это еще одно сходство между ним и папой.