Текст книги "Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст"

Глава 5
Ботинки покойника

Когда я начинаю чувствовать себя более уверенно в общении с мамой, она тут же меня осаживает. Она чувствует, когда я отстраняюсь, и знает, что моя слабость заключается в заботе о том, что с ней происходит. Сегодня ее письмо о том, как одиноко она чувствовала себя в отношениях с папой. Она говорит, что все ее мужчины были из тех, кого нужно было одолеть, чтобы получить удовольствие, и такого она бы не пожелала самому дьяволу. Она чувствовала себя одинокой, а как насчет нас, ее детей? Кто любил нас? Кто вообще проявлял любовь по отношению к нам?

Королевская даремская тюрьма

…единственными людьми, кому я могла верить, с кем у меня был хотя бы шанс получить любовь и помощь, быть понятой, были вы, дети! И конечно, я понимаю, как неправильно это, сейчас – но тогда это было от отчаяния…

Я никогда не узнаю, как на мою жизнь повлияло то, что меня изнасиловал дядя Джон, особенно потому, что большая часть моей жизни прошла уже после того, как это случилось. Наверное, как и большинство жертв изнасилования, я справилась с этим, разместив воспоминания об этом в каком-то отдельном отсеке своей головы. Я была маленькой и еще не понимала происходящего, что в каком-то смысле помогло мне забыть о происшествии. Если бы я была старше, у меня уже не было бы возможности так легко отделаться. Не думаю, что до конца осознавала, что именно Джона нужно винить в том, что его поступок стал ужасным ударом по моей невинности и доверию к людям. Я только знала, что не могу рассказать об этом никому, особенно маме – помимо всего прочего, Джон мог узнать о моем рассказе, и мне было страшно представить, что в этом случае он мог сделать. Единственным моим способом справиться с эмоциями было заглушить их и жить дальше так, как будто ничего не произошло.

Вскоре после этого, в декабре 1977 года, родилась Тара. Не могу вспомнить, чтобы мама рассказывала мне, что была ей беременна, но помню ее радость, когда срок родов уже подходил. Мысль о том, что у нее будет ребенок, казалась мне нереальной. Но однажды она отвела меня наверх, открыла гардероб и показала детскую одежду, которую подбирала в ожидании младенца. Там были крошечные распашонки, кофточки и пара комбинезонов. Она сама была словно ребенок, когда передавала мне одну за одной эти вещи, чтобы я подержала их в руках. Я тоже очень обрадовалась.

Когда Тара родилась, я была в восторге от того, что у меня будет младшая сестренка, а чуть позже, к шести годам, я была достаточно взрослая, чтобы заинтересоваться тем, как мама ухаживает за малышкой. Похоже, мама была очарована новорожденной, и хотя не переставала раздражаться и вести себя жестоко по отношению к более взрослым детям, но она окружила Тару заботой. Она вела себя точно так же и с остальными четырьмя детьми, которых родила в следующие несколько лет: Луиз, моего младшего брата и двух сестер.

Она поощряла меня помогать ей с маленькими детьми во всем, что я была способна делать. Я нянчила их, говорила с ними, успокаивала, когда они плакали, готовила для них смесь и кормила их. Это было тяжело, особенно с Тарой – с ней мама не пользовалась одноразовыми пеленками, а старомодные полиэстеровые нужно было кипятить и развешивать на просушку. Но я любила все это – любила помогать маме и всегда любила детей.

Как только мама и папа принесли Тару домой, то Хезер, Стив и я заметили, что у нее темная кожа и черные кудрявые волосики. Мы спросили у мамы с папой, почему она так выглядит. Похоже, вопрос их никак не смутил, и поначалу они даже не поняли, что такого удивительного во внешнем виде Тары, притом что остальная семья была белокожей.

– Она маленькая, как и все вы были маленькими, все дети выглядят по-разному, – ответил папа.

Поначалу нас устраивал такой ответ, но прошли годы, и еще двое из четырех детей, которые появились на свет после Тары, имели тот же темный цвет кожи, так что мы снова стали задавать об этом вопросы. Тогда папа рассказал по-другому.

– Это все гены, понимаете? – сказал он.

– А что такое гены? – сказала я, когда он впервые упомянул об этом.

– Ну, это когда у тебя есть предок, который выглядит как-то по-другому.

– Что такое предок?

– Кто-то, кто был у тебя в семье раньше. Какой-нибудь прапрапрадедушка или типа того. Он выглядел как-то по-другому, потом прошло много лет, и когда в той же семье появляется ребенок, он выглядит, как тот предок, его гены передались ребенку через поколения.

Мы были маленькими, и этот ответ показался нам разумным.

– Так один из наших предков был темнокожим? – спросила я.

– Наверняка был, – кивнул папа. – Наверное, кто-то из цыган или с Ямайки.

Ни мама, ни папа не признались нам, что папа не был отцом Тары и еще двух моих младших сестер. Зато они очень интересовались семейным сходством. Часто они обсуждали, на какую часть семьи похожи их двое других белокожих детей, Луиз и ее младший брат.

– Луиз – это Уэст, это очевидно, – говорил папа.

Точно так же мама говорила, что наш младший братик выглядит как Леттс:

– У него и правда черты моих братьев и сестер.

Хезер, Стив и я никогда даже не сомневались, что все остальные дети были от папы. Но когда мы стали старше и история про «гены» перестала выглядеть убедительно, у нас возникали сомнения по поводу Тары и ее младших сестер. Так продолжалось до суда, на котором мама наконец призналась, что папа не был их отцом, а сам папа, который к тому моменту уже был мертв, так в этом и не признался. Я помню, как дети дразнили нас в школе по этому поводу, когда видели Тару в коляске. Они говорили злые вещи, например: «Как так вышло, что у тебя смуглая сестра?» или «Так твой папа с Ямайки?»

Я не думаю, что кто-то из них на самом деле имел представление, при чем здесь отец Тары или как она была зачата. Никто в школе не знал много обо мне или моей семье. Мама не разрешала приводить в гости тех немногих друзей, которых мы пытались заводить. Но тем не менее мне было неприятно выслушивать эти шутки о внешности Тары, а позже ее двух сестер.

Конечно, эта травля оставила с годами глубокий след: Тара была особенно обидчивой – и ее можно понять – по отношению к людям, которые дразнили ее за цвет кожи.

Сейчас, разумеется, уже стало очевидным, что отцами Тары и двух ее младших сестер были мамины клиенты. Когда мы подросли, то стали замечать, что в дом заходят мужчины-посетители. Мы знали, что это не родственники и не жильцы, потому что они оставались всего на час, а то и меньше. Они пользовались не тем входом в дом, которым пользовалась вся семья, а отдельным, который папа сделал для жильцов. Кое-кто из них появлялся регулярно, и когда они приходили, мама ждала их наверху. Постепенно мы выяснили, что она занималась с ними сексом. Я не уверена, когда мы это поняли, но точно задолго до нашего пубертатного возраста.

Я знала, что такое секс, с ранних лет, и не только из-за того, что случилось между мной и дядей Джоном. О сексе постоянно говорил папа. Он буквально не стеснялся абсолютно ничего. Бывало, он сидел в туалете с открытой дверью. Он всегда отпускал грубые комментарии и шутки об интимных делах других людей или о мастурбации. Он очень живо и подробно рассказывал о том, как сексом занимаются животные. Он часто ласкал и лапал маму, а порой просовывал руку между ног мамы, а затем заставлял нас нюхать эту руку:

– Да, дети, вот так пахнет ваша мать!

Мы при этом чувствовали невероятное омерзение, корчились и пытались убежать от папы, и это его только смешило. Мама не делала ничего, чтобы остановить его. Она тоже была достаточно откровенна и раскрепощена в этих делах и часто ходила голой по дому. Никогда не поднимался вопрос о целомудрии детей до той поры, когда они уже будут готовы узнать о сексе.

С другой стороны, мама не пыталась как следует рассказывать нам о жизни. Наверное, она полагала, что мы сами дойдем до всего, что нам пригодится, и так и вышло. Но я точно помню, что в один ужасно жаркий день, когда мне было семь или восемь лет, мама решила преподать нам крайне мерзкий урок об этом. Мы были с ней в гостиной, она сидела на диване и говорила о сексе.

– Вам обеим нужно осознать: чтобы девочка научилась понимать свое тело, ей нужно его изучать.

Я не поняла, что она имеет в виду, и поэтому спросила:

– О чем ты, мам?

– Смотри, я покажу тебе.

К нашему ужасу, она задрала подол юбки. Нижнее белье она никогда не носила.

– Я хочу, чтобы вы протянули руку и пощупали. Мэй, ты первая.

Мне стало дурно от одной мысли об этом.

– Я не хочу, – сказала я, стараясь не смотреть туда.

– Какого хера, делай, что говорят!

Это было куда хуже, чем когда папа трогал маму под юбкой, но маме нельзя было сказать «нет», эта мысль внушала ужас. Так что у нас не было выбора, кроме как сделать это. Это было очень странно, и я чувствовала сильнейшее отвращение.

– Вот так же там все будет и у вас, когда вы подрастете, – твердо сказала она. – Вам нужно об этом знать.

Она объяснила, что обязанность матери – научить дочерей этим вещам. Возможно, она и правда так считала. Или получала от этого некоторое сексуальное удовольствие. Я не знаю точно. В любом случае, этот эпизод показывает, что у нее не было четкого понимания, что такое границы в области сексуальности, которые должны существовать между детьми и взрослыми.

В то время папа еще не оборудовал местечко для мамы на верхнем этаже дома, где она могла работать – замысловатый будуар с драпированным кружевным балдахином и глазком, через который папа мог смотреть и снимать, – но даже без него, в дополнение к общей с папой спальне, у мамы была еще одна спальня для развлечений с мужчинами.

Намного позже мама рассказала мне, что папа очень часто сам находил ей клиентов. Хотя он и был расистом, его впечатляла идея приводить к ней для секса чернокожих мужчин, он был без ума от размера половых органов у некоторых из них. Папа был убежден, что чем размер больше, тем лучше, и поэтому, чем больше мама имела дел с ними, тем в больший восторг его это приводило.

Мама призналась мне в этом, когда я уже выросла, и когда у них с папой был особенно мрачный период в отношениях. Она настаивала, что ее работа проституткой была ей омерзительна и что она занималась этим только потому, что семья нуждалась в средствах, а папа заставлял ее. То же самое она говорила и на суде, добавляя, что сначала она наотрез отказалась, но папа схватил ее за горло, и они дрались, пока мама не убежала из дома к своей матери. Обвинитель выразил сомнение в правдивости этих слов на основании того, что она работала по своей воле, что у мамы с папой никогда не происходило расставаний, они оставались в отношениях вплоть до дня папиного ареста за убийство. В подтверждение своих слов он зачитал цитаты, в которых мама пишет о папе в своем дневнике и говорит, как сильно его любит.

На это указывает даже то, что мама с папой назвали дочь Тарой в честь отеля «Тара» в деревне Аптон-Сент-Ленардс в Глостершире (теперь он называется «Хэттон-Курт»), где она иногда встречалась с одним из своих клиентов – мужчиной с Ямайки по кличке Роско. Они думали, что это и был отец Тары. Должно быть, назвать Тару так было своеобразной шуткой между ними. К тому же у мамы был достаточно сильный характер, и сложно представить, чтобы она согласилась так назвать дочь, если бы ей и правда было мерзко от того, каким путем та появилась на свет.

Кроме того, на суде выяснилось, что папу очень радовал факт рождения у мамы детей от мужчин другой национальности. Обвинение предоставило доказательство, что он годами проводил множество самодеятельных экспериментов со спермой, взятой из презервативов, которые оставляли чернокожие клиенты мамы – с помощью медных трубок и шприцев он пытался искусственно оплодотворить ее этой спермой. Как заявляло обвинение, мама была согласна на это и даже предполагала, что таким образом были зачаты Тара и две моих младших сестры.

Это кажется мне очень неправдоподобным. Но как бы они ни были зачаты и кто бы ни был их отцами, это никогда не ослабляло и не могло ослабить мои родственные чувства. Я всегда относилась к ним так же тепло, как и к моим единокровным братьям и сестрам – больше того, после ареста мамы я особенно сблизилась с Тарой, мы до сих пор с ней регулярно видимся. Мы все оставались частью одной семьи. Я любила их всех и всегда с большой радостью ухаживала за каждым из них.

Хотя мама была без ума от Тары, когда та родилась, однако с Хезер, Стивом и мной она стала вести себя еще более сурово. Новорожденная требовала к себе больше ее внимания, и у мамы оставалось меньше времени и терпения по отношению к нам. Она становилась все более жестокой, раздражалась на нас по малейшему поводу, который только ей удавалось отыскать. Она бросала кастрюли и сковородки нам в голову, и один раз вообще напрочь вырубила Стива, разбив об его голову стеклянную чашу для запекания.

Порой она кидалась кухонными стульями в нас, а однажды подняла телевизор и нацелилась им в Тару. К счастью, мама вовремя остыла, но если бы она сделала это, Тара бы сильно пострадала – и мама наверняка об этом знала. Казалось, ее совсем не беспокоил риск нанести нам физический ущерб, даже когда она выхватывала Тару из ее высокого детского стульчика, била ее и затем кидала обратно на стул, а все из-за того, что Тара бросила еду на пол.

Когда мама проявила ко мне настоящую жестокость в последний раз, я была подростком, а она преследовала меня с ножом. Мы были на кухне, я помню, что она резала мясо разделочным ножом. Я переодевалась, в тот момент на мне был только жилет и трико. Я стояла наверху лестницы, которую папа построил для спуска в подвал. Наверное, я сказала что-то раздражающее, из-за чего она вдруг рассвирепела, схватила нож и, размахивая им, бросилась ко мне.

– Ну все, на хер, с меня хватит, Мэй! Ты слышишь?

Я завопила и попятилась от нее.

– Перестань, мам! Ты меня пугаешь!

– Хватит говорить, что мне делать, сраная мелкая сучка! Думаешь, я тебя им не ударю? А?

Она стала делать режущие движения прямо перед моей грудью. Нож прорвал жилетку, оставлял порезы на коже. Я застыла. Попыталась увернуться, но она продолжала идти на меня.

– Мама, пожалуйста! Не надо! Нет!

– Тогда замолчи!

Но я оцепенела и, наверное, правда хныкала от испуга. Она выглядела так, будто и правда хотела меня убить.

– Я сказала, молчать!

В страхе за свою жизнь я убежала в подвал. Я думала, что она может пойти за мной, и там бежать будет некуда, но она стояла наверху лестницы в подвал, проклинала и ругала меня и наконец вернулась обратно резать мясо, рыча на Хезер и Стива, которые в ужасе наблюдали эту сцену:

– А вы, двое, на что вылупились?

Мама не придиралась ни к одному из нас больше, чем к другому. Время от времени каждый из нас попадался ей под руку. Иногда она наказывала нас не просто сгоряча – накидываясь по любому поводу, какой только могла найти, – ее действия могли быть более хладнокровными и спланированными. Это был уже осознанный садизм. Для этих случаев у нее был шкаф с палками и ремнями. Она доставала оттуда орудие наказания по своему выбору, ставила нас в ряд и била по очереди.

Это было хуже всего. Чем самой подвергаться наказанию, еще тяжелее было смотреть, как бьют моих братьев и сестер. У Хезер и Стива это вызывало те же чувства. Иногда мама спрашивала, кто из нас провинился – например, разбил тарелку, – и тогда один из нас пытался взять вину на себя, а с ней и последующие побои, даже если это неправда. Мы надеялись, что если о проступке заявит только один, то остальные смогут спастись от наказания. Но это никогда ее не останавливало. Она лишь говорила, что мы все равно заслужили это, и если не все виноваты в этот раз, то она знала, что все мы обязательно провинимся в будущем.

В одной из худших сцен она очень сильно придушила Стива, и я уже начала думать, что он умрет, когда смотрела на это. Он еще не совсем тогда вырос, ему было шесть или семь лет. Он сидел на кухонной стойке, и мама сказала ему слезть оттуда. Он этого не сделал, и тогда в ней будто что-то вспыхнуло – она схватила его за шею и прижала к полу, это было так ужасно, что сложно передать. Его лицо стало фиолетового цвета, а глаза налились кровью. Хезер и я умоляли ее отпустить его, но она не слушала и лишь кричала нам: «Снимите с него штаны! Снимите штаны!» – потому что хотела выпороть его. В конце концов, слава богу, она оставила его в покое. Когда на следующий день мы пошли в школу, все его лицо было покрыто красными пятнами, и она заставила нас рассказать историю о том, как Стив застрял шеей в дереве. Мама с папой беспокоились, что в школе начнут задавать вопросы о причинах наших травм, бросающихся в глаза, но хотя за годы учебы мы много раз приходили с ушибами и шрамами, – учителя никогда не спрашивали, откуда они появились. Сейчас ситуация другая: в школах гораздо чаще выясняют обстоятельства насилия над детьми, но тогда у нас возникало ощущение, что никому нет дела до того, что происходит за чьими-то закрытыми дверями.

Еще мама и папа волновались, когда уже в средней школе Хезер взяла у них журнал с жестким порно и принесла его в класс. Они были в ярости, потому что это наверняка могло вызвать множество вопросов о том, что происходит у них дома, раз учитель нашел этот журнал. Они подумали, что это сделала не Хезер, а Стив. Когда он пришел домой, мама привязала его к основанию унитаза и выпорола.

Она никогда не жалела нас, если во время побоев мы начинали плакать. Больше того, она орала на нас, чтобы мы прекратили рыдать: «А ну заткнули свои сраные фонтаны, а не то получите еще!»

Поэтому мы научились останавливать свои слезы – по крайней мере, до тех пор, пока она не уйдет. Когда мы оставались одни, то уже могли дать слезам волю. Иногда после маминой порки я уходила в ванную, находила детскую присыпку и наносила ее вокруг моих покрасневших глаз, чтобы она не догадалась о том, что я плакала.

Из-за этого даже во взрослой жизни мне было трудно плакать. Иногда я думаю, что именно по этой причине, когда в 1994 году все преступления были раскрыты, и спустя недели и месяцы после этого я не могла почувствовать жалость к себе или поплакать. У меня ушли годы, чтобы научиться открыто показывать свои чувства и не стыдиться этого.

Когда мы еще были маленькими, я никогда не думала, почему мама так часто жестока к нам, но когда я стала старше, то начала догадываться о том, что мы, дети, не были единственной причиной ее гнева. Я знала, что наше поведение часто провоцировало этот гнев, да и порой мы могли вести себя не просто раздражающе, а действительно невыносимо, но я хочу сказать, что у нее на уме было и кое-что другое помимо нас. И эти мысли не давали ей покоя.

Я не могла точно определить, что это были за мысли, так что предполагала, что связаны они с ее другой жизнью, происходившей наверху, в той части дома, куда мы практически никогда не заходили. Мне на ум приходили разные версии. Связано ли это с теми мужчинами, которые звонили? А может, дело в жильцах дома?

Я не помню, чтобы мама рассказывала нам о жильцах, когда мы были маленькие, но помню, что однажды она сказала мне: внезапно съехала Ширли Робинсон, которую я смутно, но помнила.

Я едва знала Ширли, не обменялась с ней больше чем парой слов, но меня удивила эта новость.

– Куда?

– Не знаю, Мэй. Просто взяла и исчезла.

– Почему?

– Без понятия. Просто ее нет, вот и все. Иногда они ведут себя прямо как молоденькие девушки: вдруг сбегают, не говоря ни слова, а ты и не знаешь почему.

Когда жильцы съезжали, мы убирали их комнаты, отмывали и приводили в порядок.

Мама больше ничего не сказала об этом. Но она, очевидно, почувствовала, что нужно сказать об исчезновении Ширли из дома – может, она думала, что я это заметила. Для более старшего ребенка это могло стать подсказкой о том, что случилось, но я была младше, и у меня была лишь слабая тень подозрения о том, что мамин гнев и волнение были как-то связаны с Ширли, да и вообще с любой другой девушкой, которые бывали в доме.

Это все обрело смысл, когда я выяснила: Ширли была беременна от папы, когда она исчезла, а еще Ширли с мамой соперничали за внимание отца (мама тогда вынашивала Луиз). Конечно, не одна Ширли стала жертвой. Когда маму с папой арестовали, я узнала сразу о нескольких сложных сексуальных отношениях, которые возникали у них с другими женщинами, годами снимавшими у нас жилье, а затем якобы съехавшими отсюда. Открылась и ужасающая правда: мои родители совершали на них нападение сексуального характера и после убийства хоронили в доме и в саду. Оказалось, что незаметно от нас мама и папа катались в фургоне и соблазняли других девушек – совершенно им незнакомых, – а затем приводили домой, где их ждала похожая судьба предыдущих несчастных жертв.

Могло ли это быть причиной того, что мама была жестока ко мне, к моим братьям и сестрам? Была ли причиной вина за те кошмары, что творились за закрытыми дверями нашего дома? Переносилась ли на нас та жестокость, с которой они творили те непостижимые уму вещи? Или мама по своей природе была такой? Жестокой ко всем вокруг себя?

Как бы то ни было, когда я была маленькой, то понятия не имела, почему мама так с нами обращалась. И мне не пришло в голову спросить у Энн-Мари, которая была гораздо старше и, возможно, объяснила бы хоть отчасти, что происходит. Правда, сейчас я понимаю, что она не нашла бы сил посвятить меня в те секреты, что она знала, потому что они могли бы шокировать меня.

Причины, из-за которых Энн-Мари страдала, были абсолютной тайной для меня до того случая в бассейне, но я часто пыталась понять их. Помню, что я один или два раза спрашивала у мамы и папы, почему она так несчастна, но у них всегда был готов на это удобный ответ.

– Энн-Мари любит погрустить. Не обращай внимания, – говорила мама.

– Возможно, какие-то женские проблемы, – добавлял папа. – У нее опять какие-то свои загоны. На твоем месте я бы не придавал этому большого значения.

Помню, однажды Энн-Мари вся в слезах сидела за столом во время завтрака, и я спросила ее, в чем дело. Она не ответила, и папа сказал: «Это потому что Элвис умер».

Я знала, что Энн-Мари любит Элвиса. Я часто слышала, как она включает его записи в своей комнате, а на стене у нее висели плакаты с ним. Так что я поверила папе и никогда не задавалась вопросом, была ли это единственная причина или дело еще и в папе с мамой.

Через пять месяцев, как Ширли «съехала», родилась моя сестра Луиз. Я видела, как мама кормит ее и заботится о ней, как и после рождения Тары, и опять помогала ей всем, чем могла. Мама все больше и больше принимала мою помощь в ежедневных делах по уходу за малышкой; и несмотря на все сложности в наших с мамой взаимоотношениях, меня никогда не тяготило быть ее помощницей.

Хотя теперь у нее было два младенца под присмотром, она находила время на материнские заботы по отношению к старшим детям. Несмотря на ее эмоциональное и физическое насилие, она вполне сносно ухаживала за нами в практическом смысле. Она внимательно следила, чтобы мы были сыты. Мы регулярно мылись и приводили себя в порядок, наша одежда всегда была чистой, пусть это были и обноски. Она особенно старалась, чтобы мы были как следует готовы перед уходом в школу.

– Ты вымыла руки, Мэй?

– Да, мам.

– Так вымой еще раз – я вижу грязь у тебя под ногтями!

– Причешись, что у тебя с волосами?

– Погладь свой воротник! Что люди подумают?

– Я же сказала тебе почистить ботинки!

Я думала, что это просто дело принципа для нее – она не хотела выглядеть плохой матерью. Теперь же мне больше кажется, она делала это, потому что не хотела, чтобы люди в школе или где-либо еще задавали неудобные вопросы о том, как нас воспитывают дома. Она делала все, что могла, для того чтобы ничто в ее детях не вызывало подобные подозрения. Она всегда приводила нас в школу по утрам, следила, чтобы мы приходили вовремя, а в конце учебного дня ждала нас у ворот школы. Если наши учителя и замечали, что мы странно себя ведем, они никогда этого не показывали, никогда не задавали тех вопросов, которые, надеюсь, учителя задают детям сегодня, если те выглядят замкнутыми и обеспокоенными. Иногда я сидела в классе и надеялась, что учитель спросит меня, что случилось, но этих вопросов никогда никто не задавал. Да и, по правде, даже если учитель задал бы такой вопрос, я, скорее всего, ничего бы не ответила. Я знала, что мама и папа не хотят, чтобы по отношению к семье возникали какие-либо подозрения. Всегда существовала угроза, пусть и не проговоренная напрямую, но иногда довольно явная, что если кто-либо из детей пожалуется кому-нибудь о том, как обстоят дела дома – например, расскажет о побоях, – то нас заберут из семьи и отдадут в службу опеки, а в результате семья развалится. Как бы ни были плохи дела дома, никто из нас, детей, не хотел такого исхода.

Тем не менее до сих пор не верится, что власти никогда не подозревали что-то неладное у нас дома. Почему в школе не обратили внимание на низкую посещаемость у Хезер (перед тем, как она пропала)? Почему больницы не передали в социальные службы сведения о различных травмах – порезах и синяках, – с которыми нашим родителям приходилось туда приводить детей? У многих из этих травм было невинное объяснение – ребенок упал с горки или с велосипеда, наступил на разбитое стекло и так далее – подобные случаи возникают с любым нормальным ребенком, пока он растет. Но другие травмы непременно должны были зародить подозрения. Позже я узнала, что примерно в тридцати случаях мамины с папой дети попадали в больницу, и это тоже не вызывало вопросов, что казалось невероятным. В социальные службы наверняка приходили сведения о семье, в которой происходит подобное, а также анонимные донесения, но сотрудники этих служб не реагировали до тех пор, пока не стало слишком поздно.

Вопреки моим домашним несчастьям я прилежно училась в школе – хотя мама и папа никогда нас в этом не поддерживали. Они даже не читали нам вслух книжки, когда мы были маленькими, а когда мы пошли в начальную школу, там нам сказали, что наша речь была неправильной и грамматически неверной – прямо как папина. Почти всем из нас пришлось ходить к логопеду, чтобы вычистить эту его деревенскую привычку разговаривать. Эта привычка заставляла меня чувствовать себя человеком низшего сорта по отношению к остальным, но я до сих пор стараюсь избавиться от этой привычки. Мне нравилась математика, рисование и английский язык, я хорошо училась, но дома никто не хвалил меня за это. Папа кое-как умел читать и писать, а мама – умная и красноречивая женщина, какой она зарекомендовала себя позже, – тоже считала школьную учебу потерей времени. Домашнюю работу нам приходилось делать исключительно по своей инициативе, да еще и выкраивать на нее время среди домашних дел, которые легли на нас, когда мы подросли.

Несмотря на это, я старалась изо всех сил и всегда стремилась показать, насколько серьезно выполняю домашнюю работу. Если я допускала всего одну ошибку на странице, то не зачеркивала ее, оставляя помарку, а переписывала заново всю страницу. Я даже проглаживала страницы своих учебников, чтобы они выглядели как можно опрятнее. Я тщательно выполняла свои домашние задания, считалась прилежной и послушной ученицей – и это неудивительно, учитывая, какой страх перед властями и руководителями воспитала во мне мама. Меня редко отчитывали в школе. Помню, только однажды учитель услышал, как я ругаюсь, и тогда он оттащил меня в туалет, налил мне в рот отвратительное на вкус мыло из дозатора и заставил его смывать. Когда я думаю о том, какая грязь лилась изо рта моих родителей, мне удивительно, что такой случай в школе у меня был только один. Я ненавидела попадать в неприятности и тогда, и потом всю свою жизнь.

Рисование было моим любимым предметом, и у меня хорошо получалось. Мне говорили, что у меня есть к этому талант, и у моей дочери Эми он тоже определенно есть. Я бы хотела продолжать учиться по этому предмету и дальше, в шестом классе, а потом, возможно, в художественном колледже или университете, но я всегда знала, что мама и папа будут настаивать на том, чтобы я перестала учиться в шестнадцать лет, да и учиться после этого возраста закон не обязывает. После окончания школы их ожидания относительно меня не выходили за рамки обычной работы или воспитания детей. В результате я окончила школу, успешно сдав пять экзаменов. Я была очень довольна этим своим результатом. Даже в юном возрасте я стремилась добиться для себя лучшей жизни, чем та, что представляли себе мои родители.

Не могу сказать, что прямо обожала школу, но, по крайней мере, это был хороший способ оказаться за пределами дома, в котором часто я чувствовала себя как в тюрьме. На протяжении учебы у меня была стопроцентная посещаемость. Даже зимой, в дождь, гололед или снег, я всегда хотела в школу. Я не согласилась бы пропустить учебный день, даже если была бы при смерти. Какой бы непривлекательной ни была школа, это было куда лучше, чем все время торчать дома.

Больше всего при этом я любила путь в школу и из школы. Даже притом что мама провожала нас, это путешествие дарило мне восхитительное чувство свободы. Дорога до моей начальной школы лежала через большой парк в конце улицы Кромвель-стрит. Я полюбила это место. Когда мы подросли, нам иногда разрешали ездить туда на велосипедах или просто бегать и играть в тех краях. Чувство, когда тебе можно сбежать из дома, даже ненадолго, приносило большое облегчение.

Это чувство осталось и даже усилилось, когда я стала старше и уже ходила в среднюю школу в Хаклкоте. Это был неблизкий путь – тридцать или сорок минут, – и мама давала нам билеты на автобус, но обычно мы не пользовались ими и шли пешком, а мама злилась, узнав об этом. Я растягивала этот путь как только могла и часто ходила с Хезер. Этот путь был способом продлить бесценное время свободы как от дома, так и от школы, и самым счастливым для меня моментом жизни.

Я не очень любила школу, потому что была стеснительная, и мне было трудно наладить общение. Я никогда не была «популярной» в классе, а в командных играх на физкультуре меня обычно выбирали в команду последней. Не помогало моей социализации и то, что мама заставляла меня (как и Хезер) донашивать за другими одежду и носить мужскую обувь – она говорила, что эта обувь более долговечная. Ее не беспокоило, что такой внешний вид вызывал у нас чувство неловкости и разобщал с другими детьми. А когда мы подросли и стали еще более уязвимыми перед мнением окружающих, она была так же безразлична к нашим трудностям и заставляла нас мыть голову средством для мытья посуды, не разрешала нам брить ноги и пользоваться дезодорантом. Дети-подростки могут быть очень жестокими, и я помню, что меня травили за это – подходили сзади и пели рекламный слоган дезодоранта «Райтгард»: «Руки вверх, если у тебя „Райтгард“». Даже сейчас вспоминать об этом мне очень неприятно. К тому же мама всегда коротко нас стригла, и мы выглядели как мальчишки. Она говорила, что за такими волосами проще ухаживать, а еще так мы не подхватим вшей, но в результате нас травили еще и за наши волосы.