Текст книги "Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст"

Моя семья все увеличивалась, и другие школьники часто злословили насчет количества у нас детей. Они обычно говорили: «Вы что, католики?» Я сначала не понимала почему. Или мне могли сказать: «У вас что, дома нету телика?» «Конечно, есть!» – отвечала я, пока наконец не осознала, что смысл шутки был в том, что папа с мамой постоянно рожали детей, потому что у них не было других развлечений.

Иногда, когда я была постарше, папа подвозил нас в школу, и для меня эти моменты были мучительно неловкими. Одно время у него был ржавый белый фургон, на котором до этого ездили сотрудники охраны, сзади там находился большой люк для денег. Это была уродливая развалюха. Иногда папа предлагал подбросить моих друзей до дома, и если это были девочки, он пытался потрогать их, когда они заходили в машину и выходили из нее. Или он останавливал фургон во время поездки, выходил и мочился на колесо.

Когда Стив достаточно подрос, он ходил в ту же школу, что и мы с Хезер. Мы старались держаться втроем, насколько это возможно, но так как мы были разного возраста, это не всегда получалось. Хезер была на год старше, и часто у меня были те же учителя, что и у нее год назад. Я была на нее похожа и даже иногда носила ту же одежду, что и она, когда училась, так что учителя часто называли меня Хезер, принимая за нее. У меня не хватало духу поправлять их.

Это случалось в начальной, а затем еще чаще в средней школе – а после исчезновения Хезер стало для меня особенно тяжелым. Было ощущение, что она для них не имеет никакого значения, они никогда не утруждали себя узнать ее получше. Кроме того, такое отношение было болезненным напоминанием, что по какой-то причине, которой я тогда еще не знала, моя сестра внезапно пропала и больше не появлялась в нашей семье.

Становясь старше, я все больше и больше понимала, что нашу семью не назовешь нормальной, и поэтому мне было тяжело выслушивать точку зрения некоторых людей, которые писали о моей семье: мол, для меня и моих братьев и сестер все выглядело не таким уж и плохим, мы ведь не знали другой жизни, кроме той, в которой родители являются преступниками. Даже в возрасте шести или семи лет я уже понимала, что нет ничего нормального в растлении ребенка или в постоянных побоях, с которыми мы жили. У нас был телевизор, мы видели, как другие родители относятся к своим детям у нас в школе, мы ходили по городу и видели других людей – так что я знала, что нормально, а что нет. Постоянно чувствовать, что в твоем доме не все в порядке, а у других нет таких проблем, было ужасно.

Раз уж от учителей нельзя было ожидать беспокойства по поводу того, что в нашем доме есть проблемы, то от соседей и подавно. Вокруг нас стремительно сменялись жильцы соседних домов, коммунальных и отдельных квартир. Большинство из них жили там короткий отрезок времени, а затем съезжали, и почти все из них были без понятия, кто их ближайшие соседи, не говоря о том, кто еще жил на их улице. Если кто-нибудь слышал крики и плач, доносившиеся из дома, пока мама гоняла нас, никто не делал ничего по этому поводу. А когда они видели – и не могли не видеть, – как мама кричит на нас, пока мы идем по улице или через парк, то они наверняка думали: «Вон та сумасшедшая тетка, которая орет на своих детей». Кто мог бы догадаться обо всем, глядя на эти короткие сцены? И кому охота строить различные догадки насчет людей, которых они видят на улице? Кто вообще представляет себе, что подобные вещи могут происходить, а тем более происходят на самом деле?

Мы всегда знали, что к нам на помощь никто не придет. Мама и папа тоже очень хорошо об этом знали.

Вскоре после исчезновения Ширли Робертсон умер мамин отец Билл Леттс. Я не догадывалась о том, насколько сложными были отношения между ними, пока не повзрослела и мама не проговорилась, что терпела от него сексуальное насилие с ранних лет, и поэтому чувства по поводу его смерти у нее были, мягко говоря, смешанными. Несмотря на то что в последние годы папа наладил с маминым отцом очень странную дружбу, он отказался идти с мамой на похороны. Я помню, как они ругались по этому поводу, но он так и не согласился, и ей пришлось идти одной.

Я не верю, что папа вообще скорбел по кому-либо. Когда ему позвонили и сказали, что его собственный отец умер, он положил трубку и весело сказал всей семье: «Теперь я сирота!» Так что скорее всего никаких слез по поводу смерти Билла у него не было и в помине. Это стало еще более явным, когда спустя несколько недель он завладел некоторыми вещами Билла. Его никогда не заботило, откуда у него вещи, если ему не пришлось за них платить. Он носил одну из кофт Билла, а позже, к еще большему своему удовольствию, пару его ботинок.

– Смотри, я ношу ботинки покойника! – говорил он, танцуя в них на кухне. – Чего добру пропадать!

Это была одна из любимых папиных поговорок.

Не только он носил одежду, которая до этого принадлежала умершему человеку. На суде выяснилось, что обеспокоенные родители Линды Гоф, одной из жертв, пришли к маме и папе спросить, не видели ли они ее, потому что она пропала, а они слышали, будто бы она недолго жила у нас. Мама открыла дверь и сказала им, что не знает никого по имени Линда Гоф. Но когда родители уже уходили, то заметили, что на маме кофта, точь-в-точь как одна из тех, которые носила Линда. Мать Линды сказала об этом и спросила маму, точно ли она уверена, что Линда никогда не была здесь. «Совершенно точно», – ответила ей мама. Взволнованные родители больше не возражали ей и отправились дальше, озадаченные, но ничего не подозревающие.

На одном из верхних этажей дома на Кромвель-стрит был шкаф, который Стив, Хезер и я обнаружили, когда мне было около восьми лет. Он был забит женской одеждой и обувью. Мы любили наряжаться в нее и так играть. Это было весело, а мама – если была в хорошем настроении, – похоже, была не против. Обычно она не давала нам носить девчачью одежду, а в этом шкафу была юбка, которую я полюбила. Она была мне великовата, поэтому я подворачивала ее и носила, когда мы не играли. В ней я чувствовала себя элегантной и наконец-то могла помодничать. Лишь намного позже я осознала, что в этом шкафу лежали вещи девушек, которых мама и папа убили в этом доме, а одежду решили сохранить.

«Чего добру пропадать!»

Когда я сейчас думаю об этом, то вся начинаю чесаться. Я не могу даже представить, о чем мама думала, когда видела, что мы ходим в той самой одежде.

Я не особо верю в привидения, но порой, когда я и Хезер были в ванной – это была пристройка, которую соорудил папа, – мы чувствовали там еще чье-то присутствие. В воздухе ощущалась странная прохлада, причину которой мы не могли понять. Чаще всего это объяснялось тем, что папа построил это помещение не совсем правильно, и там было прохладно и сыро, но временами у нас появлялось ощущение, что с нами и правда есть кто-то еще. И гораздо позже я узнала, что одна из жертв была похоронена под этой ванной.

Это случилось примерно в то же время, когда впервые кто-то из детей устроил побег из дома. В три часа утра, все тщательно спланировав, Энн-Мари проснулась, взяла небольшую сумку с вещами, прокралась по лестнице, вышла на улицу через парадную дверь и убежала. Ей было шестнадцать, и она не до конца представляла себе, что будет делать дальше. Ей оставалось лишь положиться на удачу на улицах Глостера или найти друга, который ее приютит. Позже в тот день мама с папой пришли в ее комнату, сорвали плакаты с Элвисом, собрали все ее вещи и одежду и выбросили их.

– Энн-Мари пропала, – сказал папа.

– Куда?

– Да хер ее знает, Мэй! – сказала мама. – И больше нас об этом не спрашивай!

Она была старшей из живых на тот момент папиных детей, мама знала ее, когда та была еще маленькой девочкой, и все же никто из них, казалось, ни секунды не переживает, куда она пошла. Даже хорошо зная своих родителей, я не могла понять, как они могут быть такими бесчувственными.

Казалось, будто что-то закончилось, хотя я понятия не имела, что именно. И совершенно не знала, что первые восемь лет моей жизни – с момента переезда на Кромвель-стрит в 1972 году до ухода Энн-Мари оттуда – порядка восьми девушек подверглись здесь сексуальному нападению, погибли в муках и были похоронены под полом или в саду.

Я знаю, что Энн-Мари до сих пор верит в то, что если бы вовремя не сбежала, то ее ждала точно такая же судьба, как и этих жертв.

Глава 6
Семья

Сегодня в ее письме говорилось больше про папу. Она называет его «Уэст» – зачем? Кого она хочет обмануть? Она объясняет это тем, что он превратил ее в проститутку, и полицейские не обращали внимания на ее просьбы о помощи. Я не знаю, верить ли ей, когда она говорит, что постоянно пыталась сообщить людям о насилии, которое там творилось. Она говорит, что часами оставляла детей без присмотра, пока занималась сексом за деньги, и из-за этого в полиции считали ее извращенкой, которая недостойна воспитывать детей. Что волнует меня, так это то, что мы, ее дети, видели в ней только мать. Она просто была нашей мамой…

Королевская даремская тюрьма

Когда я пыталась заговорить о насилии, об Уэсте и обо всем этом, они не хотели и слушать. Вместо этого считали, что могут запугивать меня, они говорили, что я лишусь детей… Мы были отбросами – я, мои братья и сестры, – а значит, и мои дети тоже! Для них таких людей, как мы, уже ничто не спасет… а значит, они спокойно могут выставлять меня самой крайней!

Я не знала, что убийства в доме начались, пока я росла, и точно так же не знала, что они прервались, но это действительно так. Прошло восемь лет, прежде чем случилось очередное убийство, и оно вызвало у меня чувство утраты, которое не проходит всю мою жизнь: жертвой стала моя сестра Хезер.

Конечно, другие убийства могли происходить вне нашего дома, тела они могли закапывать в полях Мач-Маркл или где-то еще. Я читала, что у экспертов по серийным убийцам есть такое мнение: для людей такого типа очень необычно перестать убивать на долгое время. Но не было найдено никаких доказательств, что за эти восемь лет родители были как-то связаны с убийствами.

Некоторые предполагают, что убийства прекратились из-за того, что мама с папой перестали сдавать комнаты жильцам. Вступили в силу новые законы, регулирующие пожарную безопасность, а также подачу газа и электричества в тех домах, где сдаются комнаты в аренду. Если бы они продолжали сдавать комнаты, папе пришлось бы делать ремонт и многое менять в доме. Это могло им дорого обойтись и привело бы к проверкам властей, а этого родители хотели избежать. К тому времени дом был уже полон страшных секретов.

Возможно, были и другие причины, по которым они захотели закрыть ту мрачную главу своей жизни в доме 25 на Кромвель-стрит. Возможно, они чувствовали, что продолжать все это слишком рискованно или же просто они устали от своих сложных и вызывающих ужас приключений с девушками. Кроме того, они даже могли забеспокоиться, что Хезер, Стив и я взрослеем и больше понимаем об окружающем мире, а поэтому можем догадаться о том, что происходит у нас под носом, и кому-нибудь рассказать об этом.

Так что жизнь в доме продолжалась – такая же странная и жестокая, как и раньше, но в ней хотя бы появилась тень некой нормальности, с семейными поездками за город и даже к морю. Мама все также срывалась на нас, но случались и веселые моменты. Папа особенно любил гримасничать. Он называл себя «Тедди» и пел глупые песенки. Одна из них начиналась словами: «Я маленький придурок!» Он был в комбинезоне, и пока скакал по комнате, мелочь звенела у него в карманах. Он очень смешил этим нас.

У него начался новый дурашливый этап, когда он стал вести себя, словно «святоша», как он сам это называл. Всегда, когда он видел нас, он говорил: «Благословляю, дитя мое», – и делал крестное знамение.

Рядом с кухней была комната для стирки с тремя стиральными машинами, которые папа откуда-то своровал. Однажды я застала его там стоящим на стремянке, он менял лампу дневного света.

– Мэй, зайди на минутку!

Я зашла.

– А теперь не двигайся.

И он стал махать перегоревшей длинной лампой вокруг меня, словно посвящал меня в рыцари.

– Благословляю, дитя мое! Благословляю тебя!

Однако нечаянно он треснул меня по голове этой лампой. Она разлетелась, и белый порошок внутри нее обсыпал меня с ног до головы. Папа спрыгнул со стремянки и выглядел искренне взволнованным. Он приобнял меня и спросил, в порядке ли я. Когда он понял, что ничего не случилось, мы оба прыснули со смеху.

Мама не была такой же смешной, как папа, но у нее все же было чувство юмора. Часто это были детские шуточки, они остались у нее и в тюрьме, их полно было в письмах от нее. Например:

– Как убить клоуна?

– Не знаю, мам, а как?

– Устроить ему цирк!

Или:

– Чем отличаются снеговик-мальчик и снеговик-девочка?

– Не знаю.

– У мальчика две морковки, не только вместо носа!

Она запрокидывала голову и смеялась. Чаще всего эти шутки смешили ее больше, чем всех остальных. Но когда она была в таком настроении, я любила ее. Как будто на миг она становилась другим человеком.

Когда у мамы было хорошее настроение, они с папой подшучивали друг над другом, и со стороны это выглядело довольно-таки ласково. Они часто делали это за едой. Она прекрасно готовила, например, какие-нибудь старомодные блюда из мяса с двумя овощными гарнирами, но очень вкусные. Но иногда она отходила от привычных рецептов и делала что-нибудь экзотическое, например карри.

– Я не буду есть это дерьмо, – говорил папа, когда она ставила перед ним это блюдо.

– Это не дерьмо. Это вкусно. Попробуй.

– Это дерьмо. Заграничное дерьмо.

– Да ты попробуй!

– Дети, ваша мать пытается отравить меня этим заграничным дерьмом.

Она смеялась:

– Если бы я хотела отравить тебя, старый дурень, я бы уже сделала это сто лет назад!

– Не слушайте ее! – папа мимолетно улыбался нам. – Если я утром окочурюсь, вы знаете, кто в этом виноват!

Мама в шутку хлестала его по голове кухонным полотенцем, и он ухмылялся.

– Да она чертов дракон!

Часть из того, чем мы питались, доставалась нам на халяву благодаря папиным связям: у кого-то из его приятелей был огород, кто-то работал на фабрике «Уоллс» в Глостере и заглядывал к нам с раздобытыми ящиками еды для папы. Обычно мы с нетерпением ждали таких подарков. Помню, однажды нам досталось огромное количество ящиков, в которых были пироги со свининой и яйцом. Мы ели эти пироги месяцами подряд, пока окончательно их не возненавидели. С тех пор я даже смотреть на них не могу.

Хотя дела у семьи не всегда шли гладко, мы никогда не голодали. Я помню, что мама готовила суперские торты. На день рождения мы объедались превосходными бисквитами со льдом, а на Рождество – не менее прекрасными фруктовыми тортами, замешенными на алкоголе. Мама очень старалась по особенным поводам, и Рождество было одним из дней, когда мы все и правда чувствовали себя самой настоящей крепкой семьей.

Перед тем как все это приготовить, мама затевала генеральную уборку всего дома (я делаю так же и по сей день) и заставляла нас помогать. Развешивались украшения (которые папа откуда-то утаскивал). А накануне важного дня нам раздавали каталоги «Аргос» и разрешали купить оттуда все, что мы захотим, только не дороже десяти фунтов. Затем мама обычно уходила из дома купить то, что мы выбрали, заворачивала эти подарки и клала их под рождественскую елку. Когда я была маленькой, то часто выбирала игрушки, например, «Волшебный экран» со стирающимися картинками, но когда подросла, то часто хотела принадлежности для рисования, потому что была очень увлечена рисованием и раскрашиванием.

К тому же Рождество было единственным днем, когда папа обязательно брал выходной. После ужина мы собирались в круг, чтобы посмотреть речь королевы. Папа на этом настаивал. Он сидел на диване с мамой, а остальные рассаживались рядом на другие стулья или на пол. Они оба были поклонниками королевской семьи.

– Какая замечательная женщина наша королева! – говорил папа.

– И мне она тоже нравится. Других таких просто нет, – соглашалась мама.

– И сколько всего разумного говорит, – добавлял папа.

Они придерживались традиций и в других вещах. Папа всегда голосовал за консерваторов и уверял, что мама голосует точно так же, хотя потом, когда я выросла, она призналась мне, что это не так – я понятия не имела, кто из них говорит правду.

В те годы папа устроился на завод «Мюир Хилл», который производил в Глостере железнодорожные вагоны. Там папа работал в цеху и делал на станке различные детали. К своей зарплате он прибавлял доход, дополнительно выполняя различные строительные работы, особенно для своего бывшего домовладельца. Он не появлялся дома часами, и много дней подряд мы видели его очень редко.

Папа постоянно воровал что-нибудь по мелочи, особенно любые стройматериалы, которые ему попадались, – медные трубы, доски, даже кирпичи. Это было его непреодолимой привычкой. Если он мог любым способом просто так что-нибудь взять, он это делал. Однажды у нас в доме стояло не менее семи украденных телевизоров. Он не мог спокойно проехать мимо кучи кирпичей, он обязательно останавливался и забирал их, а если в фургоне ехали дети, то мы должны были ему помогать. Он брал нас с собой в магазины стройматериалов и подговаривал носить в кузов фургона какие-нибудь доски, песок или каменные плиты, пока он отвлекал продавца своей болтовней и шутками. Он никогда не покупал нам велосипеды. Он просто брал нас с собой в парк, высматривал там велосипед подходящего размера и забирал его. Иногда он воровал велосипеды в местном парке в конце нашей улицы, но чаще всего мы ехали в один из парков Челтнема, где жили люди побогаче, и нам с большей вероятностью могло попасться что-нибудь получше качеством.

Я всегда нервничала, когда приходилось помогать ему. Я знала, что это неправильные поступки, и боялась, что может случиться, если нас поймают. Папа насмехался над этими моими переживаниями. Он как будто преподавал мне – и всем другим своим детям – важный урок о том, как выкручиваться в этой жизни. Мама прекрасно знала, что он берет нас в помощники для своего воровства, но никак не старалась мешать этому.

Однако, несмотря на все это, он крайне добросовестно работал. Все деньги, которые зарабатывал, в том числе зарплату от «Мюир Хилл», он целиком отдавал маме, и она, выделяя ему немного на табак и самокрутки, припрятывала деньги где-то на верхних этажах дома. А на досуге он продолжал медленно, но верно заниматься глобальной перестройкой дома. Он не только изменил верхнюю часть дома, но и сделал обширную пристройку сзади.

Мама по-прежнему зарабатывала проституцией, но – возможно, из-за того, что денег стало меньше из-за потери дохода с жильцов, – она также стала брать различные подработки, в том числе трудилась уборщицей. Вдобавок к этому она ухаживала за домом и воспитывала растущее потомство – после Тары и Луиз появился наш младший брат и две сестры в 1980, 1982 и 1983 годах. За шесть лет родились пятеро детей. Я не помню, говорила ли мне мама каждый раз, что забеременела, мне просто казалось, что она практически всегда ходила беременной в те годы.

С появлением каждого ребенка все больше и больше домашних дел перекладывалось на плечи нас, старших детей. Она научила меня и Хезер готовить и шить, не потому, что считала эти навыки полезными в нашей дальнейшей жизни, как иногда нам говорила, а потому, что ей просто нужна была наша помощь. Она поручала нам все домашние дела перед тем, как мы уходили в школу, а когда возвращались, нас ждало еще больше работы. Она никогда не просила вежливо, а чаще так: «Сегодня вечером ты вымоешь это, Стив!», «Хезер, эти полы нужно помыть!», «Не забудь об этой сраной глажке, Мэй, в корзине для белья скопилась уже целая гора!»

Примерно в то же время, когда Энн-Мари сбежала из дома, мама с папой переселили нас из подвала, и теперь мы могли спать наверху. Нельзя наверняка сказать, что повлияло на такую перемену, и была ли она как-то вызвана тем, что внизу похоронены тела. Я думаю, что это тоже могло стать причиной. Когда полиция начала находить тела в подвале и папа сознался, что хоронил их там, он также рассказал, что волновался из-за запаха разложения, потому что этот район отличался высоким уровнем грунтовых вод. В те годы, что мы спали в подвале, его регулярно затапливало: мы просыпались и обнаруживали на полу воду коричневого цвета высотой по щиколотку. Я помню, там внизу стоял сундук, что-то вроде ящика для игрушек, и мы запрыгивали туда, представляя, что это лодка, пока ждали, когда придет мама и выпустит нас. Вместе с водой подвал наполнялся отвратительным запахом, но нам в голову даже не приходила реальная причина этого запаха. Папины попытки забетонировать пол, очевидно, были недостаточно успешны, чтобы полностью скрыть то, что таилось под этим полом.

Когда мы только начали спать наверху после подвала, мама с папой поставили для нас две двухъярусные кровати в одном из концов зала в новой постройке, которую соорудил папа. Они повесили тяжелые коричневые занавески, чтобы отгородить наши спальные места от остальной комнаты. Там, где мы спали, еще стояла колыбелька, в которой спали младшие. Это было, когда жильцы ушли, а папа еще работал над верхней частью дома.

Шанс ночевать наверху казался нам огромным приключением. Когда мама с папой выходили из комнаты, мы перепрыгивали с верха одной двухъярусной кровати на другую и дрались подушками. Иногда мама заставала нас за этим.

– Какого хера вы творите, мелкие засранцы?

Иногда нас застукивали, но со временем мы в совершенстве научились меньше шуметь, когда она была рядом и могла нас услышать. Кроме того, мы заранее уже слышали, как она подходит, и поэтому могли быстро прекратить все игры и тихо лежать по кроватям в тот момент, когда она заходила в комнату.

В течение того периода, когда мы укладывались спать и занавески были задернуты, иногда мы слышали голоса мамы и папы с другого конца комнаты. Иногда они просто разговаривали друг с другом, иногда у них бывали гости, например дядя Джон. Это могли быть и незнакомые люди, как мужчины, так и женщины. Когда мы чувствовали себя достаточно смело, мы выглядывали из-за занавесок, чтобы посмотреть, кто там. Если они видели, как мы это делаем, мама рявкала на нас, чтобы мы ложились по кроватям и засыпали.

В последующие годы, казалось, нас постоянно переводят для сна в разные части дома. Одно время, когда мне было девять или десять лет, мы спали в комнате на верхнем этаже – это было, прежде чем папа превратил ту часть дома в место, где мама принимала мужчин. Пока мы жили там, Стив, Хезер и я сделали из картона игрушечную деревню. Мы утащили из папиного ящика с инструментами нож для резки картона. Откуда-то мы достали шаблоны и вырезали картонные силуэты, согнули и склеили так, чтобы получились небольшие домики, а между ними мы устраивали улицу. Мы были очень увлечены тем, что у нас получилось, и не сразу заметили, что изрезали ковер, вырезая фигуры. Поэтому нам пришлось скрывать свои поделки от мамы с папой, чтобы те не догадались, кто же испортил ковер.

Еще позже мы спали на среднем этаже, в старой комнате Энн-Мари. Мы любили там спать – в этой части дома, казалось, мама с папой почти не могли слышать, что у нас происходит, так что мы были предоставлены сами себе. Наши ночные развлечения становились все изобретательнее. Во время одной из этих игр мы связывали вместе простыни, к одному концу привязывали ведро, опускали всю эту конструкцию из окна и пытались приманить бездомных кошек, чтобы они забрались внутрь, и мы смогли поднять их в комнату. Мы делали это отчасти ради забавы, но часто мы слышали, как по ночам они внизу кричат и воют, мы думали, что им больно или они голодные. Только уже повзрослев, мы поняли, что кошки издавали все эти звуки, потому что дрались за территорию или спаривались.

Нам была невыносима мысль о том, что те кошки страдают, как и о том, что страдает другой человек, хотя по отдельности мы редко чувствовали жалость к самим себе.

Наш последний переезд состоялся на первый этаж. Это случилось, когда папа завершил работы на верхнем этаже. Результатом этих стараний стало отдельное помещение для мамы с двумя спальнями, одна для ее работы, другая для самих мамы с папой. На первом этаже у Стива появилась своя собственная спальня, которая выходила в новую заднюю пристройку и была связана коротким переходом с комнатой спереди дома, которую делили я и Хезер. В то время младшие дети переехали спать в подвал, который служил спальней для Хезер, Стива и меня, когда мы сами были маленькими. Хотя та часть дома, как мы позже выяснили, все еще хранила свои мерзкие секреты, папа к тому времени проделал там некоторые косметические работы, и подвал стал посветлее.

Я и Хезер чувствовали себя очень взрослыми, потому что впервые у нас была своя комната, и – хотя все равно по стандартам этого самого дома, – это была уютная комната с ковром, камином и красивыми настенными светильниками. В этих светильниках были красные лампочки, и однажды ночью, когда в главной люстре перегорела обычная белая лампочка, мы заменили ее на одну из тех красных. Нам нравилось лежать в атмосфере комнаты, озаренной розовым светом, но однажды папа пришел домой с работы, ворвался к нам в комнату и пришел в абсолютную ярость.

– Какого черта вы здесь устроили?

Мы очень испугались. Папа почти никогда не проявлял по отношению к нам свой гнев.

– О чем ты, папа?

– Да этот свет виден по всей сраной улице. Вы что, хотите, чтобы меня в тюрьму посадили? А ну выкрутите эту чертову лампу!

Мы его не поняли.

– Но почему, папа?

– Вы что, не знаете, что это значит, красный свет в окне?

Мы закачали головами.

– Идиотки, это значит, что в таком доме работают проститутки! Быстро вытащите лампу оттуда!

К тому времени мы, конечно, знали, что мама занимается проституцией, но наш подростковый возраст только-только начался, мы не понимали, что это было запрещено законом и мы могли привлечь внимание полиции, а в результате это грозило папе проблемами.

Нашей новой спальней когда-то пользовалась мама – вероятно, для своей нелегальной работы, – и на двери была маленькая вывеска с надписью «Роуз» перед тем, как мы туда переехали. Папа снял эту табличку, но не заделал отверстие, которое закрывала табличка. Поэтому мы могли подглядывать через него в коридор и видеть, как заходят и выходят мамины клиенты. А еще через это отверстие мы видели, как папа с маминой помощью незаконно обходит проводом электросчетчик перед парадной дверью, а перед тем, как приходит проверяющий, снова подключает электросчетчик к сети.

К сожалению, это также означало, что папа мог подсматривать за нами с внешней стороны. Из-за этого мы переодевались в темноте и всегда были настороже, когда он заходил в комнату. Наш период полового созревания все приближался, и папин сексуальный интерес к нам усиливался. Мы чувствовали, что он все ближе к осуществлению своей угрозы, которую он высказывал всегда, сколько мы себя помнили, – «первым войти в нас», когда он почувствует, что время пришло.

Мы были особенно осторожны ранним утром. Обычно папа просыпался самым первым в доме, и мы слышали, как он грохочет, спускаясь по лестнице, прочищает горло – у него был ужасный кашель курильщика – и сплевывает в раковину на кухне. Мы знали, что если он захочет, то сможет пробраться в нашу комнату, прежде чем мы проснемся, снять с нас пижамы и попытаться нас полапать. Иногда мы слишком медлили, и ему удавалось добраться до нас, прежде чем мы просыпались и одевались. Он проводил по нашим ногам снизу вверх с игривой ухмылкой, как будто просто играл в глупую и грязную игру. Позже, чтобы не дать папе это делать, мы привыкли спать не в пижамах, а полностью одетыми.

Мы быстро поняли, что скорее сможем избежать его мерзкого сексуального интереса к нам, если будем держаться вместе. На нашей спальне не было замка, и мы чувствовали себя особенно уязвимыми, когда были там. Поэтому мы всегда договаривались, что одна из нас сторожит дверь, пока другая принимает душ или ходит в туалет. Если мы слышали, что папа подходит, то быстро шепотом предупреждали об этом друг друга. Иногда та из нас, кто сторожила дверь, пыталась отвлечь папу и потянуть время, чтобы другая успела одеться и безопасно выйти.

– Что она там делает? – говорил он, и голос выдавал его возбуждение.

– Не знаю, – мы пожимали плечами.

– Ну так, может, посмотрим? – Он пытался обойти ту, что стояла у него на пути, и открыть дверь.

– Нет, папа, нельзя, это личное.

– В нашей семье нет ничего личного.

– Принимать ванну – это личное.

– Смотрите на нее, вздумала она папу жизни учить.

Но он не продолжал настаивать. Он просто уходил, говоря про себя: «Погоди, девочка. Совсем скоро ты поймешь, что к чему». Часто он ухмылялся, когда говорил подобные вещи, как если бы это была скрытая угроза, но иногда в его глазах проскальзывало и нечто мрачное. Это вселяло ужас и заставляло меня понять, что в его жизни была тайная темная сторона, что он был способен на такие вещи, о которых я не могла и представить, и что мне нужно быть осторожной, чтобы не пересечь опасную черту. И я, и Хезер чувствовали, что однажды его сексуальный напор станет гораздо сильнее, и мы не сможем даже сообща отвергнуть его приставания. Нам оставалось только надеяться на лучшее.

Мама никогда не пыталась останавливать его попытки полапать нас, а он не старался скрывать свое поведение от мамы. Я помню, что один раз он сидел передо мной и начал щупать мою ногу, проводить рукой по ней вверх. Мама вошла в комнату, увидела, что он делает, и просто уселась на диван смотреть телевизор, не обращая на это никакого внимания. По ее мнению, в таком папином поведении не было ничего необычного, и она ожидала, что я буду относиться к этому точно так же, как и она.

И все же, как ни странно, хотя все мы, их дети, страдали в разной мере от родителей, пока росли, у нас не было никаких сомнений в том, что мы для них были и остаемся очень важной частью их жизни. Они оба выросли с твердым ощущением, что семья крайне важна, и детей они воспитывали, стараясь передать им это ощущение. Я, мои сестры и братья твердо поверили в то, что какие бы странные и страшные вещи ни происходили в стенах этого дома, нам нужно держаться вместе, – особенно когда наша семья подвергалась угрозам внешнего мира.

Сильное желание внушить нам такое чувство преданности семье отчасти было вызвано целью самосохранения для мамы и папы – они не хотели, чтобы мы обращались за помощью и поддержкой полиции или социальных служб, ведь они могли заинтересоваться (и в конце концов заинтересовались) тем, что происходит в нашем доме. Но, кроме этого, было и кое-что еще. Будто бы в глазах наших родителей вся семья была одним большим и необычным совместным творением. Недаром люди вне нашей семьи, которые улавливали это наше чувство семейного единства, называли нас Уолтонами из одноименного сериала.