Текст книги "Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст"

Семья была постоянной темой допросов, которым папа подвергался в полиции после того, как был наконец арестован в 1994 году. Даже когда ему стало очевидно, что его обвиняют и ему светит всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме, он стремился сделать все, что в его силах, чтобы не разрушить семью и дом, в центре которых по-прежнему оставалась моя мама, – даже пусть мы продолжали бы жить уже без него. Конечно, никто не мог наверняка знать, что было у папы на уме, но я думаю, его ярость по отношению к тому, что люди из полиции разбирают дом по кирпичикам и перекапывают сад, была вызвана не только страхом перед секретами убийств, которые при этом могли обнаружиться, но также еще и отчаянием: семейная жизнь, которую он с мамой создавал на этом месте очень много лет, разрушалась в тот момент до основания.

Папа всегда пристально следил за происходящими местными событиями и настаивал, чтобы мы включали новостные программы всегда, когда они идут. Он был прямо одержим ими, особенно передачей «Новости в десять вечера». Мы все при этом должны были сидеть тихо и смотреть вместе с ним. Когда я думаю об этом сейчас, то мне приходит на ум, что он так делал из-за какого-то беспокойства задним умом, что обнаружится какое-то из тел. Не только тех, которые были на территории дома, а и других, которые он похоронил в полях рядом с Мач-Маркл. Он терпеть не мог мыльные оперы и драмы, которые мы с возрастом полюбили смотреть в своей комнате, – а этой роскоши было лишено большинство моих друзей, ведь папа воровал не только телевизоры, но и электричество, за которое им приходилось рассчитываться за него. Особенно его раздражал сериал «Жители Ист-Энда», он отказывался его смотреть, говоря, что в нем слишком много жестокости и это его расстраивает.

Он часто смотрел кино и видео, как и мама. Некоторые из них были обычными кинофильмами, которые смотрели все, – а любимым был «Бэмби». Он говорил про этот мультфильм: «Просто разрывает мне сердце. Особенно тот эпизод, когда мама Бэмби умирает».

Но по мере того, как мы становились все старше, большинство из тех видео, которые он включал, были порнофильмами. Это было настоящее жесткое порно, взятое или украденное у его знакомых, а на некоторых видео появлялись мама и ее клиенты. Папа никак не скрывал, что иногда снимал, как она занимается сексом. Большинство из этих его видео были сняты скрытой камерой через отверстие в стене, выходившее в мамину рабочую комнату с верхнего этажа. Эти видео казались мне совершенно омерзительными. Нисколько не стесняясь, папа подговаривал нас смотреть это видео вместе с ним, но я находила отговорки, чтобы в этот момент выйти из комнаты. Я предлагала сделать ему чай или выходила на кухню, стараясь провести там как можно больше времени и надеясь, что он уже закончит это смотреть, когда я вернусь. А иногда я говорила, что мне много задали на дом, и на какое-то время уходила в свою комнату.

Но когда я возвращалась в гостиную, чаще всего он еще сидел перед телевизором. Папа мог смотреть порно бесконечно. Позже, когда у меня были первые серьезные отношения с парнем по имени Роб, он даже заставил нас взять на время его порнофильмы. Казалось, его очень радовала идея о том, что его домочадцы могут разделять его ужасные вкусы. У него на тему порно не было никаких запретов, так же, как и у мамы.

Мы всегда знали об их интересе к извращенному сексу, они никогда не пытались скрывать это от нас. Они оставляли порножурналы лежать по всему дому, как и приспособления для бондажа: маски, резиновые костюмы, плетки и тому подобное. Я помню, что папа делал плетки с девятью ремнями из кожи, которую где-нибудь находил. Для него было привычно делать их самому, чтобы сэкономить деньги. Для нас не было неожиданностью наткнуться на фаллоимитаторы, вибраторы и другие секс-игрушки, они были раскиданы по всему дому. Больше всего папу забавляло, как мы на это реагируем. Один из этих искусственных членов был таким большим, что папа называл его в честь французской ракеты «Экзосет», или «Эйфелевой башней», а иногда еще грубее – «чудо-хер» или вроде того.

Мы знали о странной и развращенной природе половой жизни мамы с папой с очень раннего возраста, поэтому в каком-то смысле она нас не шокировала. У нас не случалось внезапных и травматичных открытий на эту тему – хотя, конечно, это знание не переставало быть неловким и пугающим. Для всех нас.

Я знала, что мама уже работала проституткой довольно долго, когда она стала привлекать меня помогать ей в этих делах. Она поручала мне и Хезер сидеть с младшими детьми. В дверь звонили, и она просто исчезала в своей комнате на верхнем этаже – и иногда успевала принять нескольких клиентов за несколько часов, прежде чем спускалась вниз. Когда я стала подростком, мне нужно было отвечать на телефонные звонки мужчин, которые хотели заранее договориться о времени для встречи с Мэнди – под этим именем мама работала.

Это часто происходило после вечернего чаепития, когда она наверху принимала клиентов. Мне нужно было заглядывать в специальную книжку, которую она использовала для работы, и записывать туда назначенное им время. Я как будто бы играла роль маминого секретаря. Для меня было очень сложно и неловко это делать, особенно когда некоторые из звонивших спрашивали о подробностях, какого именно рода услуги они хотели бы получить.

– Простите, но об этом вам нужно поговорить с ней, – говорила я им, сжимаясь внутри от стыда. – Я только отвечаю на звонки. Скажите мне свое имя и время, в которое хотите ее увидеть.

Нас заставляли вести себя тихо, пока мама развлекает клиентов – в гостиной был динамик, и через него мама говорила нам: «Заткнитесь, я вас слышу!» Полагаю, это было нужно, чтобы не отвлекать мужчин, но выполнять это требование было тяжело, особенно когда в доме стало уже восемь детей. Мужчины пользовались отдельной входной дверью, на которую папа повесил табличку «Мэнди». Хотя как-то раз мама, должно быть, провела одного из них в свою комнату, не закрыв дверь в мою спальню. Я сидела за столом и делала домашнюю работу, мужчина осмотрел меня сверху вниз и спросил: «А можно ли ее?» Мне стало очень стыдно, и мама резко ответила: «Нет, ее нельзя!»

Иногда она рассказывала мне о своих клиентах, и у меня складывалось впечатление, что это люди довольно печальной судьбы. Один из них прострелил себе руку из дробовика. У другого был стеклянный глаз. Она говорила, что иногда им нужно было просто посидеть и поговорить, и некоторым мама по-настоящему нравилась. Большинство ее постоянных клиентов были белыми пожилыми мужчинами. Один из них не спал со своей женой много лет. Мама говорила, что они были одинокими и нуждались в компании не меньше, чем в сексе. Они даже дарили ей подарки: я знаю это, потому что все, на чем была написана буква «М», передаривалось мне, ведь мама работала под вымышленным именем, а мое имя начиналось как раз на эту букву. Однажды она дала мне золотое ожерелье с первой буквой моего имени, и я носила его, пока не покинула родной дом. Сегодня мне кажется очень странным, что я вообще его носила.

Мы представляли, что могли подумать соседи обо всех мужчинах, которые регулярно посещали наш дом. Однако соседи были не из любопытных, и я помню только один раз, когда кто-то из них пожаловался. Он услышал звуки во время одной из маминых встреч с клиентом, доносившиеся из открытого окна. Он постучал в дверь и стал высказывать свое недовольство об этом папе. Папа выпроводил его, а позже мама с папой подошли к дому этого соседа и, как позже описала это мама, «разобрались с ним». Вдвоем они могли олицетворять довольно ощутимую угрозу для любого, кто доставлял им проблемы, но я могу представить, что в этом разговоре с проблемным соседом ведущей была мама.

Хотя большинство маминых клиентов были постоянными, знакомыми папы и жителями Глостера, некоторые приезжали из разных других мест, увидев рекламу Мэнди, которую папа давал в британские журналы по поиску знакомств. Завсегдатаи в основном уверенно заходили в дом, а новички выглядели подозрительно и неловко. Она зарабатывала этим много денег, которые сначала прятала в лифчик, а потом перекладывала в красный ящик для денег. Иногда после встреч наверху она показывала мне деньги, которые заработала за день.

– Гляди, сотня фунтов, – говорила она, махая передо мной купюрами.

– Так, а где моя зарплата няни?

Я осмеливалась задать такой вопрос, только когда чувствовала себя особенно смелой. Но никогда больше не звучало никаких вопросов про оплату моей помощи. Деньги, которые она получала за работу, были важной частью семейных доходов. Она говорила, что с годами так набирались тысячи фунтов. Разумеется, с помощью этих денег выполнялись все перестройки в доме, в том числе и ремонт ее рабочей комнаты наверху.

Из всей работы, которую папа сделал по модернизации дома, в это место он вложил больше всего усилий. Помимо маминой рабочей спальни, где стояла кровать с балдахином и кружевными занавесками, а также спальни, в которой мама спала с папой, в этом помещении находились также кухня и гостиная. Он даже соорудил «гавайский» бар с коктейлями, стены которого были расписаны изображениями необитаемого острова. Там было много места, где стояли шкафы с посудой, полки для секс-игрушек и камеры, на которые папа снимал мамины встречи с мужчинами.

Они держали это помещение на верхнем этаже закрытым. Мама обычно носила ключ от него на цепочке у себя на шее, и это казалось несколько странным, потому что она и папа прекрасно знали: для нас нет секрета в том, что именно происходит в этом помещении. Это была секретная часть их жизни, в которой на самом деле ни для кого из нас не было секрета.

Иногда нам удавалось проникнуть в это помещение, взломав американский замок с помощью кредитной карточки. Мы с любопытством осматривались там, хотя никогда не бывали сильно удивлены тем, что увидели. Это помещение просто казалось грязным и неприятным. Мы никогда не оставались там надолго, и родители ни разу нас за этим не поймали.

Кроме того, там были и более отталкивающие вещи. У мамы была книжка, в которой она записывала размеры клиентов, с которыми спала, и оставляла про них прочие комментарии.

Мамина деятельность в этом помещении все больше становилась частью нашей жизни на нижних этажах. Папа подключил аудионяню и таким образом мог подслушивать, что происходит на маминых встречах из любого места в доме. Иногда он даже включал передатчик, когда мы были рядом. Слушать это было омерзительно – оттуда раздавались ужасные кряхтения и стоны – и от этого никуда нельзя было деться. Папа лишь смеялся над нашим замешательством.

Еще после клиентов оставались презервативы, которые папа находил и хранил после ухода мужчин, и даже целая коллекция трусиков, которые мама оставляла после своих встреч. Эти вещи, все еще в сперме, складывались в банки для хранения и убирались на мамину каминную полку. А когда кто-либо из мужчин переставал приходить, из банки все это доставали и сжигали, и оставшийся пепел пересыпался в другую банку – это были самые омерзительные моменты. Папа описывал нам все эти тошнотворные процедуры всегда с большим удовольствием и грязными подробностями.

На суде мама всеми силами пыталась настаивать, что ее работа проституткой происходила исключительно под давлением папы, что это был просто еще один из аспектов адской жизни, которую он ей устроил. Она говорила то же самое мне и когда я выросла, и когда навещала ее в тюрьме после вынесения приговора: что ее возмущало прозвище «Мэнди» и, особенно с годами, эту работу она считала тягостной и унизительной. Некоторыми клиентами были папины приятели, и их она особенно не хотела принимать. Один, в частности, был другом семьи. «Мне нужно подняться наверх и удовлетворить этого сраного мужика», – говорила она мне, пока я мыла посуду после ужина, хотя никогда не признавалась, кто именно был этим «другом».

Но во всем остальном она казалась более чем добровольной участницей. Все убранство в этом помещении на верхнем этаже выглядело не так, словно папа заставляет ее заниматься всем этим, а как их совместное предприятие – даже лежала подушка с надписью «Мама и папа» на том диване, где мужчины сидели и ждали ее. К тому же спальня мамы с папой находилась не то что в противоположной части дома, как можно было ожидать, а всего в нескольких футах от того места, где мама развлекала клиентов. Над их брачным ложем папа повесил металлическую табличку, на которой он написал слово, грубо обозначающее влагалище. Это ярко показывало, как их собственная половая жизнь зависит от маминого занятия проституцией и пересекается с ней, а не является чем-то, чему требуется отдельный укромный уголок.

Сейчас, когда я повзрослела, для меня удивительно, как легко мы, дети, приняли эту часть жизни мамы и папы, выходящую за рамки нормального. Конечно, мы знали, что в других семьях такого нет, и делали все возможное, чтобы скрыть эту часть жизни от внешнего мира, потому что – помимо всего прочего – это было невероятно стыдно. Но в конце концов мы просто смирились с тем, что такая вот они пара.

Страх перед тем, что семья может развалиться, был одной из причин, по которой я старалась не переживать по поводу этой черты родителей. Хезер чувствовала то же самое. Нам казалось, что если мы будем тихими и послушными, если постараемся угождать изо всех сил, то это снизит шансы развалиться всему нашему дому.

Иногда мы выезжали на семейные каникулы. В один год мы съездили в Уэльс, посмотрели морское побережье и покатались по Сноудонии[1]1
  Сноудония – регион на севере Уэльса, где расположен национальный парк площадью 2170 км².


[Закрыть] с четырехспальным домом-фургоном и тентом. Я помню, это было очень весело. Мы все набились в задней части папиного фургона. Это было ужасное средство передвижения для путешествий. Папины инструменты – молотки и пилы – свешивались с боков фургона и часто падали на нас. Еще там не было сидений, поэтому нам приходилось облокачиваться на колесные ниши или просто сидеть на старом куске ковра, лежавшем на полу. Там не было ни окон, ни нормальной вентиляции. Помню, однажды мы все отравились газами, которые просачивались внутрь фургона из неисправной выхлопной трубы. Нам было очень плохо. Но когда мы отправлялись в путешествие, мы обычно не обращали внимания на такой дискомфорт. Все это выглядело как большое приключение. Иногда папа даже (это запрещается делать) разрешал нам ехать в доме на прицепе, пока фургон тянул его за собой. Мы скакали внутри прицепа, смеялись и кричали от восторга.

Еще одни каникулы прошли в кемпинге для домов-фургонов в городке Крэйвен-Армс графства Шропшир. Мама сказала, что ей там очень нравится, и она одно время хотела переехать туда. Рядом с кемпингом была ярмарочная площадь, но нам нельзя было туда заходить, мама с папой говорили, что нам это не по карману. Как бы то ни было, мы подружились с другими детьми в кемпинге. Хезер, Стив и я были уже в раннем подростковом возрасте, и было так здорово быть где-то вдали от дома и просто проводить время с ровесниками. Это и правда были очень хорошие каникулы, хотя все старшие дети в нашей семье вынуждены были спать под тентом, где было очень холодно, или в задней части папиного фургона. Младшие дети спали в доме-фургоне с мамой и папой. Впрочем, это не мешало родителям заниматься сексом. Я помню, как возвращалась к фургону поздним вечером и увидела, что он раскачивается от того, что они внутри. Со мной было несколько друзей, с которыми я познакомилась в кемпинге, и я изо всех сил надеялась, что они ничего не заметили.

Среди всех вещей, которые я больше всего любила в таких вот каникулах на выезде, было чувство принятия другими людьми, которые не считают, что с нами что-то не так. Они не дразнили нас и не приставали к нам. Для них мы казались нормальными, а не странной семейкой из дома на Кромвель-стрит.

Большинство наших отъездов из дома занимали один день. Иногда мы ездили в сафари-зоопарки. Мама с папой никогда себе бы этого не позволили, если бы им пришлось платить за всю семью, поэтому все дети должны были прятаться под покрывалами в задней части фургона, пока мама с папой расплачивались только за себя. Еще одним любимым местом для поездок был остров Барри. Мы могли добраться туда и вернуться домой в тот же день, а так как мама брала с собой сэндвичи и бутылочки с фруктовым компотом (нам никогда не покупали мороженое, рыбу с картошкой фри и тому подобное), то эти поездки обходились нам очень дешево.

Но самым любимым для большинства из нас местом для поездок был лес Дин. Папа знал его очень хорошо. И он находился не очень далеко от дома. Приехав туда, Хезер, Стив и я обычно старались скрыться от мамы с папой и часами гуляли сами по себе. Мы нарочно терялись, чтобы они не могли найти нас. Когда они все-таки нас находили, мама кричала на нас, но нам было все равно, ведь это приключение стоило того.

Я все еще люблю ездить за город, хотя жалею, что у меня со временем развилось нечто вроде фобии бывать вне дома. Думаю, ее причина – это страх, что меня узнают как одну из семьи Уэст, он никогда не оставлял меня с тех пор, как вся страна узнала о преступлениях. Но даже с учетом этого я люблю ощущать кожей свежий воздух, бывать в горах и чувствовать особую связь с лесом Дин.

Хезер еще сильнее чувствовала эту связь с лесом. Она любила там бывать. Каким-то образом у меня лучше получалось справляться со всеми ужасными событиями дома, чем у нее, но в том особом месте те ужасные тревоги и страдания, которые мучали ее, уходили прочь прямо на глазах, и она, казалось, снова приходила в себя. Однажды, когда мы вернулись домой, она стала писать на книгах и на тыльной стороне ладони буквы, которые выглядели загадочно для меня и Стива: ЯБЖВЛД.

Мы дразнили ее по этому поводу, думая, что это могут быть инициалы какого-нибудь мальчика, в которого она влюбилась. Но на самом деле эти буквы значили: «Я буду жить в лесу Дин».

Это была ее мечта – сделать именно так, когда она вырастет и будет свободна навсегда покинуть дом.

Теперь я не могу бывать там или даже думать об этом месте, не вспоминая, как сильно она хотела там жить, или же не размышляя о том, что она так и не смогла этого сделать.

Глава 7
Хезер

Мама написала, что любит меня. Что она всех нас очень подвела и знает об этом. Она хочет, чтобы я выражала ей свои эмоции, чтобы не держала их в себе. Она говорит, что я могу перестать ей писать, если захочу, теперь она сможет справиться и сама, что она уже чувствует себя лучше. Но она говорит это так, чтобы я поняла, что она еще во мне нуждается, чтобы напомнить мне, что в прошлом ей было очень плохо, чтобы сказать, что она не виновата в том, что происходило…

Королевская даремская тюрьма

Мэй, хочу сказать тебе… Я не очень хороший человек и подвела всех вас, своих детей, – а особенно Хезер. Я не дура и понимаю, сколько вреда вам принесла, и хочу, чтобы ты могла говорить мне, как сильно злишься на меня, и какой бесполезной матерью я была.

Когда мы с Хезер прожили примерно половину нашего юношества, в нашу жизнь вернулась Энн-Мари.

Ей к тому времени было уже почти двадцать лет, у нее был парень. Иногда они вдвоем заходили к нам и разговаривали с мамой и папой, сидя на кухне. В то время – и тем более, когда я только поняла, через какой ад ей пришлось пройти из-за мамы и папы, – я не могла понять, почему она вдруг захотела вернуться, уже сбежав из дома, где подвергалась такому бесчеловечному насилию. Но прошло уже много лет, и сейчас я, кажется, лучше понимаю, почему так произошло. Хоть она физически и сбежала от мамы с папой, эмоционально она осталась заложником того, что они творили с ней. Иногда я думаю, что эти события могли вызвать у нее нечто вроде стокгольмского синдрома. В конце концов, я чувствую, что нечто вроде этого произошло и со мной.

Насколько я могла видеть, ее беседы с мамой и папой проходили удивительно дружелюбно: я не видела ни гнева, ни напряжения между ними по поводу того, что Энн-Мари внезапно сбежала из дома. Однако остальным они особо не разрешали присоединяться к этим встречам, лишь только поздороваться. Было ясно, что мама с папой не хотят, чтобы мы поддерживали какое-то реальное общение с Энн-Мари. Я думаю, из-за того, чтобы пресечь проявления у нас тех же идей о бегстве. Но еще, мне кажется, они боялись, что Энн-Мари может предупредить нас – особенно меня и Хезер – о сексуальном насилии, которому они ее подвергали, пока она жила у нас в доме. Кроме того, они могли волноваться о том, что Хезер и я можем проговориться Энн-Мари о растущем сексуальном интересе папы в нашу сторону – а это могло заставить ее каким-либо образом вмешаться или даже сообщить в полицию.

Как я говорила раньше, она уже пыталась предупредить меня о насилии, которое могло случиться с нами, – как тем днем в бассейне, когда я сказала, что мы с Хезер пока что справляемся и отвлекаем папу достаточно долго, чтобы безопасно уйти прочь от него.

– Скорее всего, вы не сможете делать это всегда, – ответила она.

Когда я спросила, о чем она, Энн-Мари объяснила, что папа годами насиловал ее и применял разное другое сексуальное насилие, а мама помогала ему в этом. Я не была особенно шокирована ее словами о папе, но не хотела верить, что мать, которая явно была так добра и нежна с моими младшими братьями и сестрами, могла заниматься чем-то подобным, хотя мы все и страдали от ее побоев. А еще я знала, что у Энн-Мари очень враждебные отношения с мамой, так что пыталась объяснить себе это тем, что она наговаривает на маму со зла, – хотя я и не хотела огорчать Энн-Мари, высказывая эту мысль вслух.

Я и Хезер договорились уйти из дома, как только сможем это сделать, но официально мы были еще детьми, так что понимали: если мы сбежим из дома прежде, чем закончим школу, то нам придется бегать и прятаться не только от родителей, но и от властей. Мы знали, что нам нужно продержаться дома до тех пор, пока нам не исполнится шестнадцать. Меня не покидало – даже когда я достигла того возраста – беспокойство о том, что ждет моих младших братьев и сестер, когда я уйду из дома. Чувствовала ли Хезер то же самое, я не знаю, это мы с ней не обсуждали. Со временем она стала более замкнутой и подавленной, она не просто хотела – она нуждалась в том, чтобы уйти отсюда как можно скорее.

Еще в то время я начала понимать – потому что видела, как это выглядит и работает в случае с Энн-Мари, которая приводила своего парня домой на встречи с мамой и папой, – что это же может служить определенной защитой от папиных домогательств. Это был сигнал для него, что она больше не живет в их семье и больше не беспомощна перед теми ужасными вещами, которыми он занимался с ней много лет. Она четко давала понять, что больше не принадлежит ему как сексуальный партнер, как он извращенно привык ее воспринимать.

Как будто для того, чтобы еще больше усилить эту мысль, вскоре после этого своего появления Энн-Мари вышла замуж за своего парня, и у них родилась дочь. Так папа стал дедушкой. Похоже, его это радовало. Если у него и были пожелания насчет будущей жизни своих дочерей, то они заключались в том, что мы должны «плодиться» и родить столько же детей, сколько было у него с мамой.

– Делайте детей, вот зачем вы рождены, – говорил он. – И чем больше, тем лучше!

В то же время папины приставания ко мне и Хезер неуклонно становились все хуже и хуже. Его частые замечания о том, что у отца есть право «первым войти в свою дочь» казались шуткой, когда мы были моложе, но сейчас, когда мы вступили в период полового созревания, они уже выглядели как угроза. Он все еще ухмылялся или усмехался, когда заговаривал об этом, но как будто хотел дать понять нам: нет сомнений в том, случится это или нет, это уже вопрос времени.

– Так положено, так и мой старикан поступал с моими сестрами.

Мы пытались изобразить, что не слушаем его, но это было не важно. Он знал, что мы слышим.

– Понимаете, я вас создал. Вы из моей плоти и крови. Мне сам бог велел увидеть результат моего труда.

Он приставал к нам при малейшей возможности, особенно если на нас были надеты юбки, являвшиеся частью школьной формы. Мы редко говорили об этом, зная, что это может только его раззадорить. Мы просто пытались каждый раз оттолкнуть его шаловливые руки или вовсе от них увернуться. Наступил период, когда мы всеми силами старались не находиться с ним в одной комнате.

Но это не всегда было возможно. Когда вся семья ела, мы были вынуждены сидеть все вместе, и тот факт, что вместе с нами были мама, Стив и наши младшие братья и сестры, не сдерживал его нисколько. Он свободно говорил о размере нашей груди, о волосатости нашей промежности, о цвете наших лобковых волос – и всегда особенно живо интересовался, были ли у нас месячные.

Позже, во время полицейского расследования, я выяснила, что у мамы была записная книжка с датами всех наших месячных. Папа и без нее попытался бы овладеть нами, поэтому я так и не поняла, зачем эти записи были нужны. Возможно, мама проявляла осторожность, даже если папе это было несвойственно.

Мама обычно не обращала на это внимания или просто смеялась и называла его грязной свиньей. Ей и правда было все равно, что он этим занимался. И она точно не пыталась его осадить.

То и дело следить за его присутствием очень выматывало. Я не могла расслабиться. Тревога была невероятной. Похоже, она настолько пробралась внутрь меня, что даже сейчас, спустя столько лет, когда я принимаю душ, то всегда одним глазом посматриваю на дверь, хотя знаю, что такая опасность больше не грозит мне в жизни.

Столь же выматывающими были наши попытки его утихомирить. Нам приходилось переступать через себя, чтобы не жаловаться. Даже если он делал омерзительнейшие вещи – например, справив малую нужду, он выходил из туалета с висящим пенисом и угрожал воткнуть его нам в ухо. Помимо страха вдохновить его на это был всегда и другой страх – если мы покажем свои настоящие чувства, закричим на него или слишком резко оттолкнем, в нем что-то щелкнет и он пойдет напролом, сделает силой то, чего хочет.

Между мной и Хезер не было сильной разницы в возрасте, но всем было понятно, что она старше и первой вступит в свои шестнадцать лет – а папа всегда говорил, что в этот момент собирается выполнить свой план и «первым войти в нас». Возможно, об этом же думал и папа, потому что чем ближе становилась эта дата, тем больше папа выражал свои грязные намерения по отношению к ней, а не ко мне. В результате Хезер, а не мне было все сложнее и сложнее скрывать свое возмущение.

Папа начал издеваться над ней, обзывая ее лесбиянкой, у него было для этих женщин прозвище «лимон». Если она как-либо показывала свою неприязнь по этому поводу, он вел себя все более грязно и угрожающе.

– Да мы сегодня не в настроении, мисс?

– Все у нее нормально, пап, – говорила я. – Оставь ее в покое.

– Оставить в покое? Хезер не хочет, чтобы ее оставили в покое. Она хочет как следует узнать, что такое настоящий мужик, который ей это покажет и даст то, чего она хочет.

Хезер постепенно становилась все более вымотанной и расстроенной. Она чаще уходила в себя. Мы с ней проводили очень много времени вместе, пока росли, но сейчас она часто хотела побыть одна. Она редко смеялась или даже улыбалась. У нее начались проблемы в школе, она отказывалась делать что-либо в классе, начала курить. А один раз она даже ударила учителя.

Иногда она просто сидела на стуле и раскачивалась взад-вперед. Это очень беспокоило и расстраивало меня.

– Что с тобой, Хезер?

– Что? – она даже не замечала, как это делает.

– Ты снова это делаешь?

– Что делаю?

– Качаешься. Как ты вообще?

Она вздрагивала:

– Я нормально.

Но вскоре она вдруг замолкала и снова начинала раскачиваться.

Меня это бесило. И по-настоящему пугало. Я очень хотела, чтобы она поговорила со мной, но, хотя мы были близки, оставалось то, что мы не могли обсуждать друг с другом. Я так и не рассказала ей о дяде Джоне и чувствовала, что у нее тоже есть тайны, которые она скрывает от меня.

В последующие годы я спрашивала себя, могла ли она скрывать как раз то, что папа все-таки пошел на это и изнасиловал ее. Полицейские определенно рассматривали эту версию, когда его арестовали. Но я все еще не уверена, что это произошло. Я провела с ней столько времени, и мне хочется думать, что я бы точно узнала об этом, если бы это случилось, но опять-таки я вижу, что ее поведение было очень характерно для жертвы сексуального насилия. Какой бы ни была правда, без сомнений можно сказать, что папа разными способами мучил ее, приведя в состояние сильной тревоги и подавленности. Я изо всех сил старалась помочь ей, но в конце концов так и не смогла.

Летом 1987 года Хезер наконец исполнилось шестнадцать, она окончила школу, и мама с папой начали капать ей на мозги, чтобы она нашла работу.

– Пришло тебе время платить за себя, девочка, – сказал папа.

– Папа прав, – сказала мама. – Ты не можешь и дальше считать, что мы будем тебя обеспечивать.

Хезер поискала разные варианты и в конце концов устроилась на работу уборщицей в летний лагерь в городе Торки. Мысль об этом очень ее радовала, она превращалась в прежнюю себя по сравнению с тем, какой я ее видела последние годы. Помимо всего прочего эта работа означала, что она съедет из дома – по крайней мере, на время каникул. Она то и дело говорила мне, как сильно ждет этого.

Однако с приближением того дня, когда ей предстояло покинуть дом, она снова стала встревоженной и неразговорчивой. Я хотела спросить ее, что случилось, ведь она выглядела такой счастливой при одной мысли о том, что уйдет, но почему-то я не могла заставить себя это сделать. Я подозревала, что причина замкнутости может быть связана с мамой и папой, но понимала, что она не хочет об этом говорить, и боялась сильно потревожить ее расспросами. Я просто хотела, чтобы она уехала подальше и стала свободной.

За два дня до ее отъезда дома у Энн-Мари прошла вечеринка в честь трехлетия ее дочери. Мы все пришли к ней. Хезер была в особенно плохом настроении, отказывалась говорить с людьми и позировать для семейных фотографий. Я не понимала почему. Некоторые из матерей, которые были на этой вечеринке, пожаловались Энн-Мари на поведение Хезер, – мол, та неприлично ругается. Энн-Мари рассказала маме и папе об этом, и Хезер решила, что с нее хватит. Она повернулась к Энн-Мари и сказала, что больше никогда с ней больше не заговорит.

Затем, за день до ее отправления в летний лагерь, эта ее работа сорвалась. Я пошла искать Хезер. Она лежала в кровати и была очень расстроена.

– Все будет хорошо, Хезер, – сказала я. – Ты найдешь другую работу.