Текст книги "Любовник тетушки Маргарет"

– Это невозможно, – ответила я.

– Вы лишаете себя удовольствия, – сказала она. – Разве для вас это не важно?

Я подумала про бельевой шкаф и снова улыбнулась:

– Не очень.

– Это неправильно, – задумчиво произнесла она и пригубила херес из маленькой хрустальной рюмки. – А вот я в молодости повеселилась всласть!

Я опять не смогла сдержать улыбки, усомнившись в том, что ее представление о веселье хоть в какой-то мере соответствует тому, что мне только что вспоминалось.

Тем не менее я действительно в конце концов продала мастерскую, но отнюдь не из соображений гедонизма. Экономический климат – точнее, плотный экономический туман, накрывший меня, – заставлял прилагать неимоверные усилия, так что, когда грек-киприот, хозяин цепи окантовочных мастерских, предложил выкупить мой бизнес, у меня практически не было выбора. С тех пор я стала просто менеджером и, к собственному удивлению, радовалась этому. Впервые не приходилось тревожиться о вероятных убытках. Это напоминало освобождение от головной боли, которой ты страдал, не отдавая себе в этом отчета до тех пор, пока не избавился от нее.

Когда Саския решила навестить отца, она честно сказала мне об этом, и, также как в случае с продажей мастерской, меня удивило, насколько легко оказалось согласиться. Некоторое время они переписывались, а однажды раздался телефонный звонок. Я сняла трубку. Неуверенный голос – с легкими трансатлантическими обертонами – спросил:

– Маргарет?

Узнав Дики, я набрала в легкие побольше воздуха и ответила:

– Да, Дики.

– Как поживаешь?

– Хорошо. Сейчас позову Саскию.

– Хочу поблагодарить тебя… – начал было он, но я перебила:

– Не стоит. – И пригласила к телефону его дочь.

Саския планировала плыть до Нью-Йорка на теплоходе (поскольку была натурой романтичной, а также имела подругу, однажды совершившую подобное путешествие) и деньги на поездку заработать самостоятельно. Но в последний момент затея с работой сорвалась, так что путешествие оплатила я. Это было моим подарком к ее восемнадцатилетию, и ничто – никакие попытки Саскии отговорить меня – не могло меня остановить. Сумма оказалась весьма впечатляющей. Для меня это означало, что придется продолжить более чем интенсивную трудовую деятельность, а у моих подруг при упоминании этой суммы глаза чуть не вылезли из орбит.

– Но это же невозможно! – воскликнула Верити, жившая на одной улице со мной и писавшая острые феминистские рассказы и сценарии. – Тебе пришлось бы перезаложить дом!

– Не забывай, что, в сущности, дом принадлежит Саскии. Я бы никогда не согласилась поселиться здесь, если бы Дики…

– А где ты собираешься взять деньги?

– Ну… я действительно перезаложила дом, но на очень скромную сумму, – пролепетала я. – Очень скромную. Очень.

Верити посмотрела на меня так, словно я на ее глазах выпила яд.

– Шутишь?! – не поверила она.

– Ничего страшного, – промямлила я.

В конце концов, у меня были кое-какие собственные сбережения. Не очень много, но достаточно, чтобы подстелить соломку, если дела в мастерской пойдут плохо. Когда порой по ночам меня охватывала паника из-за неуверенности в будущем, мысль о том, что деньги у меня есть, успокаивала.

– Гм… – сказала Верити, – тебе придется по-прежнему работать от зари до зари.

– Но мне самой хотелось сделать ей этот подарок, – возразила я. – Хотелось, чтобы девочка с шиком съездила в Нью-Йорк и Канаду. Только, если ты скажешь ей, сколько это стоит, я размозжу тебе голову.

Все, что я говорила, было правдой, но правдой было и то, что существовал еще один нюанс: я не желала, чтобы Саския хоть что-то брала у Дики. Ни пенни. Ничего.

Напоровшись на такую реакцию Верити, своей самой старой и близкой подруге Джилл я решила соврать. Если даже Верити, с которой я знакома всего лет пять, так возмутилась, то что же скажет подруга, находившаяся рядом целых тридцать лет?

– Это деньги из доверительной собственности, – заявила я ей по телефону.

Отчасти так и было.

– Тогда было бы благоразумнее с ее стороны сохранить их и обставить поездку поскромнее, – заметила Джилл. – Брось, тетушка Маргарет, – добавила она тоном, каким обычно говорят «не вешай мне лапшу на уши». – Просто ты не хочешь дать Дики шанс поиграть мускулами и изобразить из себя щедрого отца.

– Ей необходимо иметь с собой разумную сумму на мелкие расходы, – упиралась я, стараясь, чтобы мои слова не звучали как попытка оправдаться.

– Там, у отца, Саския не откажется и поработать. Или воспользоваться хоть отчасти тем, что ей причитается по праву. Ей будет тяжело сознавать, что ты здесь надрываешься из последних сил, лишь бы не ударить лицом в грязь.

– Но мне действительно самой хотелось сделать это, – настаивала я.

– Умри, но фасон держи, – фыркнула Джилл.

Иногда я радовалась тому, что Джилл живет далеко от меня. Взгляд ее лучистых глаз порой мог быть весьма тяжелым.

– Тебе следовало бы воспользоваться случаем и немного оторваться. Завести роман. Ты это заслужила. – Она скорбно вздохнула.

Я быстро сменила тему:

– Кажется, у тебя неважное настроение, я права?

Пауза, еще один задумчивый вздох.

– Ну, что тебе сказать, – эпически начала она. – Вот сижу я и смотрю в дальний конец гостиной. Там, на тахте, обитой индийским ситчиком в оборках, лежит супруг, спутник всей моей жизни. Отец моих детей. Тех самых, что приторно улыбаются здесь же с фотографий. Сына и дочери, которых мы добросовестно вырастили. Теперь, как тебе известно, один учится в сельскохозяйственном колледже в Амстердаме, другая – разводит моих внуков в Уилтшире. Остается надеяться, что по крайней мере у Джайлса найдется несколько веселых подружек среди тюльпановодов. Что касается Аманды, она, увы, точная копия своего отца, клон…

– Ну зачем ты так язвительно…

– Не перебивай! – рявкнула Джилл. – Газета «Санди таймс» прикрывает верхнюю часть его туловища, – продолжила она свое повествование, – которая заметно округлилась. Когда мы трахались в Брайтоне ночи напролет, этой округлости не было и в помине. Теперь животик медленно вздымается и опадает под газетой. Глаза закрыты, голова откинута, так что вверх торчит заросший отнюдь не модной щетиной подбородок, из ноздрей вырывается аденоидная двухтактная трель. Сегодня утром мы обменялись разными интересными репликами вроде: «Передай мне джем» или «Это ты взяла журнал?». За обедом и новее разговорились: «Передай мне мятный соус» – «Это английская ягнятина?» – «Мне во вторник понадобится две рубашки, одна – чтобы надеть, другая – с собой». – «Еще картошки, пожалуйста…» Сегодня вечером придут двое его коллег, они за целую неделю не наговорились на работе, и…

– Ну хватит, – сказала я. – Ты нарисовала очень милую картинку. Скоро приеду к тебе на выходные, как только Саския уплывет. А сейчас мне некогда.

Джилл вздохнула:

– Только не откладывай надолго, – еще один тяжкий вздох, – а то я чувствую, что постепенно превращаюсь в обои. Ну, пока. Глянь, Левиафан зашевелился…

Как только Саския уплывет. Эта фраза долго отдавалась в моих собственных ушах – как эхо от удара тяжелого молота по грубому гонгу. Одиночество, вот что страшило меня. Как сделать, чтобы оно обернулось свободой?

Глава 4

В тот раз на призыв миссис Мортимер не лишать себя удовольствия повеселиться я иронически усмехнулась. Мое финансовое положение действительно не позволяло излишеств. По крайней мере этим я оправдывала свой образ жизни. Вероятно, небольшое путешествие мне не повредило бы, но я вовсе не хотела трястись по пустыне на яке, о чем и сообщила старой даме. Она рассмеялась:

– Какие мы с вами разные! А я бы с удовольствием. – Она пристально посмотрела на меня. Это она умела! Проницательный взгляд миссис Мортимер кого угодно мог привести в замешательство. – Что вы собираетесь делать в своей «посттетушкиной» жизни?

Я не стала говорить о глухом эхе гонга, просто сменила тему – это я умела делать прекрасно.

– Восхищаюсь тем, как прекрасно вы обходитесь одна. Мне всегда казалось, что человек в инвалидном кресле привязан к дому.

– Отнюдь, – возразила миссис Мортимер. – К колесам быстро приспосабливаешься. Хотя боюсь, что со временем ситуация изменится. Но думать об этом я буду только тогда, когда положение ухудшится, потому что сама мысль о платной компаньонке или – не дай Бог – сиделке выбивает меня из колеи. Можно не сомневаться, что рано или поздно Джулиус предложит мне что-то в этом роде. Хотя этот Станна, которого он для меня нашел, – просто дар небес. Всем хорош. Если бы еще он так не любил викторианскую живопись, мы бы вообще прекрасно ладили.

Джулиус, ее сын, отдав должное Индии и тамошним гуру, в конце концов угомонился и осел в высших эшелонах руководства Центрального почтамта. Женился на своей секретарше, завел двух детей и поселился в Вирджиния-Уотер. Как и многие бывшие хиппи, он сменил безмятежное существование вне общества на надежную и удобную буржуазную жизнь в загородном имении Лютиенс и больше никуда не стремился. Он считал, что у его матери винтиков в голове не хватает – сидение в инвалидной коляске, по его представлениям, способствовало разжижению мозгов, – а миссис Мортимер охотно позволяла ему пребывать в этом заблуждении. Что касается мистера Мортимера-старшего, адвоката, то он умер за несколько лет до того, как я познакомилась с его вдовой. Она мало о нем рассказывала – разве что то, что он прекрасно се обеспечил и был хорошим человеком. Состояние ее не было беспредельным, но позволяло удовлетворять страсть коллекционирования, время от времени пускаться в какой-нибудь круиз, проигрывать понемногу в бридж и радоваться жизни.

За несколько лет до описываемых событий самым волнующим приключением для миссис Мортимер оказалась покупка электрической инвалидной коляски. Она желала иметь такую, в которой могла бы без посторонней помощи ездить куда угодно, и когда получила то, что хотела, уже не знала удержу.

Впервые мы с ней поссорились именно из-за этого ее нового опасного увлечения, когда она самостоятельно явилась на Корк-стрит в день открытия выставки офортов Пикассо. Очень эротичных – или, точнее, откровенных офортов, выполненных в технике фотогравюры. Когда прибыла миссис Мортимер, я была уже там и направилась было ей навстречу. В это время из машины спустили два наклонных рельса – компания, в которой она заказывала грузовое такси, всегда в таких случаях оснащала ими автомобиль, – миссис Мортимер задним ходом стремительно выехала из салона и крутанула кресло, как какую-нибудь ярмарочную игрушку, с таким азартом, что я, честно признаться, порадовалась тому, что нас разделяла стена. Коляска была чрезвычайно «накрученная» – черная, с множеством хромированных деталей и пультом управления в подлокотнике. Миссис Мортимер нажала кнопку и на полной скорости врезалась в нарядную пару, как раз подходившую к двери; дама и господин разлетелись в стороны, как кегли. Смех сквозь слезы – смотреть на выражение лиц тех, кого сбивает инвалидная коляска. С одной стороны, им хочется потрясать кулаками, ругаться, дать сдачи или хотя бы громко выразить свое негодование. С другой – они понимают, что обязаны оказать снисхождение члену общества, ограниченному в физических возможностях. Поэтому мужчина только поправил сбившуюся набок шляпу, а женщина потерла ушибленную лодыжку. Миссис Мортимер же, лишь, коротко извинившись, невозмутимо восседала в своем кресле, загораживая проход и ожидая, когда какая-нибудь мелкая сошка выскочит и поможет ей проехать здание. Оказавшись в галерее и увидев меня, застывшую, надо сказать, как соляной столб – отчасти от старания подавить смех, отчасти из желания остаться незамеченной, – дама устремилась ко мне, расшвыривая встречающихся на пути знатоков искусства, падавших перед ней, как рабы перед Нероном.

– Ну, что скажете? – осведомилась она, сверкая очами и поочередно нажимая на кнопки, отчего коляска бешено вертелась туда-сюда. Я даже испугалась, что миссис Мортимер сейчас стошнит.

– Лихо, – признала я, – и не исключает летального исхода.

– Возможно, я и вас смогу прокатить, если вы сядете мне на колени, – бодро предложила она. – Хотите попробовать?

– Нет, – решительно отказалась я, хотя где-то в уголке сознания и промелькнула мысль: а здорово было бы прокатиться по этому до блеска натертому полу из конца в конец зала! В наши дни атмосфера в мире искусств сделалась затхлой и помпезной, вызывающие хепенинги остались в далеком прошлом. Мы находились в солидном заведении, увешанном ценным имуществом в золотых рамах, представляющим собой надежное вложение капитала, – выставка офортов Пикассо являла собой его часть.

– Принесу вам что-нибудь выпить, – предложила я, – а вы пока полюбуйтесь.

– Ну нет, – остановила меня миссис Мортимер, – это я принесу вам выпить. Смотрите! – И рванула с места.

Я не могла не смотреть. Хозяин галереи тоже. И его жена, и его помощник в костюме из шикарной ткани в узкую полоску, и ассистенты, и клиенты, и зеваки – мы все смотрели. Выражение же лица бармена в белой куртке, когда миссис Мортимер вихрем неслась прямо на него, словно конница Кромвеля, заслуживало того, чтобы быть запечатленным фотокамерой самой Дайаной Арбас. Миссис Мортимер залихватски подкатила к столу с напитками, схватила два бокала и, круто развернувшись, чуть менее стремительно пустилась в обратный путь. Бармен не мог оторвать от нее взгляда. Как, впрочем, и все остальные. Едва ли Пабло в его преклонном возрасте понравилось бы (как могло бы, вероятно, понравиться в юности) то, что его развешенные по стенам работы безнадежно проигрывали в привлечении зрительского интереса этой чисто феллиниевской сценке: старая дама с выпивкой в руке проносится в инвалидной коляске мимо бесценных экспонатов.

– Думаю, – тихо сказала я, – нам лучше спокойно двинуться вдоль стены, разглядывая офорты, иначе сейчас поднимется бунт. Отключите автоматику, я сама вас повезу.

– Не хочу я ничего отключать, – ответила миссис Мортимер. – И никакого бунта не будет, потому что я собираюсь покупать.

– Покупать? Вы же еще на них и не взглянули.

– Но это же Пикассо, – резонно заметила она. – К тому же офорты. Новые. И мне они вполне по карману.

– Возможно, но вы их видели? Мне кажется, они не так уж хороши.

– У вас сегодня, похоже, мрачное настроение, Маргарет, – произнесла она с нехарактерным для нее смущенным сопением.

– Каждый гений имеет право на неудачу, – назидательно произнесла я. – Рейнолдс сказал: «Если у вас есть дар, трудолюбие доведет его до совершенства». Думаю, в этот раз гений оказался недостаточно трудолюбив.

– Рейнолдс был помпезным портретистом, – снисходительно заявила она. – А судить я буду сама!

И, покинув меня, отправилась осматривать экспозицию.

Работы были действительно не слишком удачные, и их было очень много: папка, содержащая около двадцати из целой серии оттисков, каждый пронумерован и подписан; еще одна коллекция висела на стенах, изящно окантованная (увы, не мной) в рамки из тончайшей шлифованной меди, и представляла собой значительную материальную ценность, поскольку эти предметы оказались одними из последних, к коим прикасалась рука рано покинувшего этот мир мастера. Но это были сибаритские работы. Избитая тема: стареющие «кентавры» с бычьими головами и восставшими детородными органами и стая похотливых девственниц (цветущие прелести были выписаны стилом возбужденного мастера так скрупулезно и так гипертрофированно, что их обладательницы годились лишь на то, чтобы выделывать всевозможные курбеты, – просто ходить с таким оснащением было бы невозможно). Я подумала, что подобные вульгарные картинки должны быть интимной собственностью автора – как, например, грязные вирши поэта-лауреата. Но миссис Мортимер решила по-своему.

Скорее всего виновато во всем было новое инвалидное кресло. Восторг от управления им лишил ее суждения трезвости. Поставив пышный, росчерк на чеке, большую часть остального времени она потратила на то, что с детской радостью совершала рискованные маневры, заезжая в самые тесные уголки и ловко выбираясь из них. О том, какое удовольствие это ей доставляло, можно было судить по раскрасневшимся щекам и диким голубым огонькам, вспыхивавшим в ее глазах. Я не возражала. Ничуть. Почему бы миссис Мортимер не делать то, что ей нравится? Мне даже импонировала идея шокировать всех этих снобов с их притворными восторгами и бухгалтерским подходом к искусству, являвшим собой веяние времени: «О, это же Пикассо! Надо брать!» Я слышала, как кто-то усомнился, листая офорты: «Да, но будет ли это выгодным вложением денег?» – а кто-то другой сообщил, что собирается держать свое приобретение в банковской ячейке. Мне представилось, как Пикассо в зените славы идет, по этой выставке и, слыша подобные речи, собственными руками рвет свои работы в клочья. Каким бы ловким дельцом он ни был, ему вряд ли захотелось бы, чтобы его офорты томились в сейфах господ банкиров, недоступные взорам публики.

– Как бы вы их окантовали? – спросила миссис Мортимер позднее, когда мы стояли на Корк-стрит в ожидании ее такси.

– Пожалуй, оставила бы как есть, – равнодушно ответила я.

– Вы считаете, что я совершила ошибку, так ведь? Думаете, мне не следовало их покупать. Но эти офорты будут прекрасным вложением капитала. – Она сурово посмотрела на меня, как бы предупреждая дальнейшие комментарии. Я и не стала поддерживать разговор. Мне сделалось грустно, потому что никогда прежде миссис Мортимер не оценивала свою коллекцию таким образом. Конечно, она покупала дорогие вещи, но цена всегда была для нее чем-то вторичным по сравнению с любовью, желанием, вдохновением. Ее картины были для нее все равно что возлюбленные, а в данном случае она словно бы завела легкомысленную и ни к чему не обязывающую интрижку.

– Так как же, Маргарет?

– Медью, – безразлично сказала я.

– Я не о том. Вы считаете, что я совершила ошибку?

– Не сомневаюсь, что они будут неуклонно расти в цене.

– Я вас не об этом спрашиваю.

– Лучше всего окантовать их медью, – повторила я, стараясь, чтобы в моих словах прозвучала заинтересованность. – Определенно медью…

Миссис Мортимер моргнула.

– Ну что ж, я подумаю и решу. Мне очень нравится медь, но, возможно… Ах, вот и машина. Прощайте, дорогая…

И она – вжик-вжик – взлетела в своем кресле по рельсам в автомобиль и, небрежно махнув рукой на прощанье, скрылась за хлопнувшей задней дверцей. Мы никогда больше не говорили с ней об офортах Пикассо, и она не просила меня их окантовать, из чего я, несколько уязвленная, сделала вывод, что она обратилась к кому-то другому и что эти работы скорее всего висят где-то в той части дома, куда мне доступа нет.

Восторг по поводу чудо-коляски постепенно улегся, и, хотя миссис Мортимер по-прежнему наслаждалась свободой передвижения, которую это чудо техники ей обеспечивало и было весьма кстати, поскольку дама становилась все старше и все слабее, она никогда не вспоминала в моем присутствии тот забавный эпизод на Корк-стрит. Равно как никогда больше, насколько мне известно, не ставила инвестиционный потенциал произведения искусства выше своего критического суждения о нем.

Следующей ее покупкой, совершенной несколько месяцев спустя, были два портретных рисунка плодовитого и весьма темпераментного Джона Беллани, изображавшие загадочные, нервные лица с рыбьими глазами. После этого я почувствовала себя намного лучше, потому что рисунки были превосходными и отнюдь не того сорта, какой привлекает ценителей «банковского» искусства с их набитыми мякиной мозгами, независимо от того, сколько каталогов они прилежно проштудировали. Я сделала для этих портретов деревянные позолоченные рамы с богатой резьбой, потому что было в них нечто старинное, и поняла, что не ошиблась, когда миссис Мортимер повесила их в гостиной, сняв отличного Дюбюффе, чтобы освободить место. Меня порадовало то, что изгнанию подвергся Дюбюффе, а не Матисс, и я сказала об этом, когда мы рассматривали ее новое приобретение.

– О нет, – ответила она с улыбкой. – Его я не сниму никогда. Это моя любимая картина.

– Моя – тоже, – не задумываясь, призналась я.

Мне казалось, инцидент с папкой офортов Пикассо окончательно исчерпан. И только после похорон, во время оглашения завещания миссис Мортимер, поняла, что это не так.

Глава 5

Совпадение есть стечение двух, казалось бы, не связанных между собой событий, завершающееся неким синтезом. Миссис Мортимер скончалась за несколько дней до того, как Саскии предстояло покинуть здешние берега. Сойдясь во времени, оба эти события – внушающие страх, неотвратимые – словно бы взаимно пригасили драматизм каждого в отдельности. Даже похороны состоялись в тот же день, что и прощальная вечеринка. Сасси предлагала перенести ее, но я решила этого не делать. Побыть в окружении большого количества молодых людей, не обремененных в отличие от меня первыми морщинами, – это показалось мне наилучшим противодействием смерти и кладбищенской скорби. Твердо запретив себе раскисать (для чего следовало ограничиться лишь несколькими глотками шампанского), я не сомневалась, что все пройдет без сучка и задоринки.

Единственным огорчением было то, что Джилл не смогла приехать. И она, и Дэвид простудились. Я с облегчением убедила себя, что отчасти поэтому она так пессимистично разговаривала со мной по телефону. Но что-то с ней все же происходило. Когда подруга позвонила, желая извиниться за то, что они не смогут приехать, настроение у нее было по-прежнему мрачным и усугублялось тем, что Аманда прибыла ухаживать за родителями.

– Можешь себе представить, – шепотом сообщила Джилл, – она считает, что Канада – прекрасное место для жизни. Нет, ты только вообрази!

Аманда выросла безмятежной и хорошенькой, как мать, но в отличие от матери начисто лишенной романтической жилки. В этом она оказалась точной копией Дэвида. В ее годы Джилл мечтала об охряно-лазурных пейзажах Адриатики и бархатистом ночном воздухе, напоенном ароматом жасмина.

Округлившийся в последнее время Дэвид был теперь президентом какой-то англо-японской финансовой группы со штаб-квартирой в Ньюкасле. Их дом имел впечатляюще георгианский вид. Уютный, несмотря на внушительные размеры и великолепие, он смотрел фасадом на Шевиот-Хиллз. У Дэвида было много общего с Джулиусом: некогда он тоже путешествовал в «магическом автобусе» хиппи, а потом облачился в застегнутый на все пуговицы официальный костюм. Джилл, всегда болтавшаяся где-то между тем и этим, в конце концов, сдалась на милость реальности, послала воздушный поцелуй несбыточным мечтам, родила двух детей, воспитала их, а теперь выращивала овощи на продажу.

– Тебе следовало взять пример с меня и выйти замуж за какого-нибудь богача, – говаривала она прежде. В последнее время я уже не слышала от нее этих слов.

Ее мне особенно недоставало, не только потому, что эта вечеринка была вехой в нашей с Саскией жизни, но и потому, что я надеялась, – Джилл останется у меня и мы с ней вдоволь наговоримся. Похороны и расставания вселяют тревогу, а подруга могла меня успокоить, пока я снова не войду в колею. Может, она даже порекомендовала бы какого-нибудь ухажера, эдакого идеализированного обожателя. Такие вещи она любила. Кроме того, во время оглашения завещания миссис Мортимер хорошо было бы иметь рядом человека, который не считает меня бессердечной. Оглашение завещания – еще одно занятное совпадение – должно было состояться в тот самый день, когда отплывал корабль, за что я возблагодарила судьбу: будет о чем подумать, кроме отъезда Саскии.

То, что меня тоже пригласили присутствовать, удивления не вызывало. Я ожидала, что миссис Мортимер оставит мне какую-нибудь символическую безделицу в знак нашей дружбы, потому что она сама на это намекала, но что именно это будет, я понятия не имела. Разумеется, фантазировала, но единственная вещь, о которой я мечтала, была слишком ценной, чтобы выпустить ее за пределы семьи.

В последний перед отъездом Саскии вечер мы с ней – только вдвоем – пошли во французский ресторан «Яблоко любви», от души веселясь по поводу названия, хотя Саския и заметила:

– А мы с тобой и впрямь чуть-чуть похожи на расстающихся влюбленных, разве нет?

«Неужели действительно похожи?» – подумала я. Мне это не казалось правильным.

Саския выглядела и говорила как совершенно взрослый человек.

– Интересно, каким он окажется? И понравятся ли мне его работы? Судя по всему, у отца очень большая студия, и мне найдется в ней маленький уголок, если я захочу поработать. Разумеется, я постараюсь немного попутешествовать, но база – своего рода приют скитальца – будет у него. – Она рассмеялась.

Я тоже попробовала улыбнуться, но безуспешно – мне было больно, и не было сил притворяться.

– Думаю, мы поладим, – заметила Сасси.

Я не сомневалась, что так и будет. Какому же отцу не приятно встретиться с совершенно взрослой, красивой и талантливой дочерью, которой к тому же нечего от него не нужно, кроме крыши над головой? Смириться с этим оказалось нелегко, но это вовсе не являлось поводом для того, чтобы хранить кислую мину. Стараться предотвратить их встречу было бы все равно, что стараться предотвратить восход солнца. Она была неизбежна.

В конце ужина я осторожно, как бы невзначай, хотя сердце сжималось, спросила:

– Что ты чувствуешь, когда думаешь о нем?

– То же, что чувствую, сидя перед чистым листом бумаги, – ответила она. – В конце концов, ведь прошло семнадцать лет. Люди меняются. Наверное, мне хотелось бы, чтобы он тогда не уезжал.

Я едва удержалась от соблазна сказать, что это единственное, за что я ему благодарна.

Она как-то странно посмотрела на меня.

– Для меня все это – как волшебная сказка братьев Гримм. Что-то страшное, но далекое, оставшееся в прошлом. Не думаю, что он по-прежнему пьет и лихачит за рулем. А ты?

Я ласково погладила ее ладонь.

– Надеюсь, что нет. – Но вдруг глупое предчувствие охватило меня. – Только ты все же будь осторожна!

Саския улыбнулась, и на миг показалось, что она гораздо старше меня.

– Буду пристегиваться ремнем безопасности, – пообещала она. – В буквальном и переносном смысле.

Я сменила тему. Пока она с горящими глазами говорила обо всем, что собиралась там делать, а я молча наблюдала за ней, в голове вертелась мысль: как же причудливо переплелись в ней черты обоих родителей. Лицо Саскии напоминало мне и ту, кого я любила, и того, кого презирала, и я подумала: не из-за этой ли двойственности ее отъезд кажется мне не только приемлемым, но и правильным?

Не первой молодости влюбленные, сидевшие за соседним столиком в ожидании сдачи, сожалели о том, что вечер подошел к концу. Он ерошил ее изящно уложенные волосы с проседью и смотрел на нее с величайшей нежностью, а она, глядясь в маленькое зеркальце, подкрашивала губы. Потом поправила прическу, словно Леонардо, улыбнувшись собственному отражению, и сказала:

– Не нужно, чтобы он видел меня растрепанной. Мы должны быть осторожны…

После этого он взял свой портфель, она – сумку, и, рука в руке, они вышли на улицу.

– Честно сказать, в их возрасте… – хихикнула Саския.

Я слегка обиделась:

– Они вовсе не такие уж старые. Значит, ты считаешь, что и в моем…

Сасси перевела взгляд на меня и со смесью удивления и смущения, явно стараясь загладить неловкость, проговорила:

– О, но ведь у тебя есть Роджер.

– Да, – согласилась я, делая знак официанту принести счет. – Конечно, есть. – Но, представив, как влюбленные медленно шагают рядышком там, в ночи, почувствовала явственный укол зависти.

Десятью минутами позже, идя домой, тоже рука в руке, мы поравнялись с большим красным автомобилем, припаркованным у станции метро «Холланд-парк», и я узнала изящную прическу женщины-водителя. Она сидела одна, положив руки на руль и глядя на вход в метро с выражением глубочайшего страдания на лице. Холодок зависти стыдливо уполз прочь. Кому на земле пришло бы в голову завидовать такому?

– Что ты будешь делать завтра, когда проводишь меня? – спросила Саския. – Тебе непременно нужно чем-нибудь заняться.

– Ты имеешь в виду – отметить твой отъезд?

Она рассмеялась:

– Да, конечно. Только отметить не мой отъезд, а завершение отлично выполненной работы.

Я с интересом взглянула на нее. Она говорила совершенно серьезно.

– Сасси, я вовсе не чувствую себя так, будто выполнила контракт и снова встала в очередь на подписание договора о приемном материнстве. Мы с тобой – это, как говорится, навсегда.

– Знаю, – также серьезно ответила она, – но ты больше не несешь за меня ответственности. Теперь мы просто родные люди. А это нечто иное.

– В самом деле? – усомнилась я и подумала: все же насколько бескомпромиссно черно-белой бывает юность.

– Да, разумеется. Ты сама сказала это много лет назад. – У нее не было никаких сомнений.

– Признаться, у меня действительно есть кое-какие планы на завтра, – сказала я.

– Да? Какие?

– Ну, во-первых, я отправлюсь в мастерскую…

– Это скучно.

– А потом пойду на оглашение завещания миссис Мортимер. Она мне что-то оставила, но я не знаю, что именно.

Всю ее взрослость как рукой сняло.

– Да ну?! – воскликнула Сасси. – Что бы это могло быть? Как интересно!

– Полагаю, какая-нибудь безделица. Просто сувенир.

– А может, и нет, – возразила Сасси. – Ты вполне можешь получить что-нибудь весомое и ценное. А вдруг она решила оставить тебе всю коллекцию? Или дом…

– И тем самым убить Джулиуса наповал?

– Ой, я о нем и забыла, – с гримаской призналась Саския.

– Ты можешь о нем забыть, но его мать – нет. Ни о нем, ни о внуках. Нет, скорее всего это будет просто подарок на память, большего я не жду, да это было бы и неуместно.

– Ты иногда бываешь такой высокопарной, тетя Эм. Ну почему бы не сказать, что тебе хотелось бы, чтобы она оставила тебе что-нибудь совершенно сногсшибательное, что-нибудь, о чем ты мечтаешь?

– Потому, – коротко ответила я, приложив палец сначала к своим губам, потом – к ее, и вспомнила, какой она была в детстве и как гений некогда ухватил этот дух прелестной невинности и запечатлел на бумаге.