Текст книги "НАН. Осколки из 1991"

«Товарищ капитан, мы думали, что случайно при посадке отрубили палец дверью в автозаке,– начал он, оправдываясь и перейдя на гневное обличение, завершил. – А эта сволочь, оказывается, специально сам себе откусил, чтобы дискредитировать органы в глазах гражданского, так сказать, населения! Видите, у него и губы в крови!»

Женька Орехов, перед этим зализывавший рану, чтобы остановить кровь, от изумления потерял дар речи. На его губах действительно были следы крови.

«Вот вам и карты в руки! Профильтруйте туниядцев и алкоголиков, проведите с ними профилактическую работу!» – дал команду Борис Михайлович. Выйдя из дежурной части, направился через дорогу в буфет ресторана, выпить у буфетчицы Маши, как всегда, воскресные сто пятьдесят грамм «Столичной». Он не изменял этой привычке, появившейся в молодости в период работы в уголовном розыске города Караганды. Так и прикипел к этой хохотушке-буфетчице ставшей, к тому же, материю его ребенка. Вшитая в перчатку, со стороны ладони, свинчатка приятно оттягивала руку.

Вечером в отделе внутренних дел началась «фильтрация». Процессом руководил капитан милиции Ванник, успевший основательно принять вовнутрь портвейна. Били задержанных всех подряд, жестоко и умело, а не куда придется. Вот только Женьке Орехову зачем-то на оба глаза засветили синяки, разбили губы, сапогами сломали ребро. Опытный Пырх опережая первый удар, упал на пол и свернулся калачиком. Ему досталось меньше всех. Кан, как и его подчиненые, тоже был не прочь дать волю рукам. У него были свои «коронные» удары. Когда Борис Михайлович хотел свалить с ног, то бил снизу вверх в подбородок. От такого удара человек, оторвавшись ногами от земли, как мешок падал на землю, теряя сознание или от удара в челюсть, или от удара головой о землю. На лице его, как привило, явных следов не оставалось. Когда Борис Михайлович хотел, чтоб его жертве стало больно, он, также, хлестким коротким ударом, бил кулаком в солнечное сплетение. Третий вид удара он применял «на полное поражение». Жертва получала страшный удар головой в лицо. От такого удара человек мог не потерять сознание и даже не упасть, но на долгое время утрачивал всякую ориентацию.

* * * * * *

Часам к трем ночи пьяные милиционеры, закончив «фильтрацию» выгнали из горотдела часть избитых людей. Тех же, у кого не было постоянного места жительства, явных бродяг и тунеядцев, погрузив в «воронок» и вывезли за город в степь. Таких набралось 26 человек. Первую партию «26 Бакинских комиссаров» в количестве пяти человек вывели из машины и построили в одну шеренгу, лицом на восток. Напротив – шеренга милиционеров. Солнце уже проглядывало у горизонта, в предрассветном небе порхали птицы, дул свежий ветерок. Старшина Максимишин, став сбоку милицейской шеренги, достал из планшета вдвое сложенный лист бумаги и огласил приговор.

«Именем Казахской Советской Социалистической республики!»,– торжественно звучал в степи его хриплый пропитый голос. Из приговора следовало, что антиобщественные элементы, объединившись в преступную группу, именуемую шайкой, выбрав местом своих преступных деяний, город Джезказган, явно попирая Закон и нормы морали, в течение длительного времени ведут противоправную деятельность на территории этого города. Подробно перечислялись «заслуги» каждого, за что приговаривались:

«Пырх Вячеслав Ипполитович – к высшей мере наказания, расстрелу; Орехов Евгений Иванович – к высшей мере наказания, расстрелу;

Исмаилов Баймуса Исмаилович – к высшей мере наказания, расстрелу;

Егоров Степан Севостьянович – к высшей мере наказания, расстрелу;

Кухта Григорий Феофилович – к высшей мере наказания, расстрелу».

Услышав столь тяжелый приговор, повидавший всякого на своем веку Пырх, упав на колени, заорал дурным голосом: «Суда не было, беззаконие! Будем жаловаться прокурору!»

Сидор Максимишин, невозмутимо убирая «приговор» в полевую сумку, ответил: «Это приговор внесудебного заседания, утвержден прокурором города Ким Алексеем Петровичем. Обжалованию не подлежит, приводится в исполнение сразу после оглашения!»

«Приготовиться к исполнению!» – подал он команду милиционерам. Стоящий с другой стороны милицейской шеренги Ванник, желая продлить спектакль, жестом руки остановил достающих оружие коллег.

«Погодите. А могилы, что, мы рыть будем? Пусть сами приговоренные и роют. Сидор, неси лопаты!» – скомандовал он.

Только теперь до Пырха дошло, для чего в автозаке лежит шанцевый инструмент. Стоя на коленях, он прикидывал расстояние до железнодорожной насыпи. «Далеко, не добежать, пристрелят. А даже и добежишь, потом все равно ни куда не спрятаться, кругом голая степь»,– лихорадочно соображал Пырх загубленными политурой мозгами.

Максимишин принес лопаты, отошел к Ваннаку и закурил. Коротко бросил: «Копайте, сволочи!»

Пырх, ковырнув каменистую неподатливую землю, понял, рыть придется долго. Глянув исподлобья, увидел, через жидкую милицейскую шеренгу, как из «воронка» бесшумно выскальзывают по одному и, пригнувшись, бегут за железнодорожное полотно остальные «Бакинские комиссары». Пырх растерялся. Как поступить? Закричи он сейчас, укажи милиционерам на беглецов, и, может быть, в суматохе погони удастся спасти свою жизнь. Отвлеки сейчас внимание милиционеров на себя, и, быть может, беглецам удастся спастись. Самопожертвование Пырху было неведомо, и, бросив лопату, он закричал: «Сидор, смотри! Бегут! Бегут, гады! Смотри!». Максимишин и Ванник, все это время старательно делавшие вид, что не видят побега, уставились на Пырха вместо того, чтобы посмотреть в сторону беглецов.

«Чё орешь, падла! Землю рыть не хош?» – грубо оборвал его Сидор и матерно выругался.

Пырх скулил от бессильной злобы на этих тупых руководителей расстрела. Вместо слов из его рта раздавались нечленораздельные звуки. Женька Орехов, поняв, что побег организован самим конвоем, бросив лопату на землю, закричал: «Расстреливать, так уж всех… Чё ето, по-блату отпускать, то…»

«Ладно,– признал свою неправоту Ванник.– Можем и вас отпустить, если дадите подписку никогда не возвращаться в город!»

«Канешна дадим, зачем нам возвращаться эта город,– сразу согласился до этого не понимавший по-русски Исмаилов.– Давай, быстра кагаз пишем».

«Черт с вами!– согласился Сидор, доставая из сумки чистые листы бумаги. – Ставьте подписи на чистых листах, внизу. Текст расписки я потом сам напишу!»

Из первой пятерки в город, по прошествии несколько дней, вернулся один Орехов. В отличие от других, ему было, куда и зачем возвращаться.

Уголовное дело в отношении Кана прокурор города возбудил по другому факту массового избиения. После долгой волокиты в суд оно все-таки попало, но до приговора так и не дошло. Может на такой исход повлияли встречные заявления потерпевших, подтвержденные собственноручными подписями потерпевших, оставленные на чистых листах бумаги Сидору Максимишину.

Занятия с Фроловым по оперативно-розыскной деятельности Кан проводил раз в неделю. Собственно занятия были потом. Начал Борис Михайлович издалека. Карл Клаузевиц, Жозеф Фуше. Если о первой Фролов немного слышал на занятиях по тактике в сержантской школе, то существование второго было для него настоящим открытием. Затаив дыхание, слушал он рассказ о трижды Министре полиции Франции, создателе разветвленной системы политической разведки, провокации и шпионажа, основоположнике агентурно-оперативной работы. Фуше не был первым, кто платил за предательство. Иуды были востребованы всегда. Но он, Фуше, первым в масштабе целой страны на практике осуществил массовое использование платных агентов из преступной среды.

«Пуделю или болонке не одолеть матерого волка. Справиться с ним может или волкодав или прирученный волк. Так и с преступником может совладать лишь тот, кто по природе своей мент, или такой же преступник. Высшим искусством является умение оперативного работника одолеть преступника руками его же собрата по ремеслу»,– наставлял Кан. И опять, от Фуше к Клаузевицу: «Стратегические принципы необходимые для победы – полное напряжение всех сил, сосредоточение возможно больших сил на направлении главного удара, быстрота и внезапность действий, энергичное использование достигнутого успеха».

«В марксистском понимании, как ты знаешь, политика есть концентрированное выражение экономики. А Клаузевиц считает, что война, есть продолжение политики иными средствами, и … всякая эпоха имеет свои собственные войны»,– увлеченно наставлял резидент.

«А теперь от истории вопроса и теоретической части к практике. Вот тебе конкретное архивное агентурно-розыскное дело 1953 года по убийству с расчленением трупа в поселке Рудник. Внимательно его изучи, потом разберем его в деталях, и я отвечу на твои вопросы»,– завершил он вводную часть занятий по оперативно-розыскной деятельности.

* * * * * *

В средине августа 1986 года к Фролову зашел начальник уголовного розыска Геннадии Федосеев. Помялся у порога и, не понять почему, с видом провинившегося школьника промямлил: «Умер Борис Михайлович Кан, родственники просят помочь в организации похорон. Мы, от уголовного розыска, взяли на себя могилу».

«А что надо? Что хотят родственники?» – попытался уточнить Фролов.

«Да толком и не знаю. Вы бы зашли и уточнили, а?» – Гена увильнул от прямого ответа. Все он прекрасно знал, но говорил общие слова. Фролов тоже знал, что родственники, это жена и дочь, живущая в Караганде. С той поры, как бывшего начальника ГОВД капитана милиции Кана выгнали из органов внутренних дел, минуло девятнадцать лет.

Последние два года они жили по соседству. Кан в своей прежней квартире, Фролов переехал в дом по соседству. При случайных встречах, уже сильно больной, Кан делал вид, что они не знакомы. Перед обедом Фролов первый раз, за всю жизнь, зашел в квартиру Бориса Михайловича. Его поразили две вещи: полная нищета и стерильная чистота. В рабочем кабинете трехкомнатной квартиры, где Кан принимал агентов, обшарпанный стол стыдливо застелен оборотной стороной глянцевого плаката. На нем сияющий чистотой граненый стакан с аккуратно заточенными простыми и цветными карандашами, рядом расколотая лупа, ластик, стопка грубой бумаги и очки с бельевой резинкой вместо левой дужки. В комнатах, по давно не крашеному полу, протоптаны глубокие дорожки. В туалете аккуратна нарезанная стопка пожелтевшей от времени, не издающейся с 1973 года, газеты «Джезказганский рабочий».

Хоронили Бориса Михайловича на городском кладбище под троекратный салют автоматчиков, при участии жены и дочери, десятка сотрудников уголовного розыска, нескольких соседей и двух-трех разукрашенных татуировками неопределенного возраста мужиков. Прощаться с Каном таких мужчин и женщин приходило великое множество. Молчаливые и безликие, тенями проскользнули они мимо гроба, исчезнув так же незаметно, как и появились. На кладбище, таких, поехало трое. Потом, на поминках выходя из столовой возле дома покойного, один из этих мужиков неожиданно привлек к себе внимание, запев приятным хриплым голосом:

«Цыганка с картами, дорога дальняя,

Дорога дальняя, казенный дом…

Быть может старая тюрьма центральная,

Меня парнишечку, поновой, ждет.

Таганка, те ночи полные огня,

Таганка, зачем сгубила ты меня…»

Через два года, проснувшись с похмелья в предрассветной тишине в своей пустой трехкомнатной квартире, лежа на измятой не свежей постели с мерзким настроением, Фролов услышит через приоткрытое окно этот голос и эту песню. Он будет лежать и слушать, стараясь запомнить слова и мелодию, боясь, что идущий по улице человек вдруг передумает и замолчит. Тошнота откатит от горла, чувство вины и тревоги пройдет. Он бросится к окну, распахнет его со странным желанием, разглядеть лицо певца, но, опоздав, увидит лишь его затылок. В это раннее утро Фролов поймет, что его квартира в сталинском доме так же убога и, потому так же аккуратно убрана, как и у его учителя.

«Значит, живу я не правильно»,– подумает он, погружаясь в дремоту. И ему приснится странный сон, в котором Д’Артаньян скажет интересную фразу: «Мы, гасконцы, бедные, но гордые и честные. А ты, майор, бедный, потому что гордый и честный».

Все смешалось в один громадный пестрый клубок. Социалистическое общество, перестроившись, начинало жить по воровским законам, основными принципами которых было: ни кому не верь, ни кого не бойся, ни у кого ничего не проси, отдай долю в «общак»…

«Что же будет с Родиной и с нами…» – пел на всю великую страну главный ленинградский ДДТшник Шевчук…

Глава девятая. Яблоки.

Полковник Аханов, находясь в дурном расположении духа, зашел в дежурную часть горотдела милиции. Не обращая никакого внимания на вскочившего и изобразившего подобие стойки «смирно» оперативного дежурного, подошел к радиостанции.

«Сто сорок два, сто сорок два! Где ходишь?» – крикнул в трубку.

«Иеду, иеду!» – ответил водитель-азербайджанец.

«Давай, возьми меня. Где знаешь!» – поторопил полковник и, положив трубку на рацию, погрузился в мысли. Мысли были не веселые. Вчера утром ему позвонила и попросила приехать на пост номер один по охране первого секретаря обкома партии его жена Тамара Николаевна Нагорнова. Разговор для Аханова был крайне неприятный. Тамара Николаевна, взяв у дежурного милиционера ключ, повела его в подвал. Там указала на стандартный деревянный ящик для фруктов. На дне ящика, среди стружки, лежало три крупных плода Алма-Атинского апорта

«Десять дней назад,– поведала она. – Николай Григорьевич привез из Алма-Аты ящик яблок. Поставив их в подвал супруг, через два дня, вновь поехал в ЦК, взяв с собой в Алма-Ату и меня. Вчера, мы вернулись. Готовясь, к встрече гостей, я пошла в подвал и обнаружила, что яблок нет. Вот, жалкие остатки»,– показала она рукой на ящик.

«Это неслыханно, – продолжала Тамара Николаевна.– Мы, с Николаем Григорьевичем, относимся к ребятам-охранникам как к членам семьи. Всю осень я разрешала им каждый день брать из кладовой по одному арбузу, угощала дынями, виноградом. Иногда, с праздничного стола, угощаю тортом или пирожными. Но чтобы самим, без спроса… это выходит за рамки! Пожалуйста, товарищ полковник разберитесь».

Протянув Аханову ключ, Тамара Николаевна пошла прочь. Полковник срочно вызвал инспектора своего отдела, командира роты патрульно-постовой службы и командира взвода, весь личный состав поста. Пол оставшегося дня и пол ночи бились Аханов и его помощники с четырьмя постовыми милиционерами. Результат был нулевой. Милиционеры, и вместе и порознь, твердо стояли на своем: «Яблоки мы не крали, знать, ничего не знаем, ведать не ведаем». Ночью Аханов уехал домой, немного отдохнуть, поручив помощникам произвести полную замену личного состава первого поста, а «штрафников» держать в отделе до его приезда. Ни свет ни заря, он продолжил дознание и попытался привлечь этой работе начальника милиции и его заместителя по службе. Но те, через начальника УВД, лихо, переведя стрелки на его же отдел, под благовидными предлогами, покинули расположение. Как не изощрялся Аханов, кто взял яблоки, оставалось загадкой.

На душе у полковника было гадко. Неожиданно его осенило и он, выйдя из дежурной части, поднялся на второй этаж. Не доходя до класса службы, решительно повернул в кабинет начальника политчасти. Войдя в него, сел на стул рядом с приставным столом и протянул руку Фролову, давая возможность молодому сотруднику поприветствовать ветерана органов внутренних дел рукопожатием. У казахов принято не так. Молодой должен первым протянуть две руки для рукопожатия аксакалу, а то, вяло, как бы нехотя, подать свою, но так, чтобы младший, для рукопожатия, или потянулся, склоняясь, вперед, или сделал еще шаг навстречу. Аханову, сейчас, было не до церемоний. Поправив на красном лице, с сизым, как у заправского выпивохи носом, большие очки в ядовито-желтой оправе, Аханов начал: «Уважаемый Михаил! Партия, проявляя заботу об органах внутренних дел, возродила в них политотделы. Это не халам-балам. Тебе оказали большо-о-о-е доверие, назначив начальником политчасти. Ты, теперь, выше, чем заместитель начальника милиции. Это надо понимать!»

Фролов, поставленные партией задачи понимал и утвердительно кивал головой. Аханов, распаляясь от собственного красноречия и кабинетной духоты, сняв с головы папаху и расстегнув шинель, продолжал: «Сотрудников, молодой человек, надо хорошо-о-о воспитывать. А они, в твоем отделе, часто и много чего нарушают! Ты должен вникать, как они несут службу. Контролировать. Воспитание непреры-ы-ы-вный процесс! Ты знаешь, что у Николая Григорьевича Нагорнова твои милиционеры яблоки в подвале украли? Не знаешь? Как же ты их воспитал? Иди, разбирайся. Они все там сидят». Полковник махнул в сторону класса службы.

«Поеду я, отдохну. А ты разберись и вечером доложи мне и в политотдел»,– подвел итог разговора, вставая со стула и нахлобучивая на голову папаху.

Настроение полковника немного улучшилось. У него появилась надежда, что ответственность за произошедшее все-таки удастся разделить с руководителями горотдела… Все меньше достанется самому! Аханов вышел на крыльцо и, не обнаружив автомашины, вернулся к радиостанции.

«Сто сорок второй, джуз кырк еке! Эй, где ты ходишь?» – грозно прорычал он в трубку.

«Уже, уже, иеду. Уже издес»,– по радиостанции вместе с гулом двигателя раздался звонкий голос водителя, а под окнами, характерный визг тормозов его милицейского УАЗика.

* * * * * *

Сержант Утенов был дальним родственником начальника отдела охраны общественного порядка УВД полковника Аханова и дежурного УВД подполковника милиции Курамшина. Отслужив в строительных войсках, после окончания сельского профессионально-технического училища, положенные два года, он решил не возвращаться в свой родной Карсакпай. После закрытия флагмана первых пятилеток медеплавильного завода работы там не было, поселок хирел на глазах. Даже узкоколейную железную дорогу частично демонтировали. По совету уважаемых и авторитетных родственников уволенный в запас ефрейтор Утенов с характеристикой из войсковой части дипломом об окончании Карсакпайского СПТУ по специальности «мастер машинного доения» прибыл в отдел кадров УВД. Спустя месяц, после качественно проведенной проверки по специальным оперативным учетам МВД, он был назначен на должность милиционера патрульно-постовой службы ГОВД. В первый же рабочий день его поселили в общежитие и заставили написать рапорт о включении в список очередников на получение жилплощади, а через год, приняв кандидатом в члены КПСС, перевели на пост № 1 по охране первого секретаря обкома партии. Пост, в виде небольшой теплой будки с громадными окнами, располагался во дворе пятикомнатного коттеджа, обнесенного глухим деревянным двухметровым забором, окрашенным в темно-зелёный цвет. Этот забор был оборудован сигнализацией с выводом одновременно на пульт вневедомственной охраны и будку поста. Семья первого секретаря обкома Нагорнов состояла из его самого и жены. Две его дочери давно вышли замуж и жили одна в Темиртау, другая в Чимкенте. Служба у Есена Аханова была спокойной и не требовала никаких физических и умственных усилий. Выспавшись, за сутки дежурства на посту и намаявшись от вынужденного безделья, Есен трое суток отдыхал затем дома. Годы летели незаметно, Есен женился, получил однокомнатную квартиру, жена родила ему двух дочек. Зарабатывал он по городским меркам немного, всего как рядовой инженер. Но мясо и масло привозил от родителей, форменную одежду выдавали на службе, проезд в городском транспорте был бесплатный, за квартиру, коммунальные услуги и электроэнергию платил пятьдесят процентов. Единственное, что не давало Есену покоя, это то, что каждый отпуск он не мог использовать бесплатный проезд к месту отпуска и обратно. Ему просто некуда было ехать. В первый свои милицейский отпуск Есен, подписывая у замполита отпускное удостоверение, застенчиво поинтересовался, где и как можно получить проездные документы для приобретения билета на автобус до поселка Карсакпай. Билет стоил 1 рубль 80 копеек. В советских «доперестроечных» рублях, по эквиваленту это было половина цены бутылки водки. Замполит, узнав, что Есен нигде в жизни не был кроме Карсакпая, областного центра и стройбата за колючей проволокой в степи возле станции Тюратам, убедил его переписать рапорт и оформить отпуск с выездом в Москву. Билет на самолете до Москвы стоил 48 рублей, или по тому же эквиваленты примерно 13 бутылок водки. За 26 бутылок бесплатной водки, вместо одной, Есен, слетав на три дня в Москву, побродил по Красной площади, побывал в Кремле и Мавзолее и, утомленный, полон впечатлений, остальную, большую часть своего отпуска, провел в родном Карсакпае. Правда, билет до него, на автобус, уже пришлось брать на свои, кровные.

Есен, не спавший двое суток из-за проклятых яблок, из последних сил боролся со сном, разглядывая стенд с портретами членов Политбюро ЦК КПСС. Ни среди членов, ни среди кандидатов Николая Анисимовича Щёлокова небыло. За годы службы в милиции, Есен достиг почти невозможного для парня из аула, он выучил наизусть труднопроизносимые в казахской транскрипции фамилию и отчество Министра Внутренних дел СССР. Младшему сержанту стало горько не потому, что Министра нет на стенде. Стало горько за себя. Налаженная размеренная жизнь катилась кувырком. Из-за двух яблок, которые он взял в подвале из ящика светило увольнение из органов. Глаза Есена оставались открытыми, но он уже спал. Сквозь сон он слышал строгий голос: «Сержант Утенов, сколько яблок взял ты?»

«Два яблак, Николай Анисымовиш!» – вскочив с места и застегивая на все пуговицы шинель, доложил он. Сон моментально исчез. Министра в Ленинской комнате не было. За столом президиума сидел замполит Фролов.

«Вот, бездельники и лодыри. Единственный среди вас относительно честный человек! – тыча пальцем в сторону Есена, произнес он, и продолжил. – Каждый из вас тоже взял по два-три яблока с собой, да по паре съел на дежурстве. Итого на брата получается штук по пять. Вас четверо, значит всего примерно двадцать яблок. Апорт крупный, одно яблоко 500-600 грамм. Значит, за одно дежурство ящик уменьшился на 10-12 килограмм. Так!?» Не то спросил, не то подвел итоги разбора полетов Фролов. «Штрафники» загалдели.

«Я только один яблак кушал!» – возмущенно кричал один.

«Я один домой брал!» – оправдывался другой.

В наступившей тишине раздался тихий голос Есена: «Товариш Михаил, я дочка болной два яблок брал…»

* * * * * *

Аханов примчался через 15 минут после звонка. Несмотря на возражения Фролова и начальника милиции Каппасова отправил командира роты на плодоовощную базу за яблоками. Апорта на складе у Тофика Шамсутдинова не нашлось, но он предложил заменить их ящиком польских яблок.

«Польский яблок больше сочный»,– отрекомендовал Тофик свою продукцию и категорически отказался брать за них деньги.

«Скажи ребятам, это от Толика»,– многозначительно сказал командиру роты и своему земляку, водителю Аханова, при этом сделав ударение на имени. В городе было два Толика, известных широкой общественности, и как это принято говорить в наше время, заботящихся о собственном имидже, он и воровской авторитет Толик Кикнадзе.

Глава десятая. Бунт.

Условия содержания следственно-арестованных и задержанных в городском отделе милиции были невыносимыми. КПЗ, даже после недавно проведенного ремонта, напоминало азиатский средневековый зиндан. Собственно суть всего ремонта была сведена к замене нар. Вместо досок, под которыми зеки устраивали «схроны», «ух-бригада», руководимая старшиной отдела, настелила непропитанные шпалы, стянув их с верху металлическим уголком-пятеркой. Доступ под нары был залит бетоном. Небольшие, плохо освещенные камеры постоянно были переполнены. Зимой в КПЗ было лишь немногим теплее, чем на улице. Тогда избыток людей в камерах был своего рода благом – все теплее! Летом все обстояло с точностью наоборот. Плоская крыша раскалялась на солнце, как гигантская сковородка и в камерах становилось еще жарче, чем на улице. С закатом солнце, когда по городу начинал гулять легкий ветерок, в раскаленных камерах температура почти не падала. От нехватки кислорода, изнурительной духоты и зловонья люди теряли сознание. КПЗ было рассадником паразитов, инфекционных и простудных заболеваний. Своего следственного изолятора в области тогда еще не было и каждые десять дней, следственно арестованных плановый конвой вагон-заком этапировал в Караганду. Для всех зеков, а особенно туберкулезников, попасть этапом в СИЗО было самым заветным желанием. Там можно было «закосить» и попасть в тюремную больницу. К этапу готовились так, как большая и дружная семья готовиться к поездке в летний отпуск на море. Любой, уважающий себя зек, отбывающий в СИЗО, должен быть «затарен». Если он идет транзитом на зону, то затариваться надо по полной программе: водка и анаша, табак и чай, глюкоза и сахар, сало и копченая колбаса, бельё и канцелярия – весь это эквивалент денег ждали в зонах. Все это, зачастую тратя последние гроши, несли в своих передачах матери, жены и сестры. Все это с нетерпением ждали в камерах, но при этом презрительно называли «дачка» с воли. Наркоту перехватывали оперативники и потом, в обмен на нее получали «признательные» показания. Водка в КПЗ изредка все-таки попадала, но так как продукт это был «скоропортящийся», то до зоны он уже не доходила. Из продуктов в камеры попадал мизер, большую и лучшую часть сжирал конвой. У дежурного по КПЗ всегда был в избытке чай и сахар, а для любого милиционера всегда находилась под рукой пачка «Примы», а то и сигарет с фильтром из обобранных конвоем передач и недозволенных вложений, не возвращенных родственникам.

В 1979 году на «толковище» воров в законе в Кисловодске было принято беспрецедентное по тем временам решение: «цеховики» получили разрешение отдавать в «общак» десятую часть своих доходов. Тем самым и воры и цеховики признали себя полноправными членами блатного сообщества. С принятием такого решения в начале восьмидесятых годов поток «грева» в зоны и КПЗ страны заметно возрос, активизировалась роль держателей общака и «смотрящих», а вместе с этим заметно укрепились блатные традиции и понятия. Вслед за цеховиками воровские традиции начали блюсти некоторые нечестные на руку работники торговли и общественного питания, начав пополнять воровские общаки и тем самым «наводя мосты» с преступным миром, на случай возможной «отсидки».

В 81-82 годах по этапам и пересылкам поползли «малявы» с указанием при малейших возможностях дискредитировать честных и неподкупных сотрудников милиции и ИТУ, любыми доступными формами и методами «противодействовать ментовскому беспределу и порядку». Такой шаг нельзя было назвать открытым объявлением войны, но он говорил о происходящих серьезных изменениях, и далеко не в лучшую сторону, в одной из специфических сфер правоохранительной деятельности – эффективности контроля над спецконтингентом.

                  * * * * * *

Игорь Мезенцев – мразь в обличии человека. Наркоман, угодивший под следствие за убийство двух мальчишек, ставший вследствие «разборок» калекой, он сразу понял, что воровской закон дает ему уникальную возможность выжить за решеткой. Закону, как и религии, нужны свои жрецы. В силу тяжести совершенного преступления Мезенцев, еще не переступив порога камеры, уже стал «авторитетом». К этому следует добавить ореол мученика, в результате ножевого ранения позвоночника и, как следствие, парализации обеих ног, знание жаргона и воровских традиции, плюс, изощренный ум преступника и природные задатки лидера. Мезенцев моментально превратился в ярого проводника воровских законов и традиций. Прошло немного времени, и он стал вести себя как настоящий «пахан». Условия для этого были идеальные: в соседних камерах его подельники-пацаны, еще на воле в буквальном смысле слова, глядевшие ему в рот и безропотно выполняющие все его распоряжения, дежурный по КПЗ Валерка Шаповалов, всегда готовый за червонец или четвертак передать «маляву» или «дачку». Игорь деятельно готовился к этапу. Ему просто необходимо было прибыть в СИЗО затаренным по полной программе. Там встреча с авторитетами, там, в зависимости от того, как он себя зарекомендует, ему будет отведено соответствующее место в воровской иерархии. А самыми лучшими рекомендациями является грев. За несколько дней до этапа Мезенцев был почти готов. При себе только самое ценное – деньги. Все остальное надежно затырено его пацанами. Но случилось непредвиденное. Шмон перед этапом провели не как всегда конвоиры КПЗ, а опера уголовного розыска. Они вытрясли все самое ценное и необходимое для жизни в неволе: анашу, деньги, чай, карты, заточки. Игорь был просто взбешен. У него не осталось ничего материального, только одна голая воровская идеология. Поразмыслив, о том, как быть, Мезенцев принял решение и запустил по камерам «маляву»: «в ответ на ментовской беспредел – отказ от этапа!». В КПЗ мгновенно наступила подозрительная и зловещая тишина.

                  * * * * * *

Полковник милиции Аханов, рано утром, до прибытия этапа из Караганды, сделал обход КПЗ. Старый опытный лис, учуяв неладное, быстро исполнив им же самим установленную формальную процедуру, сделал запись в журнале проверок и быстро ретировался из КПЗ. В дежурной части, постоял в сторонке, глядя как зам. по службе ГОВД капитан Турапов инструктирует вооруженный конвой, на его вопросительный взгляд благодушно махнул рукой: «Занимайтесь, Сергей Сергеевич, сами! Я буду у себя в УВД. Будьте предельно внимательны!».

Аханов уехал не сказав, что ему показалась подозрительной тишина в камерах. У него было твердое правило не предрекать возможные неприятности. Турапов тоже видел, что в КПЗ нет предэтапной суеты и оживления. «Авось, пронесет!» – успокаивал он сам себя. Уже несколько дней он напряженно ждал. Со дня на день начальник УВД должен подписать приказ о его, Турапова, назначении заместителем начальника областной вневедомственной охраны, и тогда, обмыв, подобающим образом, это событие, он навсегда покинет этот «дурдом». А пока надо быть предельно осторожным и очень бдительным. Любое из направлений его работы – «пороховая бочка».

Из СИЗО столыпиным доставили 42 человека. Конвою пришлось делать два рейса. Только ближе к обеду доставленных растасовали по камерам, с грехом пополам выполнив основное требование конвоирования: подельники не должны даже на короткое время оказаться вместе. Облегченно вздохнув, Сергей Сергеевич уехал на обед. Вернулся он в половине третьего, быстро просмотрел личные дела этапитуемых и дал команду начать погрузку в автозак, справедливо полагая, что чем раньше сдашь этап конвою, тем быстрее сделаешь рассадку по камерам вновь прибывших. Начальник КПЗ Сашка Силин, взяв под мышку часть личных дел, в сопровождении конвоиров под звон ключей направился к камерам, а Турапов уселся за стол дежурного. Спустя несколько минут Силин вернулся один и, положив дела на стол перед Тураповым, виновато опустил голову и отвел взгляд в сторону.