Текст книги "В поисках Колина Фёрта"

Миа Марч
В поисках Колина Фёрта

© Mia March, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

* * *

Моему любимому Максу, который подарил мне радость материнства

Не могу назвать час, или место, или взгляд, или слова, с которых все началось. Это произошло слишком давно. Я полюбил вас прежде, чем понял, что со мной происходит.

Фицуильям Дарси «Гордость и предубеждение»

Я понимаю, что при нашей встрече на приеме, где угощали индейкой с карри, я вел себя непростительно грубо и надел джемпер с оленем, который накануне подарила мне моя мать. Но дело в том… э… что я хочу сказать, очень невразумительно, что… э… по правде говоря, возможно, несмотря на внешность, ты мне нравишься. Очень.

Марк Дарси «Дневник Бриджит Джонс»

Я в полной мере осознаю, что, даже если сменю завтра профессию, стану астронавтом и первым человеком, высадившимся на Марс, в газетных заголовках напишут: «Мистер Дарси высаживается на Марс».

Колин Фёрт

Глава 1
Беа Крейн

Письмо, изменившее жизнь Беа, застало ее на кухне бостонского «Безумного бургера», где она выполняла четыре заказа на фирменное блюдо под названием «Гора Везувий» – стопка в фут высотой из трех кусков булки, прослоенных зажаренным до прозрачности луком, беконом, швейцарским сыром, салатом-латуком, томатами, пикулями и острым соусом. Одна из ее новых соседок, Нина, снимавшая на лето часть унылой квартиры с тремя спальнями, в которой Беа жила теперь вместе с двумя незнакомыми женщинами, просунула голову в дверь кухни и сказала, что расписалась за Беа в получении заказного письма и, поскольку шла на ланч в «Бургер», захватила его с собой.

– Заказное? От кого? – спросила Беа, бросив быстрый взгляд на пакет, пока перекладывала со сковородки зажаренный до прозрачности лук. «М-м-м». Она жарила лук три часа и все равно запах ей не надоел.

Нина посмотрела в верхний левый угол конверта.

– В обратном адресе значится – от Бейкера Клейна, улица Двенадцати штатов, Бостон.

Беа пожала плечами.

– Открой, пожалуйста, и прочти мне первые строчки. Я не могу одной рукой закончить этот бургер.

Барбара, менеджер Беа, вышла бы из себя, застав в кухне постороннего человека, но Беа любопытно было узнать, что в письме, – а Безумная Барбара, как называл ее за спиной персонал, проводила инвентаризацию в своем кабинете.

– Конечно, – откликнулась Нина, вскрыла конверт, вытащила письмо и прочла: – Моя дорогая Беа.

Девушка замерла, ее рука застыла над листьями салата-латука.

– Что? – Именно так всегда начинала свои письма ее мать, когда писала ей в колледж. – Переверни листок – от кого оно?

– Тут подписано «Мама».

Беа подняла бровь.

– Ну, поскольку моя мама умерла больше года назад, это явно не от нее.

– Оно от руки, – сказала Нина, – но тут точно написано «Мама».

Бессмыслица какая-то. Однако мать Беа всегда подписывала свои письма «Мама».

– Сядь-ка на тот табурет, Нина. Я закончу последний бургер и прочту письмо в свой перерыв. Спасибо, что принесла его.

Приближался такой нужный пятнадцатиминутный перерыв: она пришла на смену в «Безумный бургер» в одиннадцать, а сейчас было уже почти два часа. Беа нравилось работать в популярной бургерной в бостонском районе Бэк-Бей, пусть даже работа эта была временной, поскольку девушка закончила колледж год назад и все еще не нашла место учителя, но начальница доводила ее до белого каления. Если Беа тратила на перерыв шестнадцать минут, Барбара вычитала у нее из зарплаты. Эта женщина жила ради вычетов из зарплаты. На прошлой неделе один из «Везувиев» Беа выборочно измерили, в нем оказалось всего одиннадцать дюймов, и она получила на пять долларов меньше.

На каждый кусок булки – а всего их три – Беа положила начинку, добавила лишнюю порцию острого соуса, накрыла все верхней ее частью и измерила свое сооружение. Чуть-чуть не дотягивает до нормы, значит, придется добавить салатных листьев. Наконец она положила его на тарелку рядом с тремя другими «Горами», поставила корзинку с колечками лука и корзинку жареной картошки с сыром, затем вызвала звонком официантку, вернула с перерыва другого повара, Мэнни, и, взяв конверт из плотной коричневой бумаги, вышла в переулок и подставила лицо июньскому солнцу. Как чудесно каждой клеточкой, каждым волосом ощутить теплый легкий ветерок после того, как полдня провела в маленькой кухне.

Беа достала из конверта листок – и оцепенела. Письмо было от матери; она безошибочно узнала почерк Коры Крейн.

Датировано более года назад и прикреплено к каким-то бланкам.

Моя дорогая Беа!

Если ты читаешь это, значит я умерла. Год назад. Всю твою жизнь я скрывала от тебя то, что должна была сказать, взяв тебя на руки, когда тебе был день от роду. Не я родила тебя, Беа. Мы с твоим отцом удочерили тебя.

Сама не знаю почему, но я стыдилась, что не могу родить ребенка, которого так отчаянно хотела, которого так отчаянно хотел твой отец. Когда сотрудник агентства по усыновлению положил тебя мне на руки, ты стала моей. Как будто бы тебя родила я, и, полагаю, сама жаждала в это верить. Поэтому мы с твоим отцом – упокой Господь его душу – так и поступили. Мы никогда ни словом с тобой об этом не обмолвились, так тебе и не сказали. И ты выросла, считая нас своими родителями.

Теперь же, чувствуя, что скоро умру, я не в силах унести это с собой. Но и сказать тебе об этом со смертного одра тоже не могу, не могу так с тобой поступить. Я пишу это письмо ради нас обеих. Но ты должна знать правду, потому что это правда.

Я очень сожалею, что не имела достаточно смелости быть честной с первой минуты. Сказать тебе, как благодарна была, как ты стала моей еще до нашей встречи, с той самой секунды, когда сотрудник агентства по усыновлению позвонил нам и сообщил эту новость.

Я надеюсь, что ты меня простишь, моя дорогая девочка. Ты моя дочь, и я люблю тебя всем сердцем.

Мама.

Беа вытащила письмо из-под толстой скрепки и просмотрела бланки. Документы об удочерении двадцатидвухлетней давности, выданные агентством по усыновлению «Рука помощи» в Брансуике, штат Мэн.

Дрожащими руками Беа засунула бумаги в конверт, прошлась по переулку, потом остановилась, вынула письмо и перечитала. Написанные черными чернилами слова начали сливаться: «Должна была сказать… Сотрудник агентства по усыновлению… Прости…» Если бы не мамин почерк и качественная бумага, которую она использовала для своей корреспонденции, Беа подумала бы, что ее кто-то разыгрывает.

«Удочеренная? Как так?»

Письмо и документы переслала юридическая фирма, о которой Беа никогда не слышала; ее мать Кора Крейн давно овдовела и была небогата, и когда умерла в прошлом году, после нее остался всего лишь скудно обставленный съемный коттедж, где она жила круглый год, слишком далеко от пляжа на Кейп-Коде, чтобы в нем поселиться. Беа осмотрела все ящики и шкафы, собирая последние драгоценные напоминания о матери, и будь это письмо в доме, нашла бы его. Ее мать, совершенно очевидно, устроила так, чтобы Беа узнала эту новость значительно позже ее смерти, когда немного утихнет скорбь.

Она попыталась представить мать, самого милого человека, которого когда-либо знала, сидящей в кровати в хосписе, пишущей это письмо и, скорее всего, страдающей. Но перед глазами вставала другая картина: ее мать, ее отец двадцать два года назад знакомятся с Беа, которой один день от роду. «Вот ваша дочь», – сказал, наверное, сотрудник агентства по усыновлению. Или что-то в этом роде.

«Кто же я, черт возьми?» – задумалась Беа. Она вспомнила снимок в рамке на столике у своей кровати. Это была ее любимая семейная фотография, сделанная когда ей исполнилось четыре года, и Беа любила смотреть на нее каждый вечер перед сном и каждое утро, проснувшись. Она сидит у отца на плечах, ее мать стоит рядом с ними, смотрит на Беа и смеется, позади них пылает оранжевыми и красными листьями дерево. На Беа плащ Бэтмена, который она упорно ежедневно носила несколько месяцев, и красная шапочка, связанная матерью. Кора сберегла эти старые любимые вещи, и теперь Беа хранила их в шкафу, в коробке с памятными вещами. Вспомнилась другая фотография, стоявшая на письменном столе в ее комнате: Беа с матерью на выпускной церемонии в колледже прошлым маем, чуть больше года назад, всего за несколько недель до того, как ее матери стало плохо и у нее диагностировали рак яичников, словно она только и держалась, чтобы увидеть выпуск Беа. Через два месяца ее не стало.

Кора Крейн, преподаватель игры на фортепиано, обладавшая терпением святой, с темными кудрями, ярко-голубыми глазами и открытой улыбкой, была ее матерью. Кит Крейн, красивый рабочий-строитель, каждый божий день певший ей перед сном в детстве ирландскую песню, пока не умер, когда ей было девять лет, был ее отцом. Крейны были чудесными, безумно любящими родителями, чью любовь Беа чувствовала каждый день своей жизни. Если кто-то другой произвел Беа на свет, это ничего не меняло.

Но ведь на свет ее произвел кто-то другой. Кто?

В ее душе поднялось смятение.

– Беа! – Ее начальница, Безумная Барбара, в гневе выскочила на улицу. – Какого черта ты там делаешь? Время ланча еще в самом разгаре! Мэнни сказала, что ты ушла не меньше двадцати минут назад.

– Просто я получила очень странное известие, – растерянно ответила Беа. – Мне нужно несколько минут.

– Если только кто-то умер, а если нет – немедленно возвращайся на работу. Берет увеличенный перерыв во время обеденной запарки, – забормотала себе под нос Барбара. – Кем она себя возомнила?

– Вообще-то… – смутилась Беа, понимая, что не справится с лавиной заказов. – Мне нужно домой, Барбара. Я только что получила странное письмо и…

– Или ты возвращаешься к работе, или уволена. Мне до смерти надоели все эти отговорки – целый день у одного болит голова, у другого заболела бабушка. Делай свое дело, или я найду того, кто способен оправдать свою зарплату.

Беа работала в «Безумном бургере» три года, с прошлого лета – на полную ставку, и была лучшим и самым расторопным поваром на кухне. Но Безумной Барбаре никогда не угодишь.

– Знаешь что? Я увольняюсь.

Она сняла фартук, сунула его Барбаре, в кои-то веки лишившейся дара речи, и пошла за сумкой из личного шкафчика.

Убрав в нее письмо, она полмили до дома прошагала как в тумане и споткнулась о чей-то рюкзак, едва войдя в квартиру в четырехэтажном кирпичном здании. Боже, как же неприятно жить с незнакомыми людьми. Она прошла по узкому коридору, наступив на чьи-то трусы-боксеры, отперла дверь в свою комнату и захлопнула ее за собой. Уронив сумку на пол, Беа села на кровать, прижимая к груди старую мамину подушку, вышитую крестиком, – и неподвижно просидела несколько часов.

– Ничего себе, Беа, вся твоя жизнь была ложью.

Не донеся до рта кусок пиццы, Беа уставилась на Томми Вонковски, бывшего звездного нападающего прославленной футбольной команды колледжа Бердсли. Полчаса назад она лежала на кровати, пялясь в потолок, осмысливая вчерашнюю ошеломляющую новость, когда зазвонил телефон: Томми, сидя в «Пиццерии По», спрашивал, не перепутал ли он время их свидания. Беа заставила себя встать и пройти два квартала до ресторана – она не ела и не выходила из комнаты после получения письма от матери. Но теперь, сидя напротив Томми, пожалела, что не отменила встречу. Вселенная Беа пошатнулась, и ей требовалась дружеская поддержка, а Томми Вонковски не мог этого дать. Беа и сама не понимала, зачем вообще согласилась на это первое свидание, но не каждый же день сексуальный спортивный парень предлагает ей встретиться. Когда на прошлой неделе они столкнулись в университетском Письменном центре, где она подрабатывала часть дня репетитором группы (Беа помогала ему с экзаменационной работой по английскому за первый курс, которую он наконец соизволил написать), девушка была очарована его красотой, их полной несхожестью и его преимуществом в росте. При своих пяти футах десяти дюймах она в присутствии Томми почувствовала себя изящной.

– Я бы не стала утверждать столь категорично, – сказала Беа, сожалея, что рассказала ему о письме. Но к тому моменту, когда официантка поставила перед ними большую пиццу, они исчерпали все темы для разговора, и Беа, посыпая тертым пармезаном свой кусок, выпалила то, чем была поглощена.

– Представляешь, что я вчера узнала? Оказывается, меня удочерили.

Но, да, можно сказать, вся ее жизнь была в какой-то мере обманом. Друзья, незнакомые люди – сама Беа – много лет удивлялись ее абсолютной непохожести на Кору и Кита Крейнов. Они темноволосые, она – блондинка. У ее матери потрясающе голубые глаза, у отца – зеленые, а у Беа – карие. Ее родители были среднего роста, она же была довольно высокой. Беа не обладала ни музыкальным талантом матери, ни математическими способностями отца. Оба они слыли спокойными интровертами, она же могла говорить, говорить и говорить. Беа помнила, как часто посторонние люди и друзья спрашивали, глядя на нее: «Откуда ты такая взялась?»

И ее папа отвечал: «О, у меня – очень высокий отец, почти шесть футов и два дюйма», и в доказательство показывал фотографии покойного деда, с которым Беа не встречалась. Или ее мать небрежно бросала: «У моей матери – упокой Господь ее душу – были такие же карие глаза, как у Беа, хотя у меня самой голубые от отца». И это тоже было правдой. Она видела фотографии бабушки по матери, умершей, когда Беа была совсем маленькой: карие глаза, как у Беа.

«Как будто бы тебя родила я, и, полагаю, сама жаждала в это верить. Поэтому мы с твоим отцом так и поступили».

– Черт возьми, ты, наверное, теперь ненавидишь свою мать, – сказал Томми с набитым пиццей ртом. – То есть всю жизнь она лгала тебе в отношении такой… как это называется?

– Основополагающей вещи, – сквозь зубы процедила Беа. «Да как ты смеешь предполагать, что я когда-либо возненавижу свою мать, ты, тупой переросток?!» – хотелось ей крикнуть. Но единственное, о чем она могла думать, это о последних минутах Коры Крейн, умиравшей в хосписе и из последних сил сжимавшей руку Беа. О ее милой матери. – Я совсем не питаю к ней ненависти. Никогда не смогла бы. – Однако, позволяя себе задуматься об этом, как невольно делала на протяжении последних суток, Беа чувствовала странную злость, заставлявшую сердце колотиться, а затем уступавшую место растерянности, от которой кружилась голова и становилось трудно дышать. Основополагающую правду от нее действительно скрывали. Но она не могла гневаться на мать, и в мыслях не было. Ее мать умерла. – Она объяснилась в письме. И если бы ты знал мою мать…

– Приемную мать.

Она сердито на него посмотрела.

– Ну да, приемную. И все же – нет, она моя мать. Просто моя мать. То, что она меня удочерила, ничего не меняет, Томми.

Он взял второй кусок и впился в него – потянулись ниточки расплавленной моцареллы.

– Вообще-то, меняет, Беа. Я хочу сказать, что родила тебя другая женщина.

Обескураженная, Беа откинулась на стуле. И в самом деле, родила ее другая женщина, о существовании которой она не знала до вчерашнего дня. Существование которой не могла себе вообразить. Не было ни лица, ни цвета волос, ни имени. Прошлой ночью, наконец закрыв глаза в три часа, она представила себе биологическую мать со своей внешностью, только… старше. Но насколько старше? Была ли ее биологическая мать подростком? Или очень бедной женщиной, не имевшей возможности прокормить лишний рот?

Двенадцатого октября двадцать два года назад какая-то женщина родила Беа, а потом отдала на удочерение. Почему? Что у нее за история? Кто она такая?

– Да, Томми, меня родила другая женщина, – сказала она, опять потеряв аппетит. – Но это всего лишь делает ее моей биологической матерью.

– Всего лишь? О биологической матери нельзя сказать – «всего лишь». – Он щелкнул языком, вонзил зубы в третий кусок пиццы, глядя в окно на оживленную бостонскую улицу, как будто это Беа требовался репетитор, и повернулся к ней: – Ну, скажем, ты выйдешь замуж и усыновишь ребенка, и вот этот ребенок умирает от какой-то страшной болезни, а ваша с мужем кровь не подходит. Биологическая мать могла бы спасти жизнь твоему ребенку. Ты только представь, это же грандиозно. В смысле, подумай об этом.

Но Беа не хотела. Ее родителями были Кора и Кит Крейны. «Ля-ля-ля, зажать уши». И тем не менее чем дольше она слушала Томми Вонковски, объяснявшего, как ей следует относиться к ситуации, тем больше осознавала, что он во многом прав.

Беа бродила по Бостону, одолеваемая мыслями о странном письме, перевернувшем всю ее жизнь. Неделю назад она была одним человеком: дочерью Коры и Кита Крейнов. Конец истории. Теперь же оказалась другой личностью. Приемной дочерью. При рождении она была началом чьей-то истории. Может, концом чьей-то истории. Что это за история? Она не могла отделаться от мыслей о своих биологических родителях: «Кто они? Откуда родом? Как выглядят?» И – да, с подачи Томми Вонковски: «Каким образом это связано с медициной?»

Она сидела за письменным столом, любимые романы, сборники эссе, записки о первом годе жизни в качестве школьного учителя и ноутбук придавали ей сил, позволяли снова почувствовать себя прежней. Беа пристально смотрела на конверт из коричневой бумаги, лежавший рядом с книжкой «Убить пересмешника», по которой защитила диплом. Сейчас она должна была бы преподавать в школе английский, в средних или старших классах, учить детей писать добротные сочинения, критически воспринимать романы, объяснять, почему они должны любить английский язык. Но когда прошлым летом умерла ее мать, Беа пала духом. Она не пошла ни на одно собеседование в частные школы, куда подала заявления, а в муниципальных хотели, чтобы она получила степень магистра, а это означало бы новые займы. И вот где она теперь, год спустя, – не преподает и по-прежнему живет вместе со студентками. Изменилось только одно: она оказалась не той, кем себя считала.

Беа рассматривала их с матерью фотографию в день выпуска в колледже: это она, та же Беа Крейн, что и на прошлой неделе. С теми же воспоминаниями, с тем же разумом, сердцем, душой и мечтами.

Но каждой клеточкой своего тела она чувствовала себя иной. Ее удочерили. В этот мир ее привели другая женщина, другой мужчина.

Почему это должно что-то менять? Почему это имеет такое значение? Почему она не может просто примириться с правдой и жить дальше?

Например, потому что одна. Две ее приятельницы уехали из Бостона после окончания колледжа. Ее лучшие школьные подруги разлетелись по всей стране и Европе: у всех летний отдых, кроме Беа, у которой не было дома, и ей некуда ехать.

Она чувствовала себя запертой в клетке и в то же время свободной. Вот она гуляла по Бостону, думая о родителях, а в следующую секунду – о безымянной, безликой биологической матери. А потом она возвращалась в свою комнату и сверлила взглядом коричневый конверт, пока не открывала его и не перечитывала документы на усыновление, ничего ей не говорившие.

Ей так хотелось узнать хоть что-нибудь, позволившее бы сделать лишенные смысла слова «биологическая мать» более… конкретными.

– К черту! – Беа схватила конверт, вытряхнула бумаги, и прежде чем успела передумать, взяла сотовый и набрала номер телефона, указанный на первой странице.

– Агентство по усыновлению «Рука помощи», чем я могу вам помочь?

Глубоко вздохнув, Беа описала свою ситуацию и сказала, что хотела бы узнать имена родителей. Вероятнее всего их не будет. Беа кое-что почитала и выяснила, что документы по большинству усыновлений являются закрытыми, как и в ее случае, если судить по этим бумагам, но иногда биологические матери оставляют свои фамилии и контактную информацию для досье по усыновлению. Существовали также регистрационные записи, в которых могли расписаться биологические родители и усыновители. Сама Беа нигде не стала бы расписываться.

– Ясно. Я посмотрю в вашем досье, – сказала женщина. – Подождите минутку.

Беа затаила дыхание и подумала: «Пусть возникнут трудности. Никаких имен». Она не была готова к этому.

Зачем она позвонила? Когда женщина вернется к телефону, Беа поблагодарит ее за поиски и скажет, что передумала, поскольку не готова узнать что-либо о своих биологических родителях.

– Очень удачно, – сообщила женщина. – Чуть больше года назад ваша биологическая мать звонила, чтобы внести в досье новый адрес. Ее зовут Вероника Руссо, и она живет в Бутбей-Харборе, штат Мэн.

Беа не могла вымолвить ни слова.

– Дать вам минутку? – спросила женщина. – Я не стану вас торопить, не волнуйтесь. – И действительно, выдержала паузу, а когда у Беа готова была лопнуть голова, произнесла: – Дорогая, у вас есть ручка?

Беа взяла серебряный «Уотерман», подаренный мамой в честь окончания колледжа, и механически записала адрес и номера телефонов, продиктованные женщиной: домашний и сотовый.

– Она даже внесла рабочий адрес и телефон, – продолжила сотрудница. – «Лучшая закусочная в Бутбее».

Вероника Руссо. Ее биологическая мать имела имя. Она была реальным человеком, живущим и дышащим, и внесла последние изменения в досье. Она оставила всю возможную контактную информацию.

Ее биологическая мать хотела, чтобы ее нашли.

Беа поблагодарила женщину и нажала отбой. Поежилась и взяла свой любимый свитер – старый рыбацкий свитер отца из небеленой шерсти, который купила ему Кора, когда они проводили медовый месяц в Ирландии. В этом же свитере отец был заснят на ее любимой фотографии, где держит Беа на плечах.

Надев свитер, девушка обхватила себя руками, сожалея, что от него не пахнет отцом: мылом «Айвори», «Олд спайсом» и безопасностью, – но отца не стало, когда Беа было девять. Давно. В течение следующих одиннадцати лет Беа с матерью жили вдвоем – дедушки и бабушки с обеих сторон уже умерли, Крейны были единственными детьми в своих семьях.

А потом Беа потеряла мать. Осталась одна.

Она села в эркере, глядя на проливной дождь. «У меня есть биологическая мать. Ее зовут Вероника Руссо. Она живет в городке под названием Бутбей-Харбор, штат Мэн. Она работает в закусочной, которая называется «Лучшая закусочная в Бутбее».

Звучало мило. Женщина, работающая в такой закусочной, не может быть совсем уж плохой, правда? Она, вероятно, официантка, из тех приветливых теток, которые называют клиентов «дорогуша». А может, она, перенеся множество жизненных тягот, стала суровой и непреклонной женщиной, с угнетающим стуком ставящей тарелки с яичницей и рыбой с чипсами.

Возможно, она повар блюд быстрого приготовления. Это объяснило бы способность Беа сооружать невероятные гамбургеры, хотя в своей комнатке без кухни она ничего приготовить не может. Работая минувший год в «Безумном бургере» и в Письменном центре, она получала достаточно, чтобы оплачивать снимаемое жилье. Но в июле с деньгами будет туговато, и Письменный центр не всегда открыт во время летнего триместра. Последний жалкий чек на зарплату, за полнедели в «Безумном бургере», тоже не слишком поможет.

Ей негде жить, некуда поехать. Но у нее появились эти имя и адрес.

Она могла бы отправиться в Мэн, заставить себя войти в «Лучшую закусочную», сесть за стойку, заказать кофе и посмотреть на таблички с именами на фартуках официанток. С такого близкого расстояния она сумела бы разглядеть свою биологическую мать. Ей это по силам.

Да. Она поедет туда, посмотрит на Веронику Руссо и, если захочет, представится ей. Не сказать, правда, что она знает, как это сделать. Может, бросить записку в почтовый ящик или просто позвонить? Потом они где-нибудь встретятся – погуляют или посидят за чашкой кофе. Беа выяснит то, что ей нужно знать, чтобы прекратить строить догадки, размышлять, доводить себя до безумия. Затем поблагодарит Веронику Руссо за информацию, вернется в Бостон и начнет искать новое жилье. И новую работу. Придется, видимо, расстаться с мечтой о преподавании. Она вернется домой сразу же, как только разберется с прошлым, и подумает, что делать со своей жизнью.

Домой. Как будто у нее есть дом. Эта комната – просто-напросто большая кладовка. А съемный коттедж матери на Кейп-Коде, куда они переселились после смерти Кита Крейна, давно продан его владельцем. Но тот маленький белый коттедж оставался единственным местом на земле, где она чувствовала себя дома в Дни благодарения, в Рождество, во время летних каникул, а случалось, и когда наваливались проблемы, разбивалось сердце или она просто нуждалась в своей маме.

Теперь остались только воспоминания и этот старый рыбацкий свитер. И незнакомая женщина Вероника Руссо в Мэне. Давно ожидающая, чтобы Беа ее нашла.