Текст книги "Молитва за отца Прохора"

– Бог в помощь, отец, – окликнула она меня, на руках у нее был запеленутый младенец.

– Помогай тебе Бог, Загорка, – ответил я.

– Отец, не ходите в монастырь, болгары идут туда через наше село.

– Куда ты несешь дитя, Загорка? – спросил я ее.

– Хочу где-нибудь спрятаться, чтобы ее не закололи.

– Значит, дочка?

– Дочка, ей только полгодика.

– А какое имя ей дали?

– Дара.

– Как дар Божий. Пусть будет жива-здорова!

– Будет жива, если переживем это несчастье. Каратели обыскивают все дома.

Сказав это, молодая женщина поспешила дальше. Я тоже заторопился предупредить братию. Оповестил отца Пахомия, а он передал остальным. Большинство убежало в соседний лес, а часть монахов осталась.

Отец Пахомий предложил мне и Гойко удалиться, пока не поздно. И мы втроем отправились в путь с большой осторожностью, чтобы не нарваться на патруль. Пахомий позвал отстающего Гойко:

– Молодой человек, поторопись. Однажды ты вырвался из их рук, но если схватят тебя снова, спасения не жди.

– Отец, будет то, что нам суждено Богом! – сказал юноша.

Тот паренек, родом из Славонии, был тихим, замкнутым, слабый телом, но сильный духом, вере преданный. Мы поднимались на вершину Овчара, полагая, что солдаты не пойдут наверх. Когда мы до нее добрались, солнце уже склонилось к западу. Перед нами простирался величественный вид на всю западную Сербию, страну, чью землю вновь топчет вражеский сапог, а народ страдает, как и в былые времена.

Но и здесь мы не чувствовали себя в безопасности, поэтому отец Пахомий предложил переправиться через Мораву и спрятаться в пещере на горе Каблар, знакомой ему еще по дням молодости. Мы отправились туда, миновав пещеру Кадженицу, где покоятся кости беженцев, погибших в 1915 году. Об этой пещере я вам позже должен рассказать по многим причинам, доктор.

Мы перешли реку и направились к монастырю Благовещения, чьи стены виднелись из ущелья высоко наверху. Молодой Гойко спешил вперед и далеко оторвался от нас, так что отец Пахомий крикнул ему с упреком:

– Эй, парень! Ты не думаешь о нас, твоих братьях, так торопишься спасти свою голову.

Юноша смутился от не слишком приятных слов и сказал:

– Я верую, что у стен святого места нам не грозит опасность.

– Эх, сынок, – вздохнул старый иеромонах, – если бы было так! Эти бандиты не уважают святых мест, хотя они одной с нами веры. Было бы так, нам не пришлось бы бежать из Святой Троицы.

После тяжелого восхождения мы заночевали в пещере Турчиновац, отец Пахомий обещал нам позже, если будем живы, рассказать, как она получила это имя. А я вам сейчас, доктор, расскажу, как мы провели ночь на Кабларе. Пещера Турчиновац вытянутая, с нешироким входом. Мы собрали веток и прутьев, сделали из них подстилки. Ночь была лунная, и пещера неплохо освещалась. Нам попались две-три косточки, оставшиеся от сербов, погибших в этой пещере во время бегства. Мы решили справить панихиду по мученикам. Чтобы патруль нас не заметил, мы углубились дальше в пещеру. Наши голоса тихонько зазвучали под каменными сводами: «Молим Тебя, Господи, в этой пещере за рабов Твоих, сербов, некогда пострадавших от рук насильников…»

Иеромонах вел, а мы вторили. Здесь, при свете свечей, в окружении летучих мышей на каменных стенах, на самом верху горы, с воодушевлением обращаясь к Господу, мы были к нему ближе, чем когда-либо. Наше пение на минуту превратило каменное место мучений в святое место. Перед нами на другом берегу реки громоздился Овчар, старший брат Каблара, а между ними бурлила их сестра Морава. После панихиды мы вернулись на свои подстилки. Тогда-то отец Пахомий поведал нам, как получили имена здешние пещеры.

После поражения Первого сербского восстания народ, спасаясь от угнетателей, схоронился в этой пещере. Предание гласит, что какой-то турецкий солдат поднялся к пещере и заглянул внутрь. Одна из женщин как раз месила тесто и, увидев турка, с перепугу бросила ему муку в глаза. Тот отпрянул и сорвался в реку. Из-за него пещера получила название «Турчиновац».

Другая пещера называется «Саввина вода», иеромонах объяснил это так:

Святой Савва в нищенской одежде путешествовал по земле сербской и дошел до этих мест. Стояла летняя жара, он подошел к одному дому и, увидев на скамейке корчагу с водой, наклонил ее и начал пить. Хозяйка, видя человека в лохмотьях, приняла его за нищего и закричала:

– Убирайся отсюда! Не хватало, чтобы мои дети пили после тебя из корчаги!

Святой Савва ответил:

– Знай, женщина! Раз мои уста грязные, с этих пор не будет воды в твоем колодце, придется тебе подниматься за ней в гору, к пещере.

И колодец тут же пересох. Тогда он поднялся к пещере высоко на Кабларе, вошел в нее, и там, где ударил посохом, забил родник. Так и осталось по сей день. Народ прозвал этот родник в пещере «Саввина вода», и пастухи, и звери лесные приходят сюда утолить жажду.

Мы помолились Богу и улеглись. Иеромонах был старым человеком, не менее семидесяти лет от роду, он устал и сразу же заснул. Вскоре и меня сморил сон. Проснулся я от его храпа и к своему удивлению не обнаружил Гойко. Разбудил иеромонаха, тот сразу вскочил, и мы начали негромко звать юношу. Вышли наружу. Все было спокойно, только далеко внизу слышался рокот Моравы. Мы продолжали звать, но ответа не было. Мы заподозрили, что он сорвался в реку.

Старец предложил мне осмотреть окрестности. К счастью, светила луна, и мы смогли передвигаться по бездорожью. Все обыскали, Гойко не было. Старик задумался и предложил поискать его в пещере Саввина Вода, если его и там нет, значит, точно сорвался в Мораву. Пробираясь по круче, я поддерживал старика, которому и обычный путь был нелегок, что уж говорить о скалистых горах.

Мы подошли ко входу в пещеру и остановились, пораженные: внутри горели свечи!

– Ну вот и нашли его с Божьей помощью, – удовлетворенно сказал старец.

– Не спешите, отец! Вы уверены, что там Гойко? спросил я.

– Уверен! – ответил он. – Кто бы другой мог быть, если не он?

И старый иеромонах закричал:

– Гойко, выходи!

Но ответом было только эхо, разносившееся над скалами. Тот повторил:

– Парень, я, твой настоятель, велю тебе, выходи!

В ответ опять ничего.

Видели ли мы его? Нет. Из-за света свечей в темноте пещеры мы не могли его видеть. Меня обуяли сомнения, и я сказал старику:

– Отец, если бы Гойко был внутри, он бы отозвался.

– Он бывает иногда упрямым, – ответил старик, начиная беспокоиться.

Мы решили зайти в пещеру. Впереди шел старец, я за ним. Слева у стены слышалось, как бьет родник и ручьем вытекает из пещеры. Свечи горели в тридцати шагах от входа, что не давало разглядеть внутренность пещеры. Мы приблизились к свечам и остановились, потрясенные: три свечи были вставлены в человеческие черепа. В полумраке при слабом свете свечей мы все еще никого не могли видеть.

– Отец, видите, его нет, – шепнул я старику на ухо.

– Кто же тогда зажег эти три свечи? – вопросил он. – Зайди глубже и поищи!

Как только я вышел из круга света от свечей, я увидел лежащего человека. И произнес:

– Отец, здесь кто-то лежит!

Старец приблизился и, полон радости, сказал:

– Разве ты не видишь, брат Йован, что это наш Гойко?

Действительно, это был молодой послушник. Он лежал на спине, подложив под голову камень, а на груди его покоился череп взрослого человека, в отличие от предыдущих трех, которые скорее были детскими. В черепе уже погасла свеча, а молодой человек спал глубоким сном.

– Гойко! – воскликнул старик.

– Не так громко, отец! Он может перепугаться со сна и убежать.

Мы легонько его потрясли, юноша открыл глаза и воззрился на нас в недоумении.

– Что ты здесь делаешь?! – сурово спросил его старец.

Тот встал и лишь пожал плечами. Затем присел на камень и потер глаза.

– Подождем, пока он придет в себя, – предложил я.

Через несколько минут юноша нам все рассказал. Он спал вместе с нами в пещере Турчиновац и увидел во сне святую Петку, которая велела ему немедленно встать и идти в ту пещеру, где находятся черепа матери и трех ее детей, погибших давным-давно. Велела каждому из них зажечь свечу, а череп несчастной матери положить себе на грудь. То, что затем он увидит во сне, определит его дальнейшую судьбу.

Когда послушник закончил свой рассказ, иеромонах спросил его:

– И что же тебе приснилось, скажи нам, Гойко?

– Не смею вам сказать, – ответил тот в смущении.

– Почему не смеешь? Неужели что-то срамное? воскликнул старец.

– Нет, но мне неудобно вам сказать.

– Тогда я как твой настоятель велю тебе сказать! рассердился старец.

И Гойко, наконец, рассказал:

– Мне приснился чудный сон. Будто бы на большом церковном собрании перед каким-то храмом собралось много народа и священства, чтобы избрать главу нашей православной церкви.

– Не хочешь ли сказать, что во сне избрали тебя? спросил его иеромонах.

– Да, – тихим голосом отвечал Гойко, – именно это мне и приснилось. Когда все епископы проголосовали, голоса пересчитали, оказалось, что я получил больше всех.

– Ха, ха, ха! – рассмеялся иеромонах Пахомий. Что ты говоришь!

– И меня провозгласили патриархом, – продолжал молодой Гойко.

– Ты – патриарх! Эх, Гойко-Гойко! – снова рассмеялся настоятель. – Не спорю, ты почтителен, набожен, один из лучших послушников, которых я знаю. Но все же ты не годишься в патриархи. Ты слишком скромный и недостаточно настойчивый.

– Отец, это всего лишь сон. Знаю, что ничего подобного никогда не произойдет, – добавил смущенно молодой послушник.

– Впрочем, кто знает… Одному Господу известно, что нас ожидает. Дай Бог, чтобы сон твой сбылся, я буду гордиться, что был твоим наставником. Хотя вряд ли я доживу, – продолжал иеромонах смиренно. – А откуда ты взял свечи?

– Я всегда ношу их с собой, – ответил юноша.

Итак, дорогой мой доктор, вы знаете, что давний сон сбылся. То, что казалось невозможным отцу Пахомию летней ночью в 1943 году, осуществилось спустя пятьдесят лет: молодой Гойко Стойчевич стал нашим патриархом Павлом! Насколько я помню, он был избран два года назад, уже оставив к тому времени глубокий след в истории сербской церкви. А если Бог даст ему пожить, сделает еще больше для своего многострадального народа. Если бы иеромонах Пахомий дожил до наших дней, он бы мог гордиться бывшим послушником своего монастыря Святой Троицы.

Нет, доктор! Такой возможности мне больше не представилось. Из-за сплетения событий, которые произошли со мной через год после нашего путешествия в пещеры, я больше никогда не видел своего тогдашнего знакомца, а ныне Патриарха Сербского. Простите, я ошибся, старческая сенильность делает свое: по его настоянию мы встретились в 1947 году у церкви в Прилипаце возле Пожеги. Но об этом я расскажу позднее.

Четыре черепа из пещеры Саввина Вода мы взяли с собой, чтобы положить их в крипту монастыря Святой Троицы. Надеясь, что вражеский набег закончился, мы отправились к монастырю. Когда мы проходили через Дучаловичи, мы оказались рядом с домом Боривоя Пантелича, и я сказал отцу Пахомию:

– Это дом женщины, которая нас предупредила о болгарских солдатах.

– Я хочу поблагодарить добрую женщину, зайдем к ней.

Мы так и сделали. Загорка склонилась над люлькой своей дочурки. Отец Пахомий благословил мать и дитя, оставив золотую монету в колыбельке. И пожелал счастья маленькой Даре, когда она вырастет.

Молодой Гойко тогда взял на руки девочку. А она смотрит ему прямо в глаза.

– Ребенок принимает тебя как родного, будешь хорошим отцом, – сказала Загорка.

– Он пока еще не монах, только послушник, – проговорил отец Пахомий. – Если не станет монахом, может стать хорошим отцом.

Гойко на это только усмехнулся. Когда мы уходили, маленькая Дара расплакалась, и иеромонах пошутил:

– Не хочет с Гойко расставаться.

Когда мы вернулись в монастырь, там нас ожидали ужасные новости. Накануне болгары окружили монастырь и, ворвавшись внутрь, совершили невиданные преступления. Те, кто остался жив, рассказали нам, что сначала солдаты устроили обыск, все перевернули, затем испортили или уничтожили драгоценные предметы, которые монахи использовали для богослужения: иконы, кресты, сосуды. Некоторые книги столетней давности забрали с собой.

Вершиной злодеяний стала расправа над монахами, которых забили насмерть. От побоев скончались послушники Лука Радоичич и Радосав Кузманович. Монах Йован Радович после избиения был на грани смерти. В церковном портале мы встретили молодого монаха Теофана Джокича, который тронулся умом от побоев. Увидев нас, он бросился бежать, выкрикивая:

«Прочь, убийцы! На помощь, братья! Не отдавайте им меня!» Он убежал от нас, принимая нас, своих братьев, за мучителей. Старец Пахомий попытался объяснить ему, кто мы, но он скрылся в церковной капелле. Гойко пошел было за ним, но тот запустил в него камнем. Остальные пострадавшие лежали во дворе на траве. Те, кто уцелел, перевязывали им раны, ставили компрессы. Опасаясь возвращения болгар, никто не смел удаляться от церкви.

Весь этот день и следующую ночь я оставался в монастыре, помогая ухаживать за несчастными и приводить в порядок церковное имущество. На заре, с глубокой болью в душе, я отправился к церкви на Волчьей Поляне…

Я встретил ее. Случилось это пару лет назад, в 1990 году, в монастыре Святой Троицы на празднике Святого Духа. Бывший грудной младенец превратился в женщину под пятьдесят. Ее окружали дети и внуки, рядом была и мать Загорка. Заметив меня, Загорка подошла и сказала:

– Отец, это моя дочь Дара.

Дара мне поклонилась и приложилась к руке. Передо мной стояла красивая черноволосая женщина. Я представил ее собравшимся монахам и рассказал о событиях страшных дней 1943 года, разыгравшихся под этим святым кровом. Большинство монахов были слишком молоды, чтобы помнить о них. Я произнес такие слова:

– Братья, эта дивная богоугодная женщина по воле Господа в свои неполные полгода спасла немало монахов, среди них и нашего патриарха Павла, в то время молодого послушника Гойко Стойчевича.

Затем я им подробно рассказал, как все было, они же меня со вниманием выслушали. Я объяснил, что если бы мать не убежала с ней, ища спасения, то и мы бы не уцелели. В конце я сказал Даре:

– Славная дочь честных родителей, пусть милость Господня сопровождает тебя на жизненном пути. И тебя, и потомков твоих.

А она мне отвечала:

– Благодарю, отец, за теплые слова. Мама мне об этом рассказывала, и я счастлива, что, будучи малым дитятей, послужила столь богоугодному делу. А вам желаю долгих лет здоровья, чтобы служить Господу на благо нашего народа.

Доктор, у меня сильные боли в животе. Посмотрите, прошу вас.

* * *

Мы потеряли несколько драгоценных дней. Если боли участятся, мы не дойдем и до середины моей истории. Но что поделаешь! Все в Божьих руках. Да, сейчас прекратились. Надо поторопиться, пока я могу говорить. Сейчас я расскажу вам об одной женщине, пережившей самое большое несчастье, какое может случиться с порядочной женой и матерью.

Я услышал о ней от Даринки, сестры Вучко Поповича из Тияня, выданной замуж в Приевор. Однажды в воскресенье я встретил ее перед тияньской церковью, из которой она как раз выходила с Тиной, женой Вучко. Две набожные прихожанки рассказали мне, что девять болгарских солдат в Дучаловичах изнасиловали какую-то женщину, о которой они больше ничего не знают, даже имени. Это потрясло меня так, что я сейчас же пустился в путь. Я считал своим долгом быть рядом с людьми, которым требовалась помощь. По дороге ко мне присоединился Райко Сретенович из Турицы, который с ней был знаком. Он сказал мне, что ее зовут Ранка, а фамилию сейчас уже не помню.

Эту женщину мы застали в постели. Муж ее ушел в партизаны, она жила с двумя маленькими детьми, свекром и свекровью. Обесчестили ее на глазах у членов семьи, которым было приказано присутствовать при этом страшном злодеянии. С тех пор она лежала неподвижно, глядя в потолок. Когда мы вошли, окинула нас взглядом и отвернулась. Казалось, чудовищное страдание вылилось в равнодушие. Тело ее осквернили, но не смогли уничтожить гордость и достоинство. Она молчала, но за молчанием крылось слишком большое отчаянье, крик страшной боли.

Я понимал, что любые слова утешения в эту минуту были лишними. Но и молчать я не мог и сказал ей так:

– Милая, они обесчестили не тебя, а себя. Ты осталась несогнутой, а они упали в грязь бесчеловечности, из которой им никогда не выбраться. Бог видел их страшное преступление, они получат за него то, что им причитается. Их души будут гнить в глубоком мраке небытия. Они лишатся рассудка от чудовищности своего злодеяния, и, безумные, будут блуждать по свету. Бог и справедливость на твоей стороне.

Пока я говорил это, ее свекровь вытирала слезы, а дети молча на нее глядели. Но женщина не обращала внимания ни на меня, ни на мои слова. Я продолжил:

– Милая, Господь свидетель твоего страдания, его речи гласят: «Блаженны вы, невинно пострадавшие, ибо ваше будет царствие небесное». Твой образ навсегда останется светлым и чистым, и дети твои будут гордиться тобой.

Женщина вдруг зарыдала, а я продолжал говорить:

– Твои рыдания поднимаются в небеса, и внемлют им ангелы небесные. Твоя вера в Бога и порядочность вознаградятся.

Передо мной, доктор, в отчаянии лежала женщина, которой довелось пережить самое страшное, что может испытать порядочная женщина. Я должен был найти для нее слова утешения, дать ей силы подняться из пропасти, в которую изверги ее бросили.

Точно, вы правильно говорите, доктор. Для меня это была трудная и деликатная задача. Мои слова должны были иметь целебную силу, хотя я знал, что сам Спаситель вряд ли мог это сделать. А я всего лишь простой смертный, желающий помочь обездоленным. Вдруг женщина поднялась и сказала:

– Я иду в церковь Святой Троицы.

Ее слова всех нас смутили. Непонятно было, с какой целью она туда идет. Церковь находилась неподалеку от их дома.

– Ступай, милая. К Господу следует обращаться, когда нам тяжелее всего, Он один нам может помочь.

Она вышла в соседнюю комнату и вернулась в нарядной одежде, в какой ходят в церковь или на праздники. Погладила детей по волосам, поцеловала и заплакала.

– Я пойду с тобой, – сказал я ей.

– Нет, отец! Я хочу пойти одна! – почти крикнула женщина.

Я должен был уважать ее желание пойти одной, хотя мне не было ясно, почему она отказывается от моей помощи. Выглядела она обессиленной и едва держалась на ногах, хотя была еще молодой, не больше тридцати лет. Свекор и свекровь ей сказали, что в таком состоянии ей не стоило бы идти одной, но она вроде и не слышала. С порога добавила:

– Оставайтесь все в доме, не выходите за мной.

Мы, смущенные, глядели ей вслед. Меня, доктор, жизнь уже много чему научила. Часто я предчувствовал трагичные и роковые моменты, и в тот день в доме несчастной женщины в Дучаловичах я почувствовал беспокойство. Я засомневался, действительно ли она пошла в церковь? Я предугадывал новое несчастье, но ее родным ничего не сказал.

Мы с Райко остались с ее семьей, не могли в такие минуты оставить их одних. Мы все молчали, потому что не знали, что сказать друг другу Детишек я посадил на колени и гладил по волосам. В голове моей роились черные мысли. Как не следует расточать слова благодарности в хорошие минуты, так не следует и жаловаться в плохие. На руле нашего корабля лежит не наша, а всемогущая рука Господа, Он управляет им, Он знает, куда его ведет.

Через двадцать минут ее свекровь пошла в хлев, чтобы накормить скотину, и вернулась обезумевшая, крича:

– Скорее! Ранка повесилась.

Мы прибежали в хлев и остановились в ужасе женщина висела на веревке, привязанной к потолочной балке. Мы быстро вынули ее из петли, но было уже поздно. Безжизненное тело лежало на соломе. Дети кричали, свекровь причитала, свекор бил себя в грудь. Мы с Райко стояли, онемев.

Назавтра ее похоронили без отпевания и священника, так как она сама лишила себя жизни. Хоронили ночью, днем народ хоронить боялся, так как болгары приходили на похороны, напивались и издевались над людьми. Так мои мрачные предчувствия претворились в жизнь. Ее маленькие дети осиротели прежде времени.

А сейчас я расскажу вам о других похоронах, на которых я отпевал покойника. Это случилось в Зеоке, где было несколько расстрелянных, среди них и Ранко Крлянац. Все происходило в темноте и тишине ночи. Панихиду служил приходский священник, я ему помогал. Мы действовали молча или перешептываясь. За гробом шел десяток людей: жена и ближайшие родственники. Было очень темно, и все участники процессии выглядели как привидения.

Панихиду отслужили перед домом быстро и почти неслышно. Моя помощь отцу Михаилу сводилась к безмолвным движениям рук и тихому пению. До кладбища гроб несли на руках, чтобы не стучали колеса телеги. Несли его, меняясь, так как Ранко был крупным мужчиной, а гроб сделан из тяжелых дубовых досок, как принято в этом краю. От дома до кладбища было достаточно далеко. Процессию возглавлял парень с крестом в руках, за ним шла девушка с кутьей, за ними отец Михаил и я, потом люди с гробом на плечах, а замыкали шествие родственники покойного.

Все тихо двигались сквозь ночь. По обычаю следовало трижды остановиться, чтобы прочитать поминальную молитву. У нас же было только каждение, шепот и плач женщин. В ста шагах впереди и позади нас шло по одному человеку, чтобы предупредить о приближении болгарского патруля. В этом случае человек впереди должен был заухать, как филин, а человек позади – залаять, как собака.

Когда мы миновали дом Джувановича, запели первые петухи – полночь. С восточной стороны небосклона вспыхнул огонь, ветер донес запах гари. Наши поля и леса стали храмом для нашей молитвы. К нам подошел Вучко Попович, родственник покойного, и сказал, что надо поторопиться. Скоро взойдет луна, а при ее свете мы не сможем хоронить. Мы ускорили шаг. Только в полной темноте можно было, не опасаясь, предать земле останки еще одной невинной жертвы.

Как только мы прошли мимо дома Пайовича, послышалось уханье филина. Это значило, что впереди нас поджидает опасность. Мы притаились в роще у дороги, ожидая, когда пройдут кровопийцы, только они ходили по ночам. Покойника опустили на землю и замерли, превратившись в слух. Вскоре послышался топот сапог, эхом отдававшийся в наших сердцах. Когда он затих, мы с отцом Михаилом отслужили короткую панихиду. Кроме нашего пения, слышался только стрекот сверчков в летней ночи.

Казалось, божественность провидения достигла высшей степени в этом лесном мире.

Мы поспешили дальше, гроб надо было предать земле, пока не засияла луна. Крест теперь нес Рацо, пятнадцатилетний сын Вучко Поповича. На повороте, вдали от жилья, залаял пес позади нас. Вновь нам пришлось искать укрытие. Отец Михаил велел нам всем лечь в высокую траву, чтобы нас не было видно с дороги. Мы легли рядом с гробом, ожидание затягивалось. Кто-то предположил, что, может быть, наш человек ошибся и понапрасну мы насторожились. Время шло, нам пора было поторопиться.

Тут на дороге раздался громкий хохот. Шли пьяные болгары, шумные и наглые. Прошли, не заметив нас. Процессия двинулась дальше. Через пятнадцать минут мы прибыли на кладбище, где нас ждала вырытая могила. На подступах к кладбищу мы выставили стражу, обряд пришлось свести к минимуму. Мы с отцом Михаилом вдвоем прочитали заупокойную молитву, шепча слова, которыми всех христиан провожают в последний путь. Мы не посмели зажечь свечи, их пламя могло нас выдать.

Гроб опустили в могилу, теперь нам предстояла самая сложная и опасная часть работы: неслышно засыпать могилу землей. Особенно трудно это было вначале, когда комья земли стучат по гробу. Пришлось набирать землю в мешки и так спускать ее вниз. Дело шло медленно, но иначе мы не могли. Наконец насыпали холмик и укрепили на нем крест. Отец Михаил помахал кадилом и окропил могилу вином. В тишине мы постояли еще несколько минут, отдавая дань уважения покойному Ранко. Женщины рыдали на могильном кресте. Вместо последней речи отец Михаил прошептал несколько слов, восхваляющих порядочность, честность и набожность покойного.

Больше нам нечего было делать на кладбище. Над Овчаром показался венец слабого света, луна собиралась взойти на горизонте. Мы поцеловали крест и разошлись в разные стороны, чтобы не бросаться в глаза.

Я кружил по селам Драгачева, горящим, стенающим, кровоточащим. Вновь оказался в Дучаловичах, на пути к Преображенскому монастырю. В поле я увидел страшную картину: болгары избивали человека, привязанного к дереву. Происходило все недалеко от дороги, и я сразу же узнал несчастного: это был Боривое Пантелич, именно его жена Загорка предупредила нас о том, что каратели идут в монастырь Святой Троицы. Я остановился и наблюдал из кустов. Смотрел из укрытия, как эти изверги в приступе бешенства немилосердно избивают невинного человека.

Я не стерпел и приблизился к ним. В этот момент подошел офицер, и я обратился к нему со словами:

– Сделайте что-нибудь, помогите этому человеку. Это мой родственник.

– Раз его бьют, значит, он виноват, – отвечал офицер.

– Я ручаюсь, что это порядочный человек, – я решил не отступать.

– Ну пойдем, посмотрим, – сказал офицер.

Мы подошли к солдатам. Они были так заняты избиением, что сначала нас не заметили.

– Стойте! – приказал офицер.

Они остановились, глядя на своего командира.

– Что сделал этот человек? – спросил офицер.

– Он помогал четникам, которые убивают наших людей, – сказал один.

– У вас есть доказательства?

– Мы слышали, как об этом говорили.

– Ты знаешь этого человека? – спросил офицер Боривоя, указывая на меня.

– Конечно! – едва слышно произнес Боривое. Это отец Йован.

– Развяжите его! – приказал солдатам командир.

Боривоя освободили, он вытер руками окровавленное лицо.

– А теперь ступайте, – сказал нам офицер.

– Да вознаградит тебя Всевышний за это благое дело, – ответил я ему.

И мы ушли. Боривое, сильно избитый, еле шел, мне пришлось отвести его домой. Увидев мужа в таком состоянии, Загорка заголосила. Я велел ей замолчать. Должна радоваться, что муж живым вернулся. Боривое рассказал, как я его спас. Загорка перевязала ему раны, а меня угостила ракией. Я был частым гостем в их доме. В тот день, увидев отца в крови, их дочурка Дара расплакалась. Казалось, даже крошечный ребенок понимает, что случилось.

Был и другой случай. У подножья Овчара меня встретил учитель Жарко Йовашевич, родом из Марковицы, и сказал мне, что недалеко отсюда, у водяной мельницы, что стоит на Студеницком ручье в Дучаловичах, болгары избивают мельника. Мы отправились туда и застали мерзавцев, избивающих моего хорошего знакомого, мельника Милоя Гавриловича, владельца нескольких мельниц в округе. Муке из его мельницы не было равных от Кратовской скалы до Ездины и от Гучи до Каблара. В тот день перед мельницей мы застали множество подвод с мешками, а голоса карателей заглушали шум воды. Их крики сопровождались ударами. Наконец экзекуция прекратилась, солдаты на руках вынесли Милоя и понесли его к запруде. Они собирались сбросить его вниз, туда, где вода лилась в желоб, чтобы мельничное колесо его раздавило. Я не мог смотреть на это молча. Собравшись с духом, с крестом в руках, подошел и спросил:

– Именем Спасителя нашего спрашиваю, куда вы несете этого человека?

Вместо ответа ударили меня прикладом в живот. Я упал. Начали меня избивать, но я терпел, не издавал ни звука. Учитель прибежал мне на помощь, но и его ударили. Меня схватили и отволокли внутрь мельницы, а за мною Жарко и остальных помольщиков. Двери заперли. Вдруг всю мельницу охватил огонь, старые бревна вспыхнули, как факел. Мы поняли, что сгорим живьем. Люди заплакали от страха. Мы вместе навалились на дверь, она открылась. Выбежали наружу, Милоя нет и следа. Мельница молниеносно сгорела. Волы, коровы, привязанные к повозкам, мычали. Люди их освободили и разбежались. Позже я узнал, что и Милой каким-то чудом спасся.

Вам пора идти? Хорошо, доктор, до завтра.

* * *

Сегодня я собираюсь рассказать вам о древней святыне нашего края, месте, где нашел убежище народ в то страшное время. На высоком плато под названием Градина на горе Елица сохранились развалины старого города, руины церквей и крепостей. Специалисты считают, что город был построен во времена царствования Юстиниана, в шестом веке после Рождества Христова.

Спасаясь от болгарского террора, здесь собрался народ из нескольких драгачевских сел. Я был с беженцами, разделяя их судьбу. Укрытие мы нашли в паре сотен метров к востоку от развалин, на поляне, окруженной лесом. Собралось много мужчин, женщин и детей. Отсюда хорошо просматривались окрестности. На случай опасности с четырех сторон выставили караул.

В это святое место я часто приходил еще в дни своей молодости, на руинах я воздвиг небольшой алтарь, сбитый из досок и покрытый жестью, с крестом наверху. Народ издавна считал это место священным и посещал его по воскресеньям и праздникам. На алтаре я укрепил иконы Пресвятой Богородицы, Иоанна Крестителя, святой великомученицы Петки и святых архангелов Михаила и Гавриила. Но со временем неверующие без стыда и совести все испортили, остался только голый алтарь.

Ударившись в бега, люди забрали с собой все, что помогло бы им пережить изгнание из собственного дома. Привели с собой коров, женщины доили молоко для детей, некоторые прихватили коз и собак. Были построены укрытия от непогоды, с крышей из соломы и папоротника. Очаги вкапывали в землю, их прикрывали каменные плиты, чтобы дым не разносился далеко.

В этом убежище молодые матери кормили грудью детей, а некоторые здесь же их и рожали. Насколько я помню, родила молодая женщина из семьи Зимоничей из Горачичей и одна из Джорджевичей из Зеоке. Как в старые времена, среди леса раздался детский плач, родились мальчик и девочка. Пуповину бритвой перерезала старая Роса Ковачевич из Граба, хорошо знающая свое дело. Все радовались, матери их завернули в пеленки из льняного полотна и положили на постельки из соломы и грубошерстных одеял. Через два дня здесь же в горах у алтаря детей крестили. Я совершил священный обряд, а кумовья дали им имена Живко и Живка, чтобы жили долго и счастливо, чтобы не пришлось переживать подобных погромов ни им, ни их потомкам. Во время крещения я пел хвалу Господу:

«Господу помолимся.

Господи, Бог истинный, во имя Твое и во имя Твоего Единородного Сына и Твоего святого Духа, возлагаю руку свою на рабов Твоих Живко и Живку, удостой их прибегнуть к Твоему святому имени и храни их под крылом Твоим…»

И так по порядку, не буду вам, доктор, приводить до конца слова святого таинства крещения. Пока я говорил, вокруг меня на развалинах старинного храма стояли собравшиеся беженцы, а церковный хор из Граба тихо пел: «Склоняемся перед ликом Твоим, Господи…» Я видел счастливые лица молодых матерей, радость сияла в их глазах. Их отцов не было с нами, они сражались в противоборствующих частях разобщенного и враждующего народа сербского.