Текст книги "Молитва за отца Прохора"

На рассвете трогаемся. Оглядываюсь и в соломе вижу мертвого Светолика Матовича из Пухова. За руки и за ноги его несут куда-то, может, чтобы бросить в глубокую реку. И правда, туда его и бросают! Но не только его, бросают еще с десяток умерших этой ночью, вижу, как раскачивают Бошко Поледицу из Трешневицы, перед тем как швырнуть его вниз. Капрал Йован еле стоит на ногах, мы его поддерживаем.

Проходим через Полумир, где когда-то Святой Савва над мощами отца своего примирил братьев Стевана и Вукана, когда земные останки Симеона Мироточивого переносил со Святой Горы в Студеницу. Украдкой крестимся, чтоб не заметили охранники.

Через два дня прибываем в Крагуевац. На улицах его ад. Они напоминают скошенное жнивье, везде лежат тифозные больные, вперемешку с мертвецами.

Много людей на крестьянских телегах, полно солдат. Тащимся по улицам и доходим до городской больницы, где застаем настоящую давку. Толпы людей ищут докторов и лекарства. Какие доктора, какие лекарства? Вся Сербия заражена, ни мышь в норе, ни птица на ветке не чувствуют себя в безопасности. Швабы останавливают нашу колонну, наш полк, вернее, то, что от него осталось, а осталось немало. Смерти еще только предстоит иметь с нами дело. Останавливаемся на улице рядом с больницей и видим, как некоторые офицеры заходят в нее. Может, за лекарствами, и среди них есть больные. Некоторые из наших умирают прямо на крагуевацкой мостовой. Капрал Йово умирает у меня на руках. Умирает возле кофейни «Палигорич», я это хорошо запомнил, так как подле нее был настоящий морг под открытым небом. Смерть Йована глубоко потрясла меня, мы были знакомы еще до войны. В последние дни от Призрена до Крагуеваца делили мы общие муки и каждое зерно кукурузы из навоза, каждый корешок растений, которые мы из-под снега выдирали. Он был чудесный человек и храбрый воин, а как капрал был родным отцом для своих солдат. Умирал в страшных мучениях, как и все тифозные. Последние его слова были: «Сообщи моим…» Последний вздох испустил, окруженный солдатами из Драгачева, для которых он был командиром и которые ему (в отличие от других капралов и начальников) были благодарны за человеческое отношение. Поскольку в тот момент рядом с нами не было швабов, я вбежал в кофейню и принес воды, чтобы смочить ему пересохшие губы. А когда он испустил дух, использовал возможность отслужить короткое отпевание. Из-за пазухи вытащил я крест и в сопровождении солдат, которыми он командовал (я помню, что это были Богдан Главонич из Вичи, Сава Виторович из Кривачи, Урош Бежанич из Властелицы и еще кто-то), затянул: «Помолимся за упокой души раба Божьего Йована, да простит его Господь…» И так далее. Кто-то пел вместе со мной, кто-то плакал. Посреди отпевания, когда слова наши звенели на улицах, заполненных мертвецами, налетели швабы и велели нам замолчать.

Затем собрали трупы и приказали нам погрузить их на телеги, которые кружили по улицам. Их увезли, куда – неизвестно. Последнее, что я видел, – как свисает с повозки голова Йована и качается, словно кивая нам на прощанье.

Я должен сократить свой рассказ, доктор. Если продолжу по-прежнему, никогда не дойду до конца. От Крагуеваца мы двинулись по направлению к Тополе. Швабы по дороге приказывали крестьянам из встречных сел (женщинам, мужчин не было) запрягать скотину и везти отставших и ослабевших, которых было все больше и больше.

Как только мы прибыли в Опленац, с холма зазвучал колокольный звон из недостроенной королевской церкви, приветствуя сербских пленных. Я обернулся в ту сторону и перекрестился. В Младеновце нас загнали в поезд и повезли в Смедерево. От Призрена до Смедерева мы тащились двенадцать дней и двенадцать ночей. Заключили нас в крепость города деспота Георгия и Проклятой Ерины. Здесь, под открытым небом, на лютом холоде, мы провели много дней и ночей, здесь смерть собрала свою великую жатву.

Был это сборный лагерь для сербских военнопленных, которых мы тут застали множество, счет шел на тысячи. Ноги у меня были обморожены, поэтому вместе со многими другими я был доставлен в пожаревацкую больницу, где мне без наркоза отдирали обмороженное мясо. Через несколько дней нас вернули в Смедерево.

Там мертвым привязывали камень на шею и скидывали в Дунай, а выброшенные на берег трупы клевали птицы.

В эти дни среди нас вдруг появилась какая-то девушка. Никто не знал, откуда она взялась, расспрашивала о своем брате. И ведь нашла его! Звали его Михайло, из села Губеревцы возле крагуевацкой Рачи. Тот парень вскоре сблизился со мной, потом вам объясню причину.

Здесь мы оставались до сербского Нового года, до дня святого Василия Великого.

Затем нас швабы передали болгарам, еще одним нашим мучителям. Нас загрузили на суда и повезли в новое рабство. Но это уже, доктор, следующая история, которую расскажу вам завтра. Сейчас мне необходим отдых, эти рассказы меня утомляют.

* * *

Доктор, прошу вас, включите запись, надо вспомнить, на чем я вчера остановился. Ах да! Болгары на смедеревской пристани погрузили нас на три суденышка и повезли вниз по Дунаю к Черному морю. Судно, на котором плыл я, называлось «Царь Симеон». На открытой палубе, где негде спрятаться от ледяного ветра, с корочкой хлеба в день, мы были обречены на медленное умирание.

И вот чудо, во всей этой сутолоке с нами на корабле оказалась и та девушка, сестра Михайло. Только по прибытии в Кладово, где была остановка, на борт поднялись новые болгарские офицеры и ее заметили. Как увидели женщину среди пленных, взбесились! Велели ей немедленно сойти на берег, но она и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с братом. Душераздирающая сцена: сестра, рыдая, судорожно вцепилась в брата. Еле удалось отогнать ее прикладами и высадить на берег. Через два дня и одну ночь плавания мы увидели Черное море.

Было это в ночь Богоявления, 6 января (по старому стилю) 1916 г. Тут разразилась непогода, море словно сошло с ума. Горы морской воды обрушились на нас, нас качало, как ореховые скорлупки. Корабли с живым грузом трещали и кренились. Перед силами небесными многие упали духом. Мокрые до нитки, мы падали под ударами волн и ползали по палубным доскам. Кто-то свалился в море, утонули Тодор Плазинич из Губеревцев и Теодосий Вуич из Брусницы. И все это произошло в ночь, когда Господь является людям, когда раскрываются небеса, чтобы осыпать их милостью своей. А мы воздевали руки к небу и восклицали: «Уповаем на тебя, Господи, в эту святую ночь спаси нас, рабов Твоих…» Ночь была черной, как смола, никто никого не видел. Слышались только удары волн и крики людей. Мучители и мученики падали вместе, немощные перед стихией. И тогда случилось чудо невиданное: в молитве о спасении душ своих объединились палачи и их жертвы! Болгары и сербы, два народа одной веры, такие близкие, но кровью разделенные. В страхе перед концом все мы запели молебствие Пресвятой Богородице:

 
Пресвятая Богородица! Спаси нас!
Смилуйся над нами и помилуй нас.
Освети наш путь и светом
Своим озари нас…
 

Главными певчими были я и Михайло из шумадийского села Губеревцы, который в мирное время был дьяконом. Те, что нас до сих пор били смертным боем, сейчас нас приняли как своих братьев и запели с нами на том же богослужебном языке. Отбросили ружья и палки и приняли нас в объятия. Пение наше поднималось к мрачным небесам, а ветер рвал наши голоса. Мы словно оказались в другом измерении. В часы ужаса призывали мы Матерь Божью сквозь немыслимый ветер. Колыхались на водах смерти и глядели ей глаза в глаза. Некоторые в страхе падали ниц и становились на колени, как перед святым распятием. Всем нам грозила одна опасность – стать душами утопленными.

В голове моей, доктор, пронеслась вся моя молодая жизнь. Хотя я сознавал, что смерть, присущая человеку, дана ему от Бога, я вспоминал все свои радости, горести и надежды. Мы продолжали петь, мы двое запевали, а остальные подхватывали, пока проклятые корабли, как жеребцы, становились на дыбы, трещали и стенали. При этом несколько душ сразу отправлялось в мрачные глубины.

Кормчие делали все, чтобы направить корабли в любую ближайшую гавань, но невидимая всемогущая рука возвращала их в пучину. Я пытался страх превратить в равнодушие, но мне это не удавалось, ведь и я всего лишь простой смертный, беспомощный перед силой небесной.

И вновь, доктор, случилось чудо: море начало затихать, а ветер ослабевать. Богородица услышала наши мольбы! Но Михайло и я продолжали петь, остальные нам вторили. Начало дня мы встретили как привидения в человеческом облике. Промокшие, мы дрожали от холода зимней ночи, перерождающейся в день. Все еще не было известно, сколько человек утонуло из числа пленных и конвоиров. Корабли продолжили свой путь, и в предвечерние часы мы вошли в порт Варны. С моря мы увидели большой город, расположенный полукругом вдоль залива.

Мы сходили на берег, не зная, что прибыли к месту новых страданий, где останутся кости многих из нас. Я стараюсь, доктор, не искажать истину, но боюсь, что не смогу передать то, что нам далее пришлось пережить. Тех, кто не мог идти, погрузили на носилки. Лагерь был далеко от города, на равнине вблизи морского берега. Он был окружен колючей проволокой и смотровыми вышками, какие мне еще не раз предстоит встречать в своей дальнейшей жизни. Мы прибыли на место, в котором страдания и смерть станут неприкосновенными хозяевами нашей судьбы, в котором наша жизнь потеряет всякую ценность.

Нас раздели и поставили под душ с холодной водой. Отобрали всю нашу одежду, и в первый раз мне пришлось расстаться со своим крестом. Я попросил Живана Зелевича из Тияня подержать его, пока я моюсь. Но он отказался из страха, что болгары его обнаружат. Я просил остальных, но не нашлось достаточно храбрых. Тогда я спрятал его под порогом перед входом в большое помещение с душем, пока никто не видел. Так мне удалось сохранить крестик.

Наши лохмотья нам вернули и распределили нас по ледяным баракам. Выдали по тонкому одеялу и по подстилке для ночевки на дощатом полу. Ночью мы слушаем грохот моря и завывание ветра, дрожа от холода. В бараках сквозняки гуляют со всех сторон, пробирая нас до костей. Душа так устала, что я проваливаюсь в сон. И сразу во сне вижу матушку. И идем мы вдвоем через какое-то пустое поле, я – мальчишка десяти-двенадцати лет, а она еще молодая, тридцати с небольшим. За ухом у нее цветок левкоя выглядывает из-под платка. Я несу в руках могильный деревянный крест. И так мы подходим к какому-то большому водоему, и мама ступает в воду. И идет все дальше и дальше. Я начинаю плакать, а она кричит, что вернется, как только на могиле брата моего зажжет свечу. Я бросаю крест в воду, он доплывает до нее, а она выходит на другой берег и забивает тот крест в землю. Как только сделала это, она принимает облик святой с нимбом над головой и поднимается к небесам.

Еще как-то раз я увидел во сне свой участок на Волчьей Поляне. Мне приснилось, что на месте развалин я построил небольшую церковь. И в какой-то праздник я веду богослужение, а внутри вместо верующих передо мной стадо овец. Вдруг в церковь врываются вооруженные люди, и начинается бойня, храм заполняет блеяние гибнущих овец. Меня, скрытого за алтарем, злодеи не замечают, а барану, вожаку стада, отрезают голову и кладут ее на святой алтарь. Отрезанная баранья голова начинает блеять, это блеянье подхватывают остальные овцы. И вдруг в один момент все это превратилось в пение хора священников, а колокольчик на шее у барана зазвонил, как церковный колокол. Злодеи начинают богобоязненно молиться и один за другим мирно выходят наружу.

Вот такой сон, да простит меня Господь, мне приснился в ледяном бараке. Из-за плохого питания и простуды у всех поголовно начался понос. В каждом бараке было всего по две параши, дошло до настоящего столпотворения вокруг них. А кто уселся, тот долго не встает. В результате многие оказались обгаженными. Таких надзиратели стегают кнутами до крови. Как будто мы виноваты, что не хватает отхожих мест.

В каждом бараке десяток помещений с номерами. Я был в шестом номере, а все мы, как змея огня, боялись номера семь, оттуда была прямая дорога к смерти. Каждое утро перед зданием комендатуры происходит перекличка пленных. Все, кто мог стоять, обязан был быть в строю. Перекличка тех, кто не мог стоять, проходила по комнатам и сопровождалась избиением.

От страшного холода снаружи мы все тряслись. Зима 1916 года выдалась жестокой. Комендант лагеря по имени Атанас Ценков был здоровенным детиной с черными курчавыми волосами, всегда хмурый. Все его боялись как огня. Стоит ему появиться со своей свитой, и кровь сразу же стынет в жилах. Во время переклички он всегда держал в руках кнут, сплетенный из телячьей кожи. Прохаживается он так перед строем и вдруг остановится перед каким-нибудь заключенным, и наступает тишина перед бурей. В упор уставится в глаза человеку, это был его ритуал перед началом экзекуции. Затем делает знак своим сопровождающим, кого им вывести из строя, и начинает избивать несчастного, пока тот не упадет, обливаясь кровью. Когда чудовище насытится чужими мучениями, он приказывает отвести арестанта в помещение номер семь. Однажды этим путем исчезли после избиения Сибин Йорович из Живицы, Никифор Вукайлович из Губеревцев и Миленко Еринич из Горачичей. Больше мы их никогда не видели.

Однажды утром во время переклички он остановился передо мной. Мы стояли и смотрели в глаза друг другу, палач и жертва. Я не опускал взгляд, без страха глядя в его звериные глаза, перед которыми все дрожали. Я, восемнадцатилетний Йован, стоял перед кровопийцей, которому всегда было мало сербской крови. Пара секунд превратились в вечность. Я все время чувствовал свой крестик на груди под лохмотьями, я надеялся на него. Я молился Господу, и свет Его озарял мою душу и вливал надежду. Было мне восемнадцать лет.

Я только вступал в жизнь, хотелось еще пожить. Глядя на меня, палач кнутом постукивал по сапогам, словно напоминая, что истекает мое земное время. Мне было жаль его, ведь он допустил, чтобы темные силы завладели его душой. Он оказался на самом дне колодца бесчеловечности. И я себя чувствовал сильнее его, хотя он и мог убить меня в любое мгновенье. В эти минуты я достиг вершины набожности в своем молчании. Молчал и он, но не из набожности, а от страха за свои преступления. Еще разок стукнул по сапогу и продолжил далее. Выбирал другую жертву, а меня решил оставить на будущее. Спасение меня не радовало, ведь вместо меня должен был пострадать кто-то другой. Он остановился перед Илией Габоровичем из Негришор, недолго на него смотрел – кнутом приказал выйти из строя. Этого парнишку я хорошо знал, и было мне так тяжело, словно это меня ожидают страшные мучения. Атанас Ценков как орел набросился на Илию, избивая его кнутом и ногами. Бил, пока тот не упал, а затем велел унести. И больше мы никогда его не видали.

Вам пора идти? Доктор, вы не стесняйтесь, предупреждайте, сколько можете оставаться, чтобы слушать старика, я ведь понимаю, у вас свои обязанности. Я-то никуда не спешу. Это, вероятно, последняя станция на моем земном пути, я не тороплюсь, вот только бы успеть закончить этот рассказ.

* * *

Что вам сказать? Мне немного лучше, но боли еще есть. Похоже, ваша терапия на какое-то время продлит мою жизнь, хотя границу, отпущенную мне Богом, я не смогу перешагнуть.

Вернемся в лагерь под Варной. Погибших бросали в огромную яму за чертой лагеря, посыпали их известью и заваливали землей. Но трупы были зарыты неглубоко, и собаки стали их выкапывать по ночам. Слышно было, как они скулят и грызутся за сербские руки, ноги и туловища. Когда я слушал это, сердце сжималось в комок от гнева и боли. Будет ли конец нашим страданиям? – спрашивал я себя.

Потом нас, заключенных, отправили копать глубокие ямы и перебрасывать туда тела. Кости наших друзей, которые в свои лучшие годы приняли мученическую смерть. Эти массовые захоронения собаки уже не могли раскопать, и их лай по ночам прекратился.

Той зимой выпало много снега. Лагерь был завален сугробами, и мы должны были их разгребать и чистить территорию. Было много холодных дней, когда мы замерзали во время работы, а охранники стояли возле нас в толстых теплых тулупах. А тех, кто не выдерживал и падал, били немилосердно.

Временами какое-то странное равнодушие к собственной судьбе овладевало нами, в минуты отчаяния человек смиряется со смертью, видя в ней единственное спасение. В конце той первой зимы в лагере случилась вспышка сыпного тифа, хотя и до этого в 1915-м он встречался в Сербии. Болезнь со страшной силой обрушилась на лагерь с несколькими тысячами военнопленных. Меры, предпринимаемые администрацией лагеря, были не в состоянии остановить распространение болезни, умирали и их люди тоже.

И когда уже не знали, что делать с тифозными, им в голову пришла ужасная идея: запирать больных в большом старом здании за территорией лагеря.

А чтобы мученики побыстрее умирали, им не давали еды и воды. Многие двинулись умом, кончаясь в нечеловеческих муках. Ночью из этого здания доносились страшные вопли и стенания обезумевших людей. Там лишились жизни и некоторые из нашего края, чьих имен уже не могу вспомнить.

Слышно было, как в сумасшествии и агонии оттуда выкрикивают: «Да здравствует король Петр! Да здравствует Сербия!» Лагерную комендатуру и охранников это бесило, но из-за страха перед заразой никто из них не смел туда войти. Потом рассказывали, что несчастные, измученные голодом и жаждой, пожирали друг друга. Набрасывались сосед на соседа, брат на брата.

Весной 1916 года в день Сорока святых мучеников я заболел тифом. Коснулся порога собственной гибели. Ноги мои подкосились, и я свалился в жару. Из-за поноса началось обезвоживание, а из пустого желудка нечему было выйти, кроме слизи. Ночью я был грешным исповедником перед затемненным небесным алтарем. Игра со смертью, думал я, была моей последней земной игрой. Я ожидал, что и меня отправят в страшный дом, но этого не случилось.

Палачи придумали новый способ, как расправиться с нами. Теперь больных не запирали в дом, а грузили по семь, по восемь в лодки. Лодки крепили к буксирам и вывозили в открытое море, где и оставляли нас подыхать мокрыми, без пищи и воды. Так началось наше медленное умирание над бездонными глубинами синего моря, которому предстояло стать нашей могилой.

Со мною в лодке было еще шестеро: Драгомир Арсович из Каоны, Михайло из Рачи, Обрад Айдич из Лиса и Драгован Бралович из села Праняни.

Сразу же нас отнесло так далеко в море, что берег едва виднелся. Людей охватила паника от бескрайней воды вокруг, в родных краях им не доводилось видеть ничего подобного. Весел у нас не было, управлять лодкой мы не могли, предоставленные ветрам и течениям.

В лунном свете вблизи и вдали виднелись лодки, полные сербских военнопленных, обреченных на страшную смерть – умирать, как больные собаки. Здесь, под чужим небом, плыли тифозные навстречу собственной смерти, которую призывали, чтобы поскорее освободиться от мук.

Я смотрел на черные точки, рассыпанные по бескрайней водной глади, словно стадо по нашим горным пастбищам. А в утлых лодчонках – умирающие, которых не принимают ни небо, ни земля, а только вода. Из нас семерых в худшем состоянии были Обрад и Драгован, они уже были в объятиях смерти. На рассвете послышалась ружейная пальба. Кто бы это здесь, среди синего моря, стрелял в кого-то? Может, в лагере расстреливают наших друзей? Но лагерь слишком далеко, оттуда выстрелы не слышны.

И тут сквозь туман вдалеке мы заметили у самого берега еле видные две-три лодки, по ним-то и вели огонь. Мы поняли, в чем дело: береговой патруль обстреливает те лодки, которые приближаются к берегу! Не пускают назад ни живыми, ни мертвыми. Выходит, если нас прибьет к берегу, и по нам откроют огонь. Я сказал об этом своим товарищам, но те, кто был в предсмертной агонии, меня уже не слышали.

Значит, наши плавучие гробы земля больше не принимает! Но на направление движения мы не могли повлиять, вода нас несла помимо нашей воли. Пальба до нас все еще долетала. Мокрые, озябшие, а некоторые в жару, мы тряслись на ветру. Перед нами было две возможности: скончаться в лодке или погибнуть от пуль. Выбрать свою смерть мы не могли. Этот дрейф проклятых лодок по волнам Черного моря даже сейчас, по прошествии стольких лет, доктор, живет во мне как самое страшное воспоминание.

На наших глазах, которые уже не были уверены в том, что видели, рождался новый день. Красный круг солнца выныривал из морских глубин, пучина переливалась и трепетала под его светом, море стало алым, словно напитанным кровью. Все это я примечал, так как был в лучшем состоянии, чем остальные.

В тот первый день испустил дух Обрад Айдачич, крестьянин из Лиса. Ужасно мучился, как и все тифозные больные. Весь горел, в бреду звал своих родных.

Нет, мы не стали. Зачем нам было его выбрасывать? Я рассчитал, что когда в лодке не останется живых, она, вероятно, перевернется или ее выбросит на берег. И следующей ночью сияла луна, а число лодок вроде бы увеличилось, видно, все больше больных отправляли в море. Мы вдруг заметили, что одну лодку морское течение несет прямо на нас, все ближе и ближе. Когда она была совсем рядом, мы увидели, что в ней сидит только один человек. Он вроде бы нас не замечал, хотя между нами было не больше десятка метров. Дьякон Михайло его окликнул и спросил, почему он один, а тот будто не слышит и голову к нам не повернул. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Гребя руками как веслами, мы попробовали подплыть поближе, это нам удалось. Две лодки мертвецов соприкоснулись, стукнувшись одна о другую.

– Дружище, ты почему один? – спрашиваем его.

– Да потому, что все умерли, – простонал он голосом, в котором было больше смерти, чем жизни.

Человек рассказал нам, что в лодке их было не меньше десятка, по морю их носит уже три дня и три ночи, и все, кроме него, поумирали один за другим. И вдруг он издал громкий крик, от которого пучина содрогнулась:

– Мама! Я не хочу умирать! Я хочу жить! Я хочу к тебе, мама!

Мы переглянулись. Ясно, что несчастный тронулся умом, это случалось часто с тифозными больными. Был он молод, не больше двадцати лет, крупный, но сейчас походил на живой скелет.

– Откуда ты, брат? – спросил его дьякон Михайло.

– Из Сербии, – процедил он сквозь зубы.

– А из какого места?

– Из самого красивого на свете.

– Давай мы перетащим тебя к нам, – говорим ему.

Ухватили его лодку и притянули к нашей.

Я шагнул и увидел в его лодке мертвецов, с вытаращенными глазами и открытыми ртами, синие и раздутые они лежали друг на друге. Их было больше, чем нас. Единственного живого я схватил за руку и велел, чтобы переходил к нам, а он на это ударил меня по лицу и закричал:

– Вон из моего дома! Не трогай моих братьев!

Я отскочил и вернулся в нашу лодку, мы решили оставить его в покое и предоставить парня его судьбе. Оттолкнули его лодку от нашей, и течение унесло ее вдаль. Она уплывала все дальше и дальше. И вдруг человек этот замахал руками и завопил:

– Не отпускайте меня! Чудовища меня сожрут!

Его голос едва достигал наших ушей.

– Что будем делать? – спросил один из нас, кто еще мог говорить.

– Нет ему спасенья, так же как и нам, – сказал Неманя.

– Братья, не по-людски и не по-христиански оставить его без помощи, – проговорил Михайло.

– Пусть каждый идет своим путем к своему печальному концу, – опять сказал кто-то. – А вы двое, если хотите, можете перейти к нему в лодку, и плывите вместе.

На это все замолчали. Сказать было больше нечего. Когда люди на пороге гибели, им не до жалости к другим. Каждый из нас смотрел прямо в зрачки своей смерти. Крики с той лодки доносились все слабее.

Я пожелал ему, чтобы Господь как можно быстрее принял его в небесном приюте.

А нашу лодку волны все дальше уносили от берега, и я подумал, что, может, нас отнесет к Турции или к России. И там нас выбросит на пустынные скалы. И наши трупы, когда все мы умрем, огромные птицы будут клевать день за днем, каркать, растаскивая наши кишки из утробы. И выклюют наши молодые глаза, которые еще не нагляделись на белый свет.

Вот такими были мои тайные мысли, доктор.

Мертвого Обрада мы переместили на борт лодки, чтобы те, кому было хуже всех, могли лечь. Уже сутки ни крошки хлеба не было, да если б и было, вряд ли мы смогли бы есть. Наши руки и ноги были как сухие плети, а ребра напоминали падаль.

Драгомир и Драгован метались в жару, их лихорадило. Жажда сводила нас с ума, губы наши потрескались, как сухая земля. Вокруг нас вода без конца и без края, а мы умираем от жажды! Мы черпали ее ладонями и смачивали губы. А стоило проглотить несколько капель, как жажда становилась еще сильнее, словно ты проглотил полную горсть соли.

Месяц по своей орбите скользил потихоньку на запад. Было полнолуние. Полная луна. Истекала еще одна наша ночь в море. По звездам я определил, что полночь миновала. В бреду у некоторых начались галлюцинации, похоже, все мы обезумеем и поубиваем друг друга. Люди кричали, что видят далекие леса, стада коров на пастбищах, стаи волков в горах. Кричали, что слышат лай собак и кукареканье петухов, голоса своих родных. Громче всех кричал Драгомир, к нему присоединился Драгован, хором стали кричать: «В атаку! На штурм!» Они начали скакать по лодке.

– Успокойтесь, лодку перевернете, – закричал дьякон Михайло.

– Утонем все, – произнес кто-то еще.

– Чем скорее, тем лучше, – заорали эти двое.

Своими криками они будто хотели отпугнуть злую судьбу, которая плыла в лодке вместе с нами. Силы нас покидали, болезнь въедалась все сильнее. Многие все глубже погружались в безумие. Драгомир и Неманя встали посреди лодки и запели, обнявшись, старую свадебную песню, разносившуюся над нашими просторами, когда разодетые сваты провожали невесту. Оба были стройные, красивые, неженатые, всего лишь на год-другой старше меня. Сейчас они выглядели как призраки, и сердце мое разрывалось, пока я слушал их песню.

В ту ночь скончались все, кроме меня и дьякона Михайло. Теперь над морской пучиной качалась на волнах лодка с пятью мертвецами и двумя живыми. Море гудело, не суля нам ничего доброго. Михайло сказал, что лучше он бросится в воду, чтобы не затягивать свои мучения, но я напомнил ему, что так нельзя поступать, тем более ему как дьякону, Господь его не одобрит. Человек не вправе лишать себя жизни, данной ему Богом. Он только посмотрел на меня и ничего не ответил.

Потом Михайло, завывая, рухнул на дно, рядом с мертвецами. Подул северо-западный ветер и понес нас прямо к берегу. Лодка плыла все быстрее, впереди виднелся небольшой лесочек. Похоже, здесь нас и выбросит на песчаную отмель. Но как раз оттуда раздались выстрелы, пули засвистели рядом с нами.

В эту минуту Михайло поднял голову, и пуля попала ему прямо в лоб. Он упал, обливаясь кровью. Пока продолжали стрелять, я лежал неподвижно между мертвецами. Решив, что живых в нашей лодке не осталось, солдаты прекратили пальбу. Я думал о том, что как только лодку выбросит на берег, они обнаружат меня и прикончат.

Но чья-то могущественная рука развернула наш челн, и он устремился в открытое море все быстрее и быстрее. Я лежал на дне, слыша, что стрельба продолжалась по тем лодкам, в которых еще оставались живые. Так из семерых человек только я один остался в живых. Перед глазами все кружилось, я понимал, что истекают последние часы моей жизни, конец приближается.

Но как бы плохо мне ни было, я счел своим долгом провести отпевание своих товарищей. И тут произошло чудо – Михайло поднялся из мертвых! Он объяснил, что пуля лишь задела ухо, а не попала в лоб, как мне показалось. От счастья я обнял его и расцеловал. И предложил ему вместе со мной отслужить обряд над усопшими. Он согласился.

Честные и храбрые сыны земли лежали перед нами, колышась на волнах своего будущего кладбища. Их костям предстоит веками почивать на дне далекого синего моря, то же суждено и нам. Наша лодка удалилась так далеко от берега, что пули убийц уже не могли достать нас. Но другу моему вдруг стало хуже, Михайло упал на мертвецов и взгляд его обратился к небу. А мне почудились странные звуки – монотонное пение, словно хор священнослужителей. Его сменили причитания женщин, как во время панихиды. Может, это наши матери, жены и сестры оплакивают нас в далеких родных краях, может, это их плач доносится до нас двоих, единственных, кого смерть еще не подкосила? Или это поют души наших погибших товарищей?

Михайло пришел в себя, и я попросил его закончить отпевание, покуда есть еще силы. Ну а когда мы последуем за ними, нас отпоет божий ветер. Луна приблизилась к западному горизонту, и словно тысячи крошечных светильников затрепетали на волнах.

Я вынул крест и показал его Михайло, он был удивлен и обрадован. Кроме креста не было ничего, что требовалось для совершения обряда: ни ладана, ни свечей, ни кадила, ни требника. И все же мы отпевали наших товарищей в эту весеннюю ночь среди вод Черного моря. Исполняя богоугодную службу, мы, нараспев, произносили слова:

«Благословен Бог наш и ныне и присно и во веки веков. Господи, в прибежище Твое, где все святые Твои находят покой, прими души рабов Твоих Драгомира, Немани, Жарко, Обрада и Драгована, скончавшихся в этих водах. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Аминь».

Наши слова «аллилуя» и «вечная память» ветер уносил все дальше и дальше. Звуки нашей молитвы сливались с гулом моря, наши сердца скорбели по славным сыновьям земли сербской.

Когда молитва наша подходила к концу, вновь случилось нечто чудесное: мы увидели лодку, которая к нам приближалась так быстро, словно множество весел гребли в ней, хотя никого не было видно. Никто и не сидел, и не стоял в этой лодке, большей, чем наша. После удара о борт мы заглянули в нее и увидали кучу мертвецов, валявшихся друг на друге, словно дрова, никто из них не шевелился.

Нет, доктор, заразы я не боялся. Какой смысл бояться заразы, когда ты уже болен.

Я решился шагнуть в лодку мертвецов, и тут меня кто-то ухватил за ногу! Я содрогнулся, увидав перед собой человека распухшего, с синим лицом, который мне что-то говорил, совсем неразборчиво. Подал знак Михайло, чтобы и он приблизился, вдвоем мы попытались поднять несчастного на ноги. Он привстал и вновь повалился. Мы разобрали только «хлеба, хлеба». Но это был не голос человека, а последний стон мертвеца. Увидев крест в моей руке, он подал знак поднести ему к губам и поцеловал, пытаясь перекреститься иссохшими руками. Ему удалось поведать нам, что их лодку носит много дней по морю, что все, кто в ней, – из Ужице, и что его зовут Неделько. Мы хотели перетащить его к нам, но ничего не вышло, хоть и исхудалый, он все же был слишком тяжел для нас.