Текст книги "Мой Израиль"

Март 1972

Немало прошёл я разных троп.

Но в конце каждой тропы меня мучил вопрос: а что дальше? И появлялась новая тропа, чтобы кончиться всё тем же мучительным вопросом: а что дальше?

А вокруг было много альпинистов, я спрашивал их, спустившихся с гор и счастливых: а что дальше? Дальше у них были новые горы. А что дальше? И дальше – у них были новые горы.

И я завидовал тем, кто жили, как альпинисты, пока не понял, что, идя от тропы к тропе, уже давно иду по главной тропе моей жизни.

Слились все прежние тропы, как сливаются на оконном стекле дождевые капли, и где была первая капля, давшая начало скатывающейся струйке, уже не видно, как не видно, где были услышаны обнаружившие слух первые слабые, разрозненные звуки, от тропы к тропе звучавшие громче и яснее и наконец слившиеся в песню будущего моего народа, ведущую меня по новой тропе.

И нет больше мучительного вопроса: а что дальше?

В главной тропе моей жизни есть новая тропа, самая лучшая.

Немало прошёл я разных троп.

И всегда было так: лучше пройденных троп – только новая тропа.

Но однажды новой тропой становится та, о которой и не мечтал.

С такой тропы приходишь другим.

Немало прошёл я разных троп.

Была у меня борода, она означала нелегкость тропы и мою непреклонность пред ней.

Теперь она означает новое – мудрость шагов по этой тропе. В этой мудрости неизбежность и неотвратимость тропы для моего народа.

Тропа очистит его, как однажды фильтровали пески пустыни несколько поколений.

Вот он идет. Уже не по тропе – её он прошел. Это – дорога победы. Маленькая дорога самой большой победы – над собой.

Руки тянутся к нему, много рук, и его руки тянутся к нам, но руками уже не дотянуться – надо пройти всю тропу до конца, чтобы оказаться по ту сторону невысокой решётки, которую можно взять одним прыжком, но эти тянущиеся руки ещё крепко стиснут друг друга, и мы вспомним тропу, породнившую нас, как может роднить опасность вставших перед ней во весь рост.

И нет ни наших посиневших от холода рук, нет ни автобуса, который возвращает нас на тропу, нет ни времени.

Есть только тропа.

Немало прошёл я разных троп.

И было не раз, что нет ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода, ни жажды, ни голода, – ничего нет, кроме тропы, которую надо взять.

И во всём мире – только тропа и ты.

И останавливается время.

И тут – кто кого: или ты – тропу, или тропа – тебя.

Апрель 1972

Немало прошёл я разных троп.

С каждой новой тропой уходил дальше от людей.

Тонким волоском жизни в окружающем мире была тропа. И я держался за волосок жизни, чтобы снова вернуться к людям.

А теперь они, к которым я возвращался после каждой пройденной тропы, – моя новая тропа.

Они не знают о себе, чем стали теперь для меня, пока я буду сознавать себя тем, кто я есть.

Разные они: улыбаются и хмурятся, смеются и плачут, поют и молчат, но все они – и оригиналы, и чиновники, и мудрецы, и простаки, – став тропой, становятся похожи друг на друга, как похожи песчинки песка пустыни, однажды фильтровавшего мой народ, или как похожи капли воды моря, однажды преградившего путь моему народу и расступившегося перед ним.

Немало прошёл я разных троп.

И было всегда – тропа остается тропой только для первых.

Потом идёшь по ней и чувствуешь, что это не тропа: чаща, сквозь которую надо было продираться, вытоптана, идёшь как по центральной улице города; топь, которая должна была засасывать, высушена одной только обувью прошедших; камни сглажены разбившимися о них, да и вся тропа стала какой-то дачной.

Так будет с любой тропой, кроме лишь этой.

На этой тропе чуть протоптанная чаща быстро зарастает новой порослью, потому что нет ничего живучее корней этой чащи.

И сколько бы ни было этой тропе времени – лишь миг для тропы.

Что может измениться за короткое время на этой тропе?

Разве что изменится наклон земной оси, и климат станет гибельным для корней чащи этой тропы.

Может быть, засияет в небе приближающаяся к земле звезда, и земля потянется к ней.

Но это редко бывает, и когда может быть – никто не знает.

И тропа всегда останется тропой.

Пока будет кому по ней идти.

Май 1972

Дорога человечества, как всякая дорога, то петляет на одном месте, то устремляется вперед, то поворачивает в одну сторону, то – в другую. Вокруг дороги много троп, они выходят из дороги, сходятся к ней, пересекают ее. Каждая из троп короче дороги, а из троп короче – которая труднее.

По дороге человечества и ее тропам идут народы. Изо всех сил идут, выбирают тропу потруднее – никто не хочет быть последним и затеряться в пыли, оставленной прошедшими.

И как выбирается новая тропа с учетом опыта, полученного на прежних тропах, так и народ идёт по тропе, которая является продолжением пройденных троп.

У каждого народа – своя тропа.

Мы идем по тропе нашего народа.

И хоть можно достать до спины впереди и тебе в спину тяжело дышат – правило тропы, – что идешь один: след – в след, след – в след.

Идти по-другому тропа не дает.

И я иду след – в след, след – в след и шепчу: спасибо тебе, тропа, что ты есть; спасибо, что ты такая, какая ты есть.

Тропа, если бы тебя не было, нечего было мечтать о новых тропах после тебя, более трудных и поэтому более прекрасных.

Тропа, каждый день, проведённый на тебе, подтверждает необходимость встречи с тобой, и я благодарен судьбе за встречу.

Тропа, я уже не могу представить, что мог бы не знать счастья – идти по тебе, и не верю своему счастью, и с ужасом думаю, что могло бы случиться, что не дошёл до тебя, увлечённый другими тропами, возвращаясь с которых не подозревал бы, что возвращаюсь каждый раз не с тропы, а с дачи в набитой битком электричке.

Тропа, это иду не я, это идут со мной сотня поколений.

Тропа, я чувствую огромную ответственность перед ними.

Тропа, я обязан пройти тебя.

И поэтому твердо – след – в след, след – в след.

С единственной думой – о всех.

След – в след, след – в след.

Надежней этой страховки нет.

Веревка связывает сильных и слабых.

Она же делит на сильных и слабых.

След – в след, след – в след.

Сильнее таких идущих нет.

Разрушен, разбросан, залит очаг, дававший тепло.

Оставлены мать и отец.

Оставлены дети.

Оставлена жена.

Оставлен муж.

И в новом очаге долго придётся раздувать огонь, чтобы стал устойчивым и можно было согреться.

След – в след, след – в след.

Сильнее таких идущих нет.

Каждый шаг – на виду.

А ведь так по тропе не идут.

Можно привлечь дикого зверя.

След – в след, след – в след.

Сильнее таких идущих нет.

От шума шагов созревает камнепад.

Нетерпеливо камешками шуршит, готовится к прыжку.

Может быть, ему не хватает ещё одного шороха?

След – в след, след – в след.

Сильнее таких идущих нет.

Тропа, мы пройдём тебя.

Потом у нас будут новые тропы.

Те, кто прошли эту тропу, строят наш дом, а их жены рожают детей, у которых уже другая судьба.

Июнь 1972

В Стене Плача моего народа много камней. Они впитывают слёзы, приносимые из разных мест. Это слёзы прошлого и настоящего…

– Ты задумался?

– Да нет.

– А зачем бросать?

– Так надо.

– А зачем?

– Морю на память.

– А зачем?

– Чтобы когда-нибудь вернуться сюда.

– А кто не бросит, не вернётся?

– Неизвестно.

– А мы вернёмся?

– Мы?

– Ты задумался?

– Да нет.

– А мы вернёмся?

Далеко летит монета.

Маленький фонтанчик.

– А сюда можно? – она показывает на воду рядом с камнем, берёт монетку за краешек, наклоняется к воде, и монетка падает.

И вдруг, только коснувшись воды, тусклая монетка вспыхнула, засветилась в лучах солнца, пронизывающих воду, она как бы не тонула, а оставалась рядом с поверхностью, мелко и часто дрожа, и так же внезапно как засветилась, внезапно исчезла.

– Ой! – она наклоняется ближе к воде, ища монетку.

Тепло камня, свежесть моря и солнце – вверху, внизу, вокруг.

– Ты задумался?

– Да нет.

– Задумался, задумался, я знаю.

– Да, задумался.

– О чём?

Тихо движутся невидимые волны, и за каждой бежит по дну золотая полоска преломлённого волной света. Золотые полоски бегут одна за другой, и нет им конца.

В Стене Плача моего народа есть несколько камней, которые впитывают слёзы, приносимые отсюда.

А однажды в Иерусалиме выглянем в окно и, не веря своим глазам, скажем: снег. Выскочим на улицу и будем обсыпать друг друга снегом. И как можно незаметнее сотрём слезу, наплывшую из приятно колющей влаги в глазах.

Всё смешалось на тропе: где снег – вижу солнце, а где солнце – вижу снег.

И уже не пойму, где иду: ноги утопают в песке.

По какой только земле не шёл наш народ, и лишь нам выпало счастье чувствовать, как ноги загребают горячий родной песок.

Здесь у нас был красивый сад.

Мы вырастим красивый сад.

Осталось только дойти.

И хоть не знаем, сколько надо идти к тебе, Иерусалим, но если для этого потребуется вся жизнь, то мы уже идём. Если дойдут только наши дети, то мы тоже уже идём. Если дойдут только дети наших детей, то мы тоже уже идём.

И кто дойдёт, тот скажет: мы вернулись.

Но так, чтобы никто не услышал.

Июль 1972

У каждой тропы своё время: на одну выходят зимой, на другую – летом. По первой надо успеть дойти, пока не растаял снег; по второй надо успеть дойти, пока не выпал снег.

Настало время и нашей тропы. Но ее особенность – не знаешь, когда дойдёшь. Может быть, её занесет новым снегом или размоет половодьем?

Но если не знаешь, когда дойдёшь, выбираешь короткую тропу.

Короткая – трудная.

Так всегда бывает на тропах, начертанных временем перед народами, и такие тропы берутся только крылатыми народами.

И снова я поднимаюсь в небо.

Так всегда будет с человеком: чтобы обрести счастье – иметь родную землю, без которой человеку нельзя, надо хоть раз подняться в небо и там, в полете, почувствовать её притягательную силу и опуститься на неё уже крылатым человеком.

Однажды уже поднимался в небо и почувствовал притягательную силу родной земли, но у меня не было крыльев, чтобы опуститься на родную землю. Я не стал крылатым человеком.

Теперь поднимаюсь в небо по тропе моего народа. Только на тропе своего народа можно обрести крылья. Для этого надо подняться высоко. Где вершина, дающая крылья, не знаю. Но она есть.

И тогда взмахну крыльями, и они донесут меня до родной земли.

И у меня будет всё, что нужно человеку: родная земля и крылья для неба.

Меня ведёт вверх моя книга.

Моя книга – моя тропа.

Книга – что вершина пройденной тропы. Чем больше на этой тропе взято препятствий, тем она лучше. Это как у альпинистов, у которых чем сложнее тропа к вершине, тем значительнее вершина.

Для каждой тропы есть своя зачётная оценка. Чтобы получить такой зачёт, требуется на тропе взять препятствия нужной для зачёта трудности. Если препятствия не по силам и обойдены стороной, – тропу не зачтут.

Не знаю, зачтут ли мою тропу мастера троп, но я иду к вершине.

К моей книге.

Иду не для зачета.

Моя книга – мои крылья.

Крылья могут расти только такие, какие растут. И других не может быть. И какие бы они ни росли, это крылья.

Ими можно будет взмахнуть.

У каждого человека должна быть своя книга. В ней должно быть: кто ты есть и зачем ты есть. И пусть она будет только в нем самом, тысячи раз наговорённая, и пусть у нее будет читатель только он сам, тысячи раз её перечитывающий, – такой человек крылатый.

Мы идем по тропе нашего народа, и у каждого из нас книга «Мой Израиль», у каждого своя. Это наши крылья, они растут и крепнут с каждым шагом по тропе.

Иногда крылья не выдерживают высоты.

И тогда падает с неба маленькая звёздочка отчаяния на нашу родную землю.

Счастливой будет земля, усыпанная упавшими с неба звёздочками.

Это будет звёздная земля.

Люди с надеждой смотрят в небо, и еще ни одна звёздочка не упала никем не замеченной. Эти звёздочки волнуют, манят, зовут к себе, в небо.

Но кем бы я ни спустился на родную землю, пусть тоже звёздочкой, я буду на родной земле, и буду смотреть в огромное и беспредельное надо мной небо, и скажу каждому, стоящему на своей родной земле: над тобой и надо мной – небо, и над всей землёй – небо.

И под этим нашим общим небом мы – частицы нашей Родной Земли.

И летит в небе наша Родная Земля маленькой звёздочкой.

Может быть, она сама падающая звёздочка отчаяния.

Август 1972

В который раз – наверное, сколько людей, столько и раз, – есть мир и есть я – не то я, которому мама до сих пор выпрямляет сутулящуюся спину, стоит только забыть, что не надо сутулиться, и усилия мамы в этом смысле безрезультатны, а то я, которому прикасающиеся мамины руки, широкие, разработанные, передают сокровище этого мира, которое сразу, может быть, и не видишь, да и необязательно видеть сразу – поздно никогда не бывает, но хоть когда-нибудь увиденное, оно вызывает слезу и улыбку, которые возрождают его снова и несут его, передавая дальше, без чего этот мир ничто и благодаря которому он только и есть, и оно единственная мира суть, в котором это самое я пишется большой буквой, не будь только про самого себя написано, – рожденное этим я, оно даёт возможность и ему жить, – так вот: есть мир и есть я, для которого этот мир – сплошная тропа, по которой шёл мой народ во все времена, где бы он ни находился, и продолжает идти.

Что изменилось на этой тропе?

Ну, платье, ну, вкус мороженого, оно было всегда, просто в раскопках не находят – растаяло – вот, пожалуй, и всё.

И я нужен миру как лакмусовая бумажка, опущенная в этот мир и определяющая, равно как что есть каждый в отдельности в этом мире, так и что есть мир в целом.

Я нужен миру, как нужен первый звонок перед началом очередного действия спектакля, к которому на сцене уже всё приготовлено, кроме пустякового косячка, который всегда успеют прибить, пока будут спешить из буфетов, курилок, туалетов, – он нужен, этот первый звонок, хоть и возникает вопрос, зачем он, если дается второй и третий, и гаснет свет, и поднимается занавес, а они все ещё жуют, чего-то хрустят, устраиваются, и происходящее на сцене не захватывает зал, сцена живет своей жизнью, а зал своей, и лишь потом, когда много упущено, зал начинает разбираться в происходящем на сцене, правда жизни его захватывает, и вот зал слился со сценой – произошёл тот сплав, о котором находящиеся на сцене мечтают.

Я нужен миру, как ожидающему с надеждой рассвета тяжелобольному, в состоянии которого может наступить кризис, когда в ночной тишине широко раскрытые глаза не закрываются и кажется, что всеми забыт, заброшен, покинут, оставлен и никого не дозваться, – нужен рядом кто-нибудь, делящий с ним страдания, чтобы можно было в тревожных коротких забытьях ускорить время до утра, когда придут врачи – они должны что-нибудь придумать.

Ну кто ещё так нужен миру?

В этом моя б-гоизбранность.

И я от нее никогда не откажусь.

Во имя мира.

И я кричу, переполненный радостью: мой мир, ты слышишь, я тот, кто я есть!

Но чтобы оставаться тем, кто я есть, я должен идти по тропе моего народа.

Только на тропе своего народа можно оставаться тем, кто ты есть.

И я нужен тебе, мой мир, только таким – идущим по тропе моего народа.

Поэтому я спрашиваю и требую ответа по праву моего народа, полученному в тысячелетиях: мой мир, ты видишь, это иду не я, это идет твоя суть.

Мой мир, мы пойдём вместе.

Я тебе буду нужен.

Я тебе пригожусь.

Куда мы пойдём?

Сентябрь 1972

Взмах, ещё взмах, и ещё.

Я как птенец машу своими крыльями.

Я вылупился, получив тепло больших птиц с сильными крыльями, излучающих его всем, кто должен вылупиться, и возможно, вызвал у них удивление своим появлением, но у этих птиц только так – всем крыльям хватит места в небе.

И мои крылья подрастают рядом с сильными крыльями, и благодаря им я ещё не потрёпан, ведь всегда можно свалиться и попасть в чьи-нибудь лапы, если нет рядом сильных крыльев.

Сильные крылья больших птиц так рубят и рвут воздух вокруг, что поднялись мои пёрышки, и я почувствовал, что они не только пёрышки, и хоть не знал еще, что это такое – иметь крылья, невольно замахал, как птенец, которому предназначена иная жизнь, чем та, которой он живет, пока не чувствует крыльев, и познаваемая только с крыльями, а без них неведомая, и в которой, что бы там ни было, и как бы ни отличалась от прежней, и какие бы ни были опасности и невзгоды, и куда бы, в конце концов, ни занесли крылья, – единственная и естественная, если только подрастают крылья; и лишь после того как замахал, почувствовал, что замахал крыльями.

И замираю от восторга, что и от моих крыльев, пусть слабо, но рубится и рвётся воздух вокруг, как у больших птиц с сильными крыльями.

Взмах, ещё взмах, и ещё.

И летят перышки-листики от взмахов крыльями.

Они рождены новой главой моей жизни, потребовавшей от меня крыльев.

И, может быть, за этой главой моей жизни видится, что, как и у других людей, есть непреходящая глава их жизни – «моя Россия», «мой Дагестан», «моя Армения» и другие, – так и у моего народа есть непреходящая глава его жизни – «мой Израиль».

Вот и ещё один взмах крыльями – и ещё один листик полетит.

Может быть, впервые вышедший на необычную для себя тропу почувствует прелесть трудностей этой тропы и снова выйдет на нее, когда появится уже новая глава его жизни.

Для этого надо жить: посадить дерево на родной земле, положить камень в родную землю, утолить жажду тысячелетий из родника родной земли – надо жить.

А пока – непреходящая глава.

А пока, листик, лети.

Октябрь 1972

Каждый шаг по тропе приближает к вершине.

И однажды в конце очередного участка тропы подкрадывается вопрос: может быть, завтра вершина?

Может быть, и завтра.

И завтра какая-то неудовлетворенность – что-то большее ожидалось от вершины.

Но разве виновата вершина?

Какова тропа к вершине – такова и вершина.

Но все-таки, может быть, завтра?

И я смотрю на мою завтрашнюю вершину.

А вокруг – много взятых вершин. Много и повыше моей, только не каждый на взятой им вершине сложил пирамидку и оставил в ней записку.

Невысока моя вершина. Наверное, можно взять и большую. Но зачем?

Достиг высоты, чтобы лететь, – и летишь.

А главные наши вершины – впереди.

И будут браться вершины, пока хотя бы одна пара глаз будет торчать сквозь невысокую решётку, которую можно взять одним прыжком.

И будут лететь перышки-листики, рождённые взмахами новых подрастающих крыльев.

Перышки-листики будут лететь, потому что если не будут рождены взмахами крыльев, то будут вырваны из себя с кровью, – картина тропы моего народа, выполненная натуральными красками, и на расстоянии не видно грубых, шероховатых, грязных мазков, слившихся в благородную картину, и разговоры о качестве мазков мешают наслаждаться взволновавшей картиной.

И будут лететь перышки-листики, потому что, если потребуется, будут вырваны даже в крыльях те немногие оставшиеся ещё перья, без которых уже не долететь, – когда, если даже не выдергивать их, уже тогда непонятно, как это можно, и какой смысл, и зачем лететь кровавому месиву.

И наперекор подкрадывающемуся вопросу: может быть, завтра? – вперед по тропе! и да здравствует тропа!

А завтра обязательно будет, когда я оставлю записку в сложенной на взятой вершине пирамидке.

Но на вершину, если это вершина (а она будет вершиной, маленькой, но вершиной, а она всегда будет для меня маленькой, но моей), никогда не поднимешься один.

И напишу имена, а под ними припишу: «И всем хорошим книгам – шалом!»

И полечу.

И буду лететь над красивыми городами – самыми красивыми для тех, чьи эти города.

И буду запихивать в прошлое самые медленные секунды в моей жизни и отрывать ещё сцепленные с будущим.

Так где же мой самый красивый город? Я-то знаю, что самый красивый город – мой.

И вдруг.

Это почувствуется, я догадываюсь об этом, как никогда это не испытывавший может догадываться, что с ним так будет, потому что он такой, как все.

И скажу: здравствуй, Иерусалим, мы вернулись.

Но так, чтобы никто не услышал.

И будет день. Мы вернулись к своему берегу моря, которое среди всей земли.

И как раньше, так и теперь, и как у всех берегов, так и у нашего берега тихо движутся невидимые волны, и за каждой бежит по дну золотая полоска преломлённого волной света. Золотые полоски бегут одна за другой, и нет им конца.

За время нашего отсутствия на несколько сантиметров убавилось воды в нашем общем море, а может, прибавилось.

И как человек однажды вдруг пьянеет от сладости обычно неприметного и миллионы раз сделанного вдоха, так и нам откроется нашей жизни вечная мудрость.

Ноябрь 1972

Еще не время нового Флавия.

И в мире весна.

И праздник весны.

Есть на тропе участок – на каждой уважаемой тропе он есть, – подобного которому никогда не брал, с которым никогда не мерялся силой, а весь ты – сплошная боль.

Моя боль – мой Израиль.

Мой Израиль везде во мне.

Это моя сплошная боль.

С каждым шагом по тропе боль сильнее. Но и с каждым шагом улавливаю, как везде во мне, где моя боль, поется тихая песня, необычная, неясная, но знакомая, своя, родная.

Я родился без этой песни и только когда почувствовал, что иду по тропе моего народа, услышал ее.

Она доносится из тысяч вёсен, через которые прошел мой народ по своей тропе.

И в праздник весны мы стелим лучшую скатерть и садимся за праздничный стол.

Пуст наш праздничный стол – горек нам в такой день хлеб, который мы готовы обменять на черствый хлеб родной земли.

И в трудное за праздничным столом время слышится тихая песня.

Она доносится из окон горящих гетто с живыми вспыхнувшими факелами.

Она доносится из рвов с улегшимися поплотнее – разрешается ложиться рядом с родными и близкими, чтобы больше уместилось.

И я пою тихую песню.

От этой песни исходил блевотиной пьяный разгул погрома. Может быть, от этой песни этой весной немножко тоже тошнотно?

И как вслушивается в себя тяжелобольной, вдруг почувствовавший неожиданное облегчение, еще незначительное, но сулящее надежду, вслушиваюсь, как тихая песня, подобно доброй руке, притрагивается везде во мне, где моя боль.

Я пою тихую песню, и в моих глазах не только одна боль.

Её вытесняет песня.

И над нетронутой скатертью – праздник, светлее которого нет.

И остаётся внизу весна.

И снова тропа.

И тихая песня над ней.