Текст книги "Мой Израиль"

Декабрь 1972

Добежать.

Броситься в воду, опрокинуться спиной, телом бить по воде, поднимать брызги как можно выше, кричать залитым ртом.

– Папа! – она хватается за маму. Ее мама закрыла лицо руками. – Что с папой? – она оттирает от глаз слезы, размазывая по лицу, а то за ними не видно, что с папой, ей кажется, что если что-то не увидит, то от этого будет хуже её папе, а если она его видит, с ним ничего плохого не будет.

Загребать воду, лить на себя, мокрого и пьяного, дико хохотать и бежать, разбрасывать руки и ноги в диком беге, обессилеть, встретиться с солнцем и наполнить им глаза до краев, выползти на берег, перевернуться на спину, раскинуть руки.

– Теперь тебе хорошо? – спрашивает она и, – всё, это последние, – вытирает последние слёзы и – всё, всё, это самые последние, – вытирает самые последние слёзы…

Декабрь 1972, Москва.

Из совка в совок

Зеэв Зорах, поэт, Израиль

Как-то в Москве перед Пэсахом (то ли в 1985-го, то ли 1986 года) одна моя хорошая знакомая (полурусская-полуеврейка) по просьбе своего мужа-еврея обратилась ко мне с его пожеланием побывать на пасхальном сэдере: нельзя ли, дескать, помочь. Разумеется, – ответил я, – не только можно, но и нужно… Короче говоря, дело устроилось – и вот я ожидаю эту пару на станции метро. Гляжу – идут. Приближаются. Но что я вижу? В руках у её мужа – роскошноусого дяди – два больших торта. Я оторопел.

– Что это вы удумали? – спрашиваю.

– Ну, как же, – отвечают. – Идём в гости! На пасхальный сэдер! А что?

Пришлось объяснять всю невозможность появления с подобными вещами в кошерный дом во время всей пасхальной недели. Усатый дядя – поэт-песенник и натура соответственно широкая – поняв ситуацию, вышел из неё с честью: «Ладно, оставим всё это здесь», – и мы пошли. Дальнейшее прошло благополучно.

Это были милейшие люди; в том, что они совершили описанный мною промах, не было, пожалуй, их личной вины: ну, откуда же могли они, воспитанные советской коммунистической системой, совком, узнать вещи, вытравляемые из сознания на протяжении десятилетий, понятия, которыми жили их предки? Они, по крайней мере, хоть сделали добровольную попытку попробовать вкуса еврейской жизни, хоть как-то приблизиться к ней духовно. Даже и это – в тех условиях – было не так уж мало. Совсем не мало.

Теперь позвольте мне – по ассоциации – припомнить мой первый пасхальный сэдер в Израиле, в Иерусалиме. Нас, представителей алии 90-го года, пригласили на это, так сказать, мероприятие, имевшее место быть 29 марта 1991 года на так называемой молодёжной ферме, специально подготовленной, чтобы люди имели возможность не отправляться на ночь глядя домой, но с комфортом переночевать и провести в этом месте весь последующий праздничный день – до начала будней праздника, когда можно будет пользоваться транспортными средствами передвижения. Описывать сам пасхальный сэдер незачем – я не для этого пустился в воспоминание, хотя вспомнить есть что (хотя бы появление среди нас тогдашнего министра абсорбции – рава Перетца); я вспоминаю другое: выйдя после сэдера прогуляться перед сном по территории этой молодёжной фермы и дойдя до её границы, откуда просматривалась дорога на Гило, я застыл в потрясении: по шоссе из Гило к центру Иерусалима сплошным потоком, слепя фарами, двигались автомобили… Если бы один-два – этак время от времени – это ещё можно было бы понять… но – сплошным потоком! Собственно, и сэдер-то по-настоящему ещё не должен был окончиться – и в этот строгий праздник, в святую ночь…

…С этих пор – после увиденного – ничто происходившее в этом государстве меня удивить уже не могло. Суть стала ясна мне – без долгих опытов созерцания политической жизни Израиля, как это, несомненно, происходило с автором прочитанной нами трилогии – Михаэлем Бабелем. Вот почему – при всём своём желании – я не мог бы выстрадать, как он, подобное произведение. Небольшой его масштаб обманчив, потому что не им измеряется степень значительности. Иосиф Бродский, нобелевский лауреат и автор многих крупных сочинений, к концу жизни, тем не менее, признался, что своей «Божественной Комедии» так и не написал. Пусть не покажется странным и натянутым моё утверждение, если я скажу, что, напротив, М. Бабелю нечто подобное удалось. Только это не «Божественная Комедия», а кое-что противоположное ей: смысл его трилогии – не восхождение, как у Данте, а нисхождение; если это комедия, то имя ей – сатанинская, потому что не вымысел строил произведение Михаэля Бабеля, а самое жизнь, то есть театр абсурда.

Почему этот абсурд возникает, нам отвечает опыт ХХ столетия, опробывавшего прекраснодушные утопии всеобщего будто бы равенства с попытками строить общественные отношения на таком представлении о справедливости, противоречащей человеческой природе, какое не могло не приводить и приводило с фатальной неизбежностью к очередной национальной катастрофе – начиная русским народом и – бродя там и сям призраком по Европе и Азии – кончая нашим народом – еврейским, задержавшимся на этом пути едва ли не в гордом одиночестве.

Причём, нельзя говорить о том, что тому виной «политическая экономия социализма» – не на его законах строится жизнь израильского общества, киббуцную систему давно уже никто всерьёз не принимает; дело в другом: в локальном отношении – это какое-то поразительное умение брать из другой системы – советской ли, американской ли – всё самое худшее; с глобальной же стороны – заражённость общей болезнью цивилизации, в той или иной степени заражающей весь мир, но которую особенно одиозно пестовали в своей утробе нацизм и социализм. Имя болезни – ложные представления, порождающие «священных коров»…

И здесь я отступаюсь от напрашивающихся примеров, рождённых личными наблюдениями, следуя словам поэта:

Ходить бывает склизко по камушкам иным, итак, о том, что близко, мы лучше умолчим.

Но не отступился от подобного рода вещей человек бесстрашного сердца, боец до мозга костей – Михаэль Бабель. И книга его, его трилогия, есть отражение в его душе самой жизни и той окружающей действительности, которая высекает из еврейской души её Б-жественную искру. Между первой и второй книгами трилогии имеется явный разрыв: в сущности, мы наблюдаем, как автор из поэта перевоплощается по необходимости в бойца, в полемиста – и продолжает себя в ином качестве. А продолжать нужно – совершенно необходимо. Недаром автор ещё в первой книге трилогии говорит: «У каждого человека должна быть своя книга. В ней должно быть: и кто ты есть, и зачем ты есть. И пусть она будет только в нём самом, тысячи раз наговоренная, и пусть у неё будет читатель только он сам, тысячи раз её перечитывающий, – такой человек – крылатый.» (Запись от июля 1972 г.).

Итак, книжечку «Мой Израиль» писал словно бы лирический поэт. И смысл её не просто тоска по родному дому, неведомому, но родному – Израилю, но как бы вбирание в легкие воздуха свободы, расправление крыльев, подготовка к полёту. Тропа, на которой можно ступать лишь след в след, переходящая в широкую дорогу, как об этом мечтал в России Михаэль Бабель. В Иерусалиме в самом деле есть проспект с отвечающим его мечте поэтическим названием Канфей Нешарим (Орлиных Крыльев). Увы, это всего лишь проспект – впечатляюще широкий – и не более того…

Значит, подготовка к полёту. Что должно было бы последовать вслед за этим? – Ответ мне ясен, потому что я сам когда-то ответил поэтическим произведением, название которого говорит само за себя: «Попытка Десятой Песни», то есть речь идёт о последней Десятой из десяти главнейших песней в этом мире – Песни вернувшихся из рассеяния детей Изгнания. Эта Песнь-призрак (я так говорю не о своём сочинении, а о трансцендентном бытии идеи) существует, но ещё не явлена миру.

И, как видно, ещё не может быть явлена. Именно это осознал и показал Михаэль Бабель во 2-й части своей трилогии – «Мудаки». Таким образом, место призрака Десятой Песни занял другой призрак – призрак миризма. С поэтических высот галутных чаяний автор приземляется в суровой действительности государства Израиля.

В авторе просыпается, как мной уже отмечено, незаурядный полемист. Повод – так называемый мирный процесс, но вскрытие всей его глупости обнажает причину – нееврейский характер государства вопреки его наименованию. Объяснение? Оно известно. Отцы-основатели, кто они? – Это вовремя смывшиеся из России меньшевики или попросту идейно близкие им лица. А меньшевики и большевики (кому это теперь непонятно?) – близнецы-братья. Не могло не получиться того, что получилось. Всё это блистательно и страстно показывает Михаэль Бабель. Кое с чем можно, конечно, поспорить в его концепциях. Ну, например, с тем, что демократия – изобретение неевреев и евреям она совершенно не подходит. Дело в том, что автор опирается на обиходное представление о демократии, такой, какой она была в античных полисах, то есть попросту на демократическую систему выборов с её формулой, которая «проста, как правда»:

голос мудреца = голос глупца;

нечего, стало быть, и говорить о том, чьи голоса побеждают. Вот это-то обиходное понятие демократия и понимается буквально – именно как власть народа. В Израиле же под демократией подразумевается то, что на деле является ТИМОкратией, то есть власть честолюбцев.

(См. у Платона в восьмой книге диалога «Государство», где философ рассматривает, как и почему один общественный строй переходит в другой. Так, например, тимократия возникает параллельно аристократическому правлению и переходит в олигархию, которая в свою очередь переходит в демократию, из которой возникает тиранический строй.)

И приняло особо уродливую форму честолюбия ничтожеств. Не будем о них. Автор делает отличие израильской демократии, называя её тоталитарной, от настоящих демократий, но не называет признаков последних, отличающих их по сути, а именно: подлинного разделения властей, не зависимого от духа партийности, – на власть законодательную, судебную и исполнительную.

Можно ли, приняв это во внимание, говорить о том, что демократия – это что-то совсем чуждое еврейству? Нет, нельзя. Именно демократии и соответствует связь вещей в иудаизме: Тора (Закон, общий для всех, от Самого Всевышнего, то есть Абсолют), рассуживание жизненных коллизий по ней (суд, Санhедрин), действия на основе этих решений (царская, то есть исполнительская, власть).

Таков идеал. Вполне еврейский. Царь, разумеется, мог стать (и зачастую становился) узурпатором власти в этой триаде управления народом; но тем не менее единая направляющая воля имела высочайший эталон и в силу этого оказывалась лучше естественной энтропии вещей, проистекающей из той проказы государства, каковой является тимократия…

Впрочем, мелкая тимократия – лишь признак распада всего остального, того, что ещё сцепляло когда-то целое. Это целое означало всё-таки как бы еврейский характер государства.

В третьей своей книге Михаэль Бабель безжалостно разбивает и этот миф, разбивает его на основе демографических расчётов не с точки зрения «демократической статистики», но с единственной соответствующей положению точки зрения – hалахической. Ведь ни один из стоящих на самой даже высшей государственной ступени «мудаков» изменить hалаху не может! Нет у него такого права. Как не может простой еврей, исраэли, стать по собственной охоте коhэном или леви.

Поэтому М. Бабель предсказывает год обвала: 2018-й. Исторический срок грядущей катастрофы, за скорейшее приближение которой всеми силами борются бабелевские мудаки. М. Бабель вычисляет просто – 70 лет от 1948 года, а 70 лет – это время, в целом – плюс-минус – отведённое Всевышним на самоуничтожение зла.

Здесь я припоминаю, как в момент обвала Советского Союза в 1991 году Йосеф Менделевич указал, что число лет его существования – 74 – есть число СВИДЕТЕЛЬСТВА, выделенное буквами «аин» и «далет» в «Шма». Так что год «израильского обвала» может оказаться 2022-й…

Тот ли или иной год, обвал неминуем. Как тут быть? Чем себе помочь? При существующем положении вещей остаётся только уповать на Всевышнего и верить, что всё произойдёт как-то иначе, хотя картина, нарисованная Михаэлем Бабелем, безотрадна. Чем она безотраднее, тем вернее. Вот и герои моего рассказа, с которого я начал это эссе, тоже, как я теперь понимаю, должны стать иллюстрацией к расчётам М. Бабеля: ведь жена поэта-песенника – увы, еврейка не на ту половинку, которая допускается hалахой… Я, однако, не знаю, какова судьба этой милой пары, остались ли они в России или находятся в Израиле.

Многие – неприятные – вопросы поднимает Михаэль Бабель: на одном полюсе – сомнительность еврейства народа, населившего государство Израиля, на другом – официально несуществующее явление, название которому – антисемитизм. Да, антисемитизм в Израиле! И тут не так-то легко утешаться мыслью, что это земля обетования от Б-га именно святому народу, что око Всевышнего покоится на ней и что она в конце концов исторгнет чужеродное. Но – вопрос: какой ценой?

Я не знаю. Никто не знает. У Михаэля Бабеля – полная безнадёжность: «Прощай, Израиль…»

Пока же мы видим (нельзя не признать это), что на святой земле, в рамках этого государства, привольно чувствуют себя именно те, кто, собственно говоря, вообще не должны иметь к ней и к нему никакого отношения, – эрев рав (сброд). Утешение ли нам, что всё это предсказывали Пророки? Достаточно ли осознание признаков конца времён, прихода Машиаха для душевного спокойствия? Гм… Может быть, символично то, что я хочу рассказать напоследок.

Произошло это со мной словно нарочно, для иллюстрации последних положений этого разбора.

Вечером (уже стемнело) я направляюсь в довольно-таки подавленном настроении к иерусалимской центральной автобусной станции от улицы Бецалель через Нахлаот по улочке шириной не более двух метров. Один. Иду на ночную работу. Неожиданно распахивается дверь и дорогу мне преграждает человек.

Как вы думаете, читатель? Чего он хотел от меня: побить? Отнять кошелек? Исклянчить цдаку? Нет! Он обратился ко мне со словами:

– Шалом алейхем! Ответь мне: алейхем шалом, please!

От неожиданности я даже не отдал себе отчета, обратился ли он со своей просьбой на иврите или по-английски, но «пожалуйста» – по-английски.

Я отвечаю:

– Алейхем шалом! – пожимаю протянутую руку и человек (совершенно счастливый!) моментально скрывается в двери, из которой вышел.

«Ам кадош», – думаю я, продолжая свой путь – теперь уже в приподнятом настроении: где ещё, кроме Израиля, да, пожалуй, и кроме Иерусалима, происходят такие вещи?

И будут ли они ещё происходить, если на святой земле окажется не святой народ, а отребье?