Текст книги "Посланец небес"

В полутора километрах от цитадели-динозавра им встретился патруль – дюжина угрюмых воинов в разнокалиберных доспехах и колесница с дивной красоты конем. Проводники отступили назад, рапсоды обнажили оружие, но драться с ними никто не собирался.

Один из воинов встал напротив Тревельяна, почувствовав в нем предводителя:

– Наш господин встретится с тобой. Он знает ваши обычаи. Если убьет тебя, то будет драться с остальными, с каждым в свой день. Он вас не боится.

Но сам воин боялся. Говорил он твердым резким голосом, но глаза его бегали, и подрагивали пальцы, лежавшие на рукояти меча. Видимо, весть о разгроме отряда Майлаваты, бывшего туана, уже докатилась до крепости и вызвала там надлежащий страх и ощущение неизбежности кары. Из разговоров на привалах и ночевках Тревельян уже знал, что, если первая группа рапсодов будет уничтожена, Братство пошлет другую, впятеро большую, и тогда людей Аладжа-Цора перебьют без суда и следствия. Воины, стоявшие перед ним, об этом помнили тоже.

– Красивый конь, – сказал он, бросив взгляд на колесницу. – Ваш господин отнял его? У кого?

Воин насупился:

– Это подарок одного купца. Господин шлет его тебе. Вы будете сражаться перед крепостью на колесницах. Оружие – любое, кроме лука и арбалета.

Тревельян покачал головой. Видимо, Аладжа-Цор являлся мастером в колесничной схватке, а наблюдателей Фонда таким ристаниям не обучали. Колесница, настоящее произведение искусства из бронзы и дерева, была, на его взгляд, хрупковата, да и упряжь казалась непривычной – еще путешествуя в фаэтоне, он заметил, что тут не вставляют мундштуки в рот лошадям и правят не уздой и вожжами, а щелканьем кнута и словесной командой. Такого умения за пару минут не освоишь.

– Мне не нужна колесница. Но Аладжа-Цор может сражаться как ему угодно, хоть сидя на спине даута.

– Пац ему больше подойдет! – со смехом выкрикнул Заммор.

Щека воина дернулась.

– Ни один пеший боец не устоит против… – Он махнул рукой и решил перейти к более насущному вопросу: – Что будет с нами, господин? В замке семьдесят три человека, несколько раненых, и есть такие, кто дезертировал из войска… Вы нас убьете? Заточите в Висельных Покоях? Или отошлете палачам Семи Провинций?

Казнь за дезертирство была мучительной: виновного подвешивали вниз головой над котлом с кипящим маслом. Какие есть наказания у Братства, Тревельян не знал, а потому кивнул Форреру.

– Вы отправитесь в деревни, где грабили и бесчинствовали, к обиженным вами людям, – сказал рапсод. – Вы возьмете с собой скотину и зерно, какое еще не сожрали, и раздадите им. Вы восстановите их дома, а вдовам и сиротам замените кормильцев, трудясь в полях и фруктовых рощах. Если женщина захочет разделить с кем-то из вас постель – что ж, его счастье! Если ребенок назовет кого-то из вас отцом, вы примете отцовские заботы, пока она или он не вступят в пору возмужания. Если кто-то захочет вас покарать за убитого родича, взять с вас плату за кровь или убить, да будет так. Братство приговорило!

– Братство приговорило! – дружным хором поддержали рапсоды, а Форрер добавил:

– Один из нас будет за вами приглядывать. Вот этот, Заммор… Он из местных, его не обманешь. А теперь собирайтесь, и чтобы ко времени Заката вас не было в крепости!

Они направились к воротам. Их створки, явно подновленные, обитые железными полосами, темнели посередине соединявшего башни строения. Когда до ворот оставалось две сотни шагов, створки со скрипом распахнулись и наружу выехала колесница. Этот конь тоже был прекрасен – серый, с темной полосой вдоль хребта, гибкой шеей и пылающими глазами. Тревельян дал себе слово, что не коснется его шкуры ни мечом, ни дротиком.

Лица Аладжа-Цора он не увидел, даже когда рапсоды подошли ближе – его противник был в глухом шлеме с крестообразной прорезью и легкой, блестящей в солнечных лучах кирасе. Высокий, крепкий человек и, вероятно, умелый воин… Он ждал спокойно, раскачивая в правой руке копье, а левой придерживая круглый щит. На башнях и кровле здания, между треугольных зубцов, замелькали люди, некоторые поднимали обе руки, показывая, что у них нет ни луков, ни арбалетов, ни иного оружия. Воин, говоривший с Тревельяном, обогнал его, подбежал к своему господину и начал что-то объяснять ему – должно быть, условия поединка. Аладжа-Цор резко дернул головой, вытянул копье к рапсодам, потом ткнул им в землю. «Всех обещает уложить, – прокомментировал командор. – Ну, парень, не опозорь фамилию! Врежь ему между глаз!»

Тревельян, однако, думал о другом. «Эти, на башнях, просто зрители, – размышлял он, – и в самом деле без оружия. Я иду убивать их князя, который собрал их вместе, поил, кормил и вел на грабеж, а они глядят, и только! Боятся! Семь десятков воинов, целая дружина!» Это была ситуация, невозможная на Земле, тем более в европейском Средневековье. Там для устрашения князя, графа или барона, засевшего в своем замке с боеспособным отрядом, надо было привести тысячную армию. Что до семерых супервоинов, членов какого-то Братства, то князь велел бы расстрелять их со стен, и люди бы ему повиновались, не думая о неизбежном возмездии. Такова была природа землян, варившихся в котле Средневековья, где за войнами следовали мятежи, за мятежами – голод, за голодом – эпидемии, а за ними – снова войны. Жизнь была динамичной, опасной и короткой, что определяло стереотип поведения: повинуйся сюзерену, грабь, насилуй, убивай и не думай о грядущей каре, ибо шансов дожить до нее немного.

Но в этом Осиер не походил на Землю. Долгий тысячелетний период стабильности, твердая власть и редкость социальных катаклизмов породили иные, более практичные взгляды на преступление и кару. Лучший способ избежать возмездия – встать за спиною сильного вождя, но, если приходит сильнейший, вассальный договор расторгнут. Ибо кто же совершает бесполезное и спорит с сильнейшим? Никто, и потому прежний вождь, раз уж до него добрались, умрет в одиночестве. Чему единственная аналогия, если вспомнить земную историю, – церковное отлучение. Но осиерская церковь не знала такой кары, ибо сама идея отлучить человека от бога казалась здесь кощунством и безумием. Братство к тому же вовсе не было религиозной организацией.

Хоть человеческий мир, а правила игры другие. Ни паровая машина им не нужна, ни седла и бумага, ни новый континент…

Вдоль замковой стены тянулась длинная утоптанная площадка, вполне подходящая для ристалища. Тревельян положил на землю арбалет и дорожный мешок, перевесил меч за спину, чтобы не мешал бегать, вытащил из связки четыре дротика и направился в дальний конец, к той башне, что была пониже. Он прошел мимо Аладжа-Цора – гладкий шлем нобиля был похож на голову змеи, и взгляд, которым он проводил Тревельяна, тоже был змеиным. Внезапно он отставил копье, потянулся к шее, сорвал с нее что-то овальное, блестящее, медальон или другое украшение, и потряс им в воздухе – так, чтобы заметил Тревельян. Потом, приподняв забрало шлема, плюнул на эту штуку и швырнул на землю.

Амулет? Но с ними, как правило, обращаются с большим почтением… Хотя амулеты бывают всякие, размышлял Тревельян, шагая в свой конец площадки. Одни – для сбережения и победы над врагом, другие – чтоб навести на этого врага порчу.

Он остановился, заслышав голос Форрера:

– Аладжа-Цор, нобиль из Семи Провинций! Люди и правитель этого края призвали Братство, чтобы рассудить тебя с ними. Вняв их просьбе, мы взвесили твои деяния и обвиняем тебя в незаконных поборах, грабежах, разбое и убийствах. Кара тебе – смерть! Последняя милость – смерть в бою с Тен-Урхи, нашим братом, чему мы будем свидетелями. Начинайте!

Вот так – кратко, ясно, и ни слова о богах, мелькнуло у Тревельяна в голове. Никаких пророчеств, никакой огненной руки, пишущей на стенах валтасарову судьбу… Взвешен, осужден и казнен, но волею Братства.

Мягко ударили в землю копыта, завертелись колеса, дико вскрикнул Аладжа-Цор, подгоняя коня. Тревельян приподнял дротик. Он не сомневался, что с тридцати шагов пробьет доспех противника, а с двадцати – его щит. «Кобылу оприходуй, – посоветовал командор. – Собьешь его с этой телеги, и он твой». «Это не кобыла, а жеребец, и конь-то чем виноват? – возразил Тревельян. – Не буду я коня убивать. Такого красавца!» Командор крепко ругнулся: «Великая Галактика! Что за потомок мне послан! Болван, слизняк, лох недоношенный! Лошадку ему жалко!» Пока Тревельян искал достойный ответ, Аладжа-Цор оказался в пределах броска. Пришлось метнуть дротик.

Этот столичный аристократ в самом деле был хорошим воином – принял удар краем щита и тут же отвел его в сторону, чтобы острие не коснулось кирасы. Но, очевидно, он был изумлен той силой, с которой дротик пробил его щит, и это сказалось на точности ответного удара. Тревельян легко увильнул от его копья, а заодно от колес и конских копыт. Колесница удалилась за пределы смертельного броска и стала разворачиваться, описывая широкий полукруг. Аладжа-Цор управлял конем, пронзительно выпевая высокую ноту, затем тональность его воплей изменилась, и боевая повозка вновь помчалась к Тревельяну.

Он швырнул дротик, целясь в горло противника, и успел увидеть, как Аладжа-Цор согнулся, прикрываясь щитом. Второй дротик тоже пробил щит и прошел над плечом нобиля, а Тревельян, сделав двойное сальто в воздухе, убрался с пути колесницы. Рана в бедре его не беспокоила: медицинский имплант заживил ее полностью.

На башнях и кровле длинного строения, оценив его трюк, зашумели и заорали. Он не спеша поднялся, взвесил в руке третий дротик. Два уже торчали в щите Аладжа-Цора, и теперь он был плохой защитой – быстро не сманеврируешь, не подставишь под удар. Тактика римских легионеров, припомнил Тревельян. Они метали свои пилумы во вражеские щиты, и те приходили в негодность – щитом с двумя-тремя древками не оборонишься. Враг бросал щиты, римляне наваливались строем, и начиналась резня. Били гладиусами, короткими мечами, удобными для схватки грудь о грудь, и резали снизу вверх, потому что…

Аладжа-Цор отшвырнул щит. Вряд ли он что-то слышал о тактике римских легионеров, но у него были свои хитрости: в левой руке, скрытой до поры до времени щитом, сверкало метательное лезвие. Оружие воинов Запада, которым в Семи Провинциях владели немногие.

Противник Тревельяна был, несомненно, в их числе. Стальной треугольник с заточенными краями вырвался из его руки и, промелькнув серебряной молнией, вспорол доспех из кожи нагу, а заодно и Тревельяново плечо. Порез был неглубокий, но показалась кровь, и зрители торжествующе взвыли. Тревельян все же успел метнуть дротик и откатиться в сторону, однако попал не в середину шлема, а в самую его верхушку. Удар был так силен, что сбил шлем и, вероятно, оглушил Аладжа-Цора; он пошатнулся, выпустил копье и рухнул с колесницы. Серый жеребец протащил ее метров восемь или десять и встал, не чувствуя привычной тяжести.

Аладжа-Цор поднялся. У него было хищное красивое лицо, и пигментные пятна под глазами говорили, что нобилю уже за сорок. Его темно-каштановые бакенбарды спускались ниже плеч, ноздри трепетали от ярости, но темные змеиные зрачки были холодны. Увидев кровь на доспехе Тревельяна, он вытянул меч из-за спины и прошипел на имперском диалекте:

– Безродный ублюдок, порождение тьмы! Я не верю вашему пророчеству! Я отделю твое мясо от костей и брошу его вонючим пацам!

Их клинки столкнулись, протяжно зазвенев. Струйка крови стекала по предплечью Тревельяна, но имплант уже трудился, заживляя ссадину. Он парировал несколько бешеных выпадов врага, затем ударил, целясь в колено, но тут же отдернул меч и отступил в сторону. Аладжа-Цор попался на уловку – опустил клинок, защищаясь от ложного удара, напрягся и, встретив лишь пустоту, качнулся вперед, открывая спину. Стремительным движением Тревельян перерубил ему хребет.

На башнях царило мертвое молчание. Он повернулся к рапсодам.

– Форрер, пусть наши молодые братья обыщут замок и выяснят, сколько в нем награбленного добра и кому оно принадлежит. Потом проследят за погрузкой и вместе с людьми Аладжа-Цора разойдутся по деревням. Этого, – он прикоснулся мечом к кирасе мертвеца, – закопать в лесу. Так будет правильно?

– Да, – согласился Форрер. – Нельзя, чтобы прах негодяя уплыл к Оправе. Попадет в руки Таван-Геза, и тот разгневается на всех людей… Нехорошо! – Хмыкнув, он спросил: – Что делать мне?

– Отправляйся с проводниками к правителю Раббану и сообщи ему добрую весть. Сам я пойду в Помо, в нашу обитель.

На суровом лице Форрера мелькнула усмешка:

– Мне казалось, что ты сам порадуешь правителя и его сестру, а в Помо отправлюсь я.

Тревельян вытер клинок о траву и покачал головой:

– Время радостей миновало, и у правителя мне делать нечего. А в Помо я хочу встретиться с почтенным Питханой.

Они разошлись. Тревельян направился было к воротам замка, откуда уже тянулись запряженные быками и лошадьми подводы, но вдруг остановился, хлопнул себя по лбу и зашагал назад.

Амулет! Та штука, которую Аладжа-Цор оплевал и бросил в грязь! Было бы любопытно на нее взглянуть…

Он нашел амулет, смахнул с него землю и замер с широко распахнутыми в изумлении глазами. Тонкая овальная пластинка на шелковом шнурке являлась голографическим изображением, какого на Осиере быть не могло – ни на восточном континенте, ни на западном и вообще нигде, кроме Базы. Но и на Базе такого наверняка не имелось. Конечно, кто-то мог бы впечатать голограмму в тонкий металлический кружок размером в пол-ладони, но подарить ее осиерцам?.. Это шло вразрез со строгими правилами Фонда и потому казалось сомнительным.

Однако не артефакт технологической эры потряс Тревельяна, а само изображение. Маленькая, но очень яркая и четкая картинка: труп Аладжа-Цора, валявшийся ничком, с кровавой полосой поперек спины; в вытянутой вперед руке – клинок, а на заднем плане – конь, колесница и башни древней крепости, одна повыше, другая пониже, соединенные длинным каменным строением. Даже видны человеческие фигурки, совсем уж крохотные… Повернувшись, Тревельян бросил взгляд на тело, которое еще не успели убрать. Да, Аладжа-Цор лежал именно в такой позе, и меч был где положено, и конь, и колесница…

Мистика! Откуда у него голограмма, запечатлевшая момент смерти? Но сей вопрос казался незначительным, неважным, если представить другое: каким образом это удалось запечатлеть? Запечатлеть с потрясающей точностью событие, которое еще не случилось, а затем передать Аладжа-Цору голограмму – несомненно, для предостережения… Может быть, его слова: «Я не верю вашему пророчеству!» – связаны с этой пластинкой, которую он таскал на шее словно вызов Братству? Но Братство не умеет делать голограмм, а тем более – снимков из будущего!

Ошеломленный Тревельян огляделся, словно ожидая, что где-то у замка или на дороге вдруг материализуется машина времени и выйдут из нее то ли далекие потомки землян, то ли иные существа, способные к темпоральным перелетам. Выйдут, достанут голокамеры и направят их на труп Аладжа-Цора, дабы запечатлеть его неминуемую гибель. А потом прыгнут в прошлое на несколько дней или лет, разыщут еще живого нобиля и преподнесут ему подарок…

Он усмехнулся, покачал головой и сунул пластинку за пояс. Потом подобрал свою суму и арбалет и направился к воротам с твердым намерением перевернуть весь замок от подвалов до чердаков. Вдруг что-то еще отыщется? Скажем, другая голограмма, с посланием лично для него.

* * *

Он ничего не нашел, кроме краденых ковров, гобеленов, тканей и мебели, ларцов с монетой, награбленного зерна, угнанного скота и изрядного количества стрел, луков, копий, мечей и секир. С этим добром могли разобраться молодые рапсоды, и разбирались они так четко, лихо и быстро, что вскоре к лесу потянулись груженые возы в сопровождении понурых воинов убитого нобиля. К середине времени Заката крепость совсем опустела, и Тревельян тоже решил не задерживаться в этой древней мрачной цитадели. Как сообщили ему проводники, прямо на западе тянулся имперский тракт, соединявший Помо с Манканой, и путь к нему через холмы, леса и несколько мелких речек был недалек, день-другой, не больше. Иди туда, куда ведет солнечный глаз Таван-Геза, сказал старший проводник. Руководствуясь этим нехитрым советом, Тревельян отправился в дорогу и до ночи успел одолеть километров двенадцать. Выбрав кольцо медных деревьев, оттеснивших пальмовые дубы и другую растительность, он развел костер, съел лепешку, выпил глоток вина и осмотрел свое плечо и ногу. От пореза остался длинный тонкий шрам, который исчезнет к утру; что до раны в бедре, то она была уже совсем незаметна.

Лесной воздух живительной прохладой вливался в легкие, шорохи, скрипы и попискивание птиц раздавались со всех сторон, где-то вдали разочарованно визжала лесная кошка – должно быть, промахнулась, прыгая за кроликом. Зверья посерьезнее – пацев, клыкачей или диких тарлей – слышно не было. Пахло листвой медного дерева, сухим мхом, цветами; в этом субтропическом лесу что-нибудь всегда цвело, не лианы, так кусты, не кусты, так папоротник.

Решив, что ему ничто не угрожает, Тревельян вытащил пластинку с голограммой и принялся ее рассматривать в свете костра. Она была тонкой, как станиоль, но, вероятно, очень прочной – он не смог согнуть пластинку и поцарапать ножом, а также выяснить, из какого она материала. Похоже с изнанки на алюминиевую фольгу, но цвет и блеск немного другие и фактура иная… Как всякий специалист по гуманоидным культурам, Тревельян умел определять по внешнему виду и на ощупь множество сплавов, пластиков и композитов, но это вещество было ему незнакомо. Задумчиво прищурившись, он вызвал своего Советника и поинтересовался:

«Есть идеи?»

«Не наша штучка, – уверенно вынес вердикт командор. – Точно не наша! Я инопланетное шестым чувством чую».

Это было явное преувеличение – никаких чувств, кроме Тревельяновых, у призрака-импланта не имелось. Вспомнив об этом, Тревельян фыркнул и сказал:

«Здесь все инопланетное, дед. Даже трава, на которой я сижу, и сучья в костре. Не говоря уж о воздухе».

«Не передергивай, парень! Мы говорим об артефакте, принадлежащем обществу с высокой технологией. Я такой штуки не помню. Никогда не видел, ни у дроми, ни у хапторов и кни’лина».

«Давно это было. С тех пор могли изобрести».

«Нет. Глаза у этих рас не так устроены, чтобы такой картинкой любоваться. Соображаешь?»

«Это верно», – согласился Тревельян. К тому же после эпохи Темных войн, ни дроми, ни хапторы и кни’лина в эту ветвь Галактики не совались и земных интересов не затрагивали. Печальная память о сокрушительных рейдах Звездного флота была еще свежа.

«В мои времена, – сообщил командор, – мы знали восемнадцать технологически развитых рас, способных к межзвездным перелетам. Четыре или пять были враждебными, и мы задали им перцу… А сколько известно теперь?»

«Сорок две, и двадцать из них – гуманоиды. – Тревельян спрятал пластинку в мешок. – Думаешь, кто-то из них тайно присутствует на Осиере, в нашей подмандатной зоне?»

«Этого я не утверждаю. Я только хочу напомнить тебе, мальчуган, что Галактика велика и к сорока двум известным расам может добавиться сорок третья».

«Это было бы великим событием! – воодушевился Тревельян. – Найти еще одну гуманоидную расу на технологической стадии… Такое открытие обессмертило бы наше имя!»

«Я и так уже бессмертен, а у тебя есть Почетная Медаль и Венок Отваги, – ворчливо напомнил командор. – Однако… – Он вдруг замолк, но тут же встрепенулся и прошипел: – Шшш… вот оно… снова… чуешь, какая тишина?»

В голове у Тревельяна кольнуло. Это было не физиологическое, а ментальное ощущение, внешний импульс природного телепата, который пытался зондировать его разум. Хотя сам он не обладал особыми талантами в этой области, но, будучи тренированным наблюдателем, мог распознать ментальную волну, ответить на призыв или поставить непроницаемый блок. Пожалуй, можно было бы и ответить – ничего угрожающего он не ощущал.

Мысль оформилась сама собой:

«Кто ты и что тебе надо?»

Четкого ответа в словах или визуальных образах он не получил. Пришло ощущение одиночества, тоски и робкой надежды. Чистая эмпатия, и к тому же на инстинктивном уровне… Но Тревельян понял: это существо было дружелюбным.

Ищет себе хозяина, сказал пожилой проводник. И еще добавил: кому-то боги пошлют удачу…

«Иди ко мне, – предложил Тревельян. – Иди, не бойся, малыш».

Его о чем-то спросили. Вопрос тоже не был словесным и содержал недоумение, страх и смутное чувство раздвоенности. «Он знает обо мне, – сказал командор. – Видит одного, но ощущает двоих, и потому испуган. Хотя зверюшка тебе симпатизирует. Лепешку ему предложи. На жратву любая тварь клюнет».

Тревельян последовал этому совету:

«Хочешь есть? Иди ко мне, я накормлю».

Он почувствовал, как его призрак-имплант огородился ментальным барьером, и в тот же миг что-то небольшое, крылатое, мелькнуло над костром, описало круг в воздухе и свалилось прямо ему в руки. Зверек был точно таким, как чучело над шкафом в библиотеке правителя: серая пушистая шерстка, перепончатые крылья, тоже поросшие коротким мехом, мордочка, похожая на кошачью, и основательная пасть с розовым язычком и острыми клыками.

– Ты кто? – спросил Тревельян. – На летучую мышь не походишь, скорее на летающего котенка.

При звуке его голоса существо вздрогнуло и крепче прижалось к нему. Он достал кусочек лепешки, немного сушеного мяса и скормил своему новому приятелю. Тот принял угощение охотно – видимо, был всеядным, как многие животные на Осиере. Тельце у него было теплое, мех – шелковистым и ухоженным, словно у породистой кошки. Рассматривая его и почесывая за ушами, Тревельян обнаружил четыре лапки с острыми коготками, не очень длинный, но пышный хвост и отходившие от лопаток тонкие кости, основание крыльев.

– Тебя тут, кажется, шерром зовут? Ну, это нам не подходит: шерр – он просто шерр, и ничего больше. А ты теперь мой шерр. – Зверек, соглашаясь, пискнул. – Ты, надеюсь, мальчик? Будешь тогда Греем [2]2
  Грей (gray) – серый (англ. ).


[Закрыть]. Грей – твое имя, понятно?

Эмоция покоя и довольства. Затем в сознании Тревельяна поплыли, накладываясь друг на друга, смутные образы: клыкач, пац, дикая кошка, еще какие-то крупные животные, и все бегут, точно от лесного пожара. «Это он услужить предлагает, – молвил, пробудившись, командор. – Всех, говорит, распугаю, спи спокойно. Полезная зверюшка!» Грей заворочался, но тут же затих – видно, начал привыкать к странностям хозяина.

– Слышал я, ты кровь сосешь, – сказал Тревельян. – Так вот: это только с моего разрешения.

Затем он вытянулся на земле и уснул.