Текст книги "Стихопульсы"

Михаил Анмашев
Стихопульсы
Сборник стихотворений

* * *

И он уходит, сбросив плащ с руки, зажав в руке счастливую монету,

искать другую стильную планету, и наплевав давно уже на эту,

оставив тут интриги, склоки, плач…

Пройдёт три года, брошенных в пыли дорог, хайвеев, встреч и расставаний,

пройдёт и квинтэссенция всех маний, и паника познаний и дознаний,

как будто растворяются вдали…

Он ненавидит склочность городов, ажурность зданий, вычурность конструкций,

все методы дедукций и индукций и конформизм, что освятил Конфуций,

к чему, он сам не знает, но готов…

Походы в бар, соседний, за углом, там градусы иллюзий, жажда смака,

там Три сестры, и Бег, и Тропик Рака, О, дивный новый мир – Рамона, где Итака?

молчим, молчим, и ждём, и пьём, и ждём…

Оттуда Путешествие на край…, в ночи и Пене дней… до Чевенгура,

Невыносима лёгкость бытия, невыносима Пустота и Дура,

смесь стоика и в чём-то Эпикура,

Сто лет… Над пропастью – и снова отползай…

Звучит не джаз, не реквием, не блюз, тут Пересмешник с Фаустом смеются,

и крутится замызганное блюдце, на Ярмарке тщеславий слёзы льются,

и Трём Товарищам опять не выпал туз…

Обычный гам, и шум, и суета, привычность жизни замкнутого бара,

за столиком налево – та же пара, пронзительность набоковского Дара,

Играем в бисер – выдайте счета…

Женя Гершман. «Вильем» (деталь). Холст, масло. 30×67 дюймов

* * *

Что за прелесть растёт в одночасье и всё по-прямой,

и не в губы уже, как бы в пасть – я, только с рваной,

избитой спиной,

и копает со дна эта страшная странная драга,

только катит во сне белопенный ревущий Бискай,

не в объём, а на плоскость – в равнину, в без край,

ты ж смеёшься и плачешь, услышав пророчество мага,

отступив на два шага…

Хорошо бы на память все Книги Исходов прочесть,

под весёлые блюзы и стук отжигающих шпилек,

под которые стелена чистая, свежая жесть,

составляя Исходам в уме панегирик…

Ты стоишь перед некой условной чертой,

этой вечной уже, залитой под тобой мерзлотой,

и спиной, и спиной – понимаешь, что сзади лишь враг,

как отшельник уходишь уже ни за что,

только тельник и душу порвёшь на все сто,

тут смеётся, не плачет продуманный маг,

наступая на шаг…

Хорошо бы не солью питаться, а соком земли,

разжигая глаза изумительным солнечным блеском,

но святые навеки отсюда ушли

под стенанья с винтовочным треском…

И горит, разжигаясь костёр, или знак, или купол,

в этом споре пустых, обезличенных кукол,

в череде нескончаемых сумрачных драк,

не найдёшь, не находишь, по-первой, приют,

только спермой со злобой плюют,

и заходится в крике озлобленный маг,

тут ступаешь на шаг…

Не наденешь уже с рукавами актёрский хитон,

и проходят катрены сквозь жизни с боями,

разломав этот старый гнилой лонжерон,

и на спор с рубаями…

Что-то скажет навскидку, в огляд Робеспьер,

может, он бестелес, эшафот опустел,

может, есть исторический слепленный брак,

и не мил белый свет, белый свет только сер,

зря строчил на равнину Вольтер,

ухмыляется тут одуревший с беспамятства маг,

отступая на шаг…

Медный хор этих труб окружил Иерихон,

ноты тут же сдаются в тираж и в печать,

этот хор для окрестных поющих сторон

надо лишь здравосмысленно перекричать…

И идёт, будто что-то впервые, на слом,

и пьянит и дурманит, как с водкою ром,

и исписаны красные стены, как стены рейхстага,

под оркестр винтовочных флейт

открывается гейт,

под стенанья уже уходящего мага,

тут ступай на три шага…

* * *

Просыпаешься долго, не в силах расстаться с подушкой,

как иголка, пронзает в уме взглядом кто-то за мушкой,

под глазами круги – кадыки вверх и вниз у гелотов

выпирают, глотая и сухо смотря в телевизор,

выступают там тая – Высоцкий и Галич и Визбор,

связки вроде туги, но немы посреди идиотов…

Нет пределов, неважно какая у моря погода,

что-то Спартой запахло, разделов нам мода

пришлёт,

мы привыкли по лезвию все и всегда на измене,

выпив кофе-гляссе, доктор Фауст на сцене

споёт…

Раздвигая руками, за бёдра схватив, как за ствол,

мы насилуем истину, бросив последнюю шлюхой,

забираясь с ногами на собственный письменный стол,

чтоб зачать – после нас хоть потоп, но с непрухой…

Заселяясь на спор и неважно куда на отшибе,

ногу вновь на упор, как при сильном ушибе

сведёт,

и опять ночью мучит всё тот же немыслимый бег,

значит, скрючит, и Хлудов, вновь взявшись за стек,

в бессознанке уйдёт…

Вроде так же смешно, веселятся и бродят все соки,

и вещают – грешно – подзаборные шлюхи-пророки,

насторожены руки, глаза у пилотов,

нет опаски и рулят налево-направо,

только порваны связки и зря им поёт Окуджава —

нет ни скуки, ни слуха уже у гелотов…

Мода вновь устарела и в миг, только в классике суть,

и опять этот пик, на палитре в цветах жирно муть

громоздится,

за Итакой уже всех сочли черенком, паруса в прах развеяли

и сквозь стену прошли чередком тонкошеии

лица…

Как слепые, стуча по заборам искусно,

где уж Лазарю встать, открестясь, под ружьё,

мы насилуем истину, может и грустно,

ожидая ответ от неё…

* * *

Брошено что-то светлое, брошено прямо в грязь,

вылезло несусветное – подлая, пьяная мразь…

Как под окном примято – след от былых баллад,

многое тут изъято с бесправием на возврат…

Брошенный мир сомнамбул, скинутый прям на край,

месиво старых ампул – страждущий – подбирай!

Полуседой ландшафт, крашенный чем-то серым,

зеркало полуправд – некогда бывшее целым…

Играми всех теней сжаты время и цели,

и темнота темней в видящем всё прицеле…

Кто-то бредёт наощупь, кто-то сливается с серым,

брошена светлая площадь под ноги пьяным мегерам…

Строятся эпигоны – все в антураже и блеске

с привкусом пьяной зоны в пошлом, страшном бурлеске…

Лица зачем-то скрывали, прятались по углам,

в этом смешном карнавале рубят и жизнь пополам…

Бурлеск не изменчив в лицах, фото уже цветные,

пенится в колких шприцах, рёвом ревут пивные…

Ну-ка, за стол пророка, смотрит на нас обалдело,

горло сожмите до срока – доброе это дело!

Пусть пребывает под хмелем, ластятся к вещему бабы,

проповедь сразу поделим, а имя – забыть пора бы…

Кто-то возьмёт гитару, улыбкою озарив,

шумному, пьяному бару выставив в морду гриф,

вспомнит слово – свобода, сквозь давящий горло гнев,

неточности перевода – «Revolution» по-русски спев!

А с уголка угрюмо… ярко сверкает взгляд,

в всполохах пьяного шума вертится циферблат…

Столик налево – софисты и охают праотцы,

на сцене уже нудисты вяжут и рвут Лао Цзы…

Где тут до эйфории – брось колокол, Хемингуэй!

Не слышен ответ Марии в криках – “Скорей налей!”

Что ж ты горло неволишь, не слышишь страждущих душ,

это же жизнь всего лишь, рваная жизнь, к тому ж…

* * *

Ты живёшь иногда, не имея лица, только голосом ставя пробелы,

наугад, наобум, как руками слепца, понимаешь, что вроде и целы…

Этот мир, как свернувшийся ласковый кот, начеку, наготове, на взводе,

а по мне – настоящ только тот сумасброд, отыгравший ноктюрн на природе…

И не в залах концертных рождается весть, от которой сжимаются души,

справедливость – так это же сладкая месть, ну, а проповедь – фраза всем —

“Ну, же!”

Пусть стучатся всегда вразнобой и не в такт, а стучат неумело и глупо,

если кто-то упал, то закончился акт, за кулисами охнула труппа!

И как будто прибита душа наотмашь, навсегда и со знанием дела,

и играешь ты роль и впадаешь ты в раж, значит точно – в душе накипело!

Ну, а там за окном – всё в разводах воды, всё размыто и слёзы на стёклах,

и в миноре настроены капли-лады на щеках твоих нежных и мокрых…

Всё берём, что намечено точно и в срок, всё решаем без спросу, без толку,

всё приходит, как будто послал это бог, а уходит всегда втихомолку…

На подмостках затишье, но это не так, держат паузу, словно винтовку,

просто ищут того, кто подлец или враг и скомандует – “Наизготовку!”

Этот мир в одиночестве словно застыл, как упрямая серая лава,

в суете и в запале он просто забыл все слова после выкрика – Авва!”

И приходят всегда, не имея лица, по команде, без спросу, чеканно,

и от слов наглеца и от дел подлеца открывается старая рана…

На подмостках играют трагедию-буфф, наплевав на суфлёрскую будку,

и уходят шуты, напоследок махнув, как рукою последнюю шутку…

* * *

Как вечерней волной устоять на натянутых струнах,

отражаться спиной в зазеркальных корёженных лунах,

о порог спотыкаться и край музыкального такта,

не удержишь рукою резца,

да и нет уж лица,

и пытаться играть и справляться с ролями хоть как-то,

дожидаясь антракта…

А на небе сейчас зазывнАя предельная россыпь,

ты уже и не личность, не сапиенс, только лишь – особь,

“вспоминаешь своих грустных шлюх” и гуляешь с Мальвиной,

и ножом по стеклу – и мечтать позабыть этот звук,

недосуг, недосуг,

и почувствовав силу в себе быть скотиной,

управлять гильотиной!

Или лучше всего стать деталью, не целью пейзажа,

удержаться, не впасть, не пропасть в водевиль эпатажа,

наиграются вдоволь чуднЫе, смешные игрули,

всё смешное – есть зло, и пропали давно Короли и капуста,

вот нащупаешь дно, там не клад, там не густо,

сохраняй равновесие, даже когда и согнули,

как на сломанном стуле!

Что скрывается зримо под маской печального мима,

это вовсе не смех, и не шоу, не блажь – это схима,

три ступени – Шенье вновь восходит в кровать,

изменить траекторию смыслов уже он бессилен —

от избытка извилин,

попытается душу в горячке немедля продать,

но не ставя печать!

И зовёшь, распаляясь, того, кого нет и в помине,

даже если и есть, где-то бродит в слезах и в рванине,

и торчит из известного места плюмаж,

как алхимик, выводишь зерно в чистом виде,

чтоб отдать его гниде,

ну, а если не дашь,

это как бы шантаж!

Не забудьте пропить и пропиться, любимая братия,

если что согрешил, не во зло, не назло, только ради я,

и зажгите последние старые, блёклые свечи,

обнимите подруг в темноте по-фрейдистски,

и глоток (дёгтем пахнущий) виски,

всё бросаю к чертям, уезжаю надолго далече

и теряю дар речи…

Как рукою проводишь и трогаешь нежную гладь,

как наветы и всполохи криком, молитвою снять,

вспоминаешь на кляче в погоню, как рысил,

и почувствуешь силу очЕрченных, прерванных линий,

на которые лёг уже иней,

рассыпая, когда полномочия слова превысил,

перед свиньями бисер!

И прочувствуешь силу Вселенной и чушь эзотерики,

а вокруг храмов – крики, скандалы, истерики,

в небесах второпях сплошь разлитое в хлам молоко,

начинаешь с нуля,

и не ради, а для,

и вступаешь, жонглируя словом с циркачами в трико,

в Розенкрейцер и Ко.

Ре минор – это сложенный Реквием, только с отсрочкой,

недописанной строчкой…

……

строя глазки, фланируют рядом с улыбкой смешные Мальвины,

все с корзиной для сбора плодов гильотины…

* * *

Что там хлещет за стеклом – всё бравады, да бравады,

как отшельники на слом – на щеках следы помады,

вроде кладка кирпичом в середине мелких дрязг,

пастырь воет ни о чём – паства слышит только лязг…

Ставлю в ночь Кармен-сюиту, громко, спешно, ну и что ж,

молоко уже разлито, а в руке сверкает нож,

спят усталые волхвы, только лишь прищур конвоя,

с этой рубленной канвы и до волчьего, до воя…

А потом, в ночи, открыто ищешь с псиною кафе,

плещет под душой сюита и выходишь подшофе,

город – стылый, снег сверкает, времена имеют вид,

кто-то лезвие клепает, а Давид – изобразит…

Зря Лион писал неправду – лже-Нерон, он истин был,

кто сказал тогда бы Савлу – и Петра бы след простыл,

капители подустали, провалился древний цирк,

подпустили, привязали – кто-то тихо спичкой – чирк…

А в карманах прячат фиги, нА ухо донос уже,

обмолотят хлеб на риге, а сварганят бланманже,

под снопом строчит Никкола, тоже мне – Макиавелли,

в ритме, в пластике гандбола нарастает пресс Равеля…

Время сыто, время пьяно, время подлостей и спячек,

а с утра похмельно, рьяно вся страна встаёт с карачек,

в мордобое жрут, так тело – проиграет Клею Багнер,

тут такое, братцы, дело – скоро вас разбудит Вагнер…

Всё детально, под копирку, до последних запятых,

сверлят нудно в теле дырку, бьют прицельно и под дых,

у кентавра рожа мавра и навесят стремена,

может было время Павла – Савла нынче времена…

У рептилий нет идиллий, снова летопись велась,

просьбу Августа Вергилий… – и верёвочка свилась,

как в комедии от Бога – появился снизу Данте,

скоро, братцы, перемога – и исполнят рок куранты…

Мамелюк – он тоже гений, под седлом гнедой рысак,

от церковных песнопений уползает в ночь русак,

поминают в храме зло – вспоминается Египет,

нам покуда повезло – “треугольник будет выпит!”

Ну-ка, полотно Давиду – время жертв и коронаций,

Нотр-Дам тут лишь для вида – вспомнишь лихом

“Лигу Наций”,

короля играет свита, свита выбрита уже,

буфф-трагедия не сбита, выход – прямо в неглиже…

А в финале – тут на выбор – Моцарт, Шнитке и Шопен,

высох этот третий Тибр – пляшет весело Кармен,

после пляски – золотая, в ля-мажоре тишина,

а Кармен, как будто тая… своей ролью смущена…

* * *

Я  по канонам бился о стекло и прыгал в омут с верхнего предела,

я пил вино, чтоб по груди текло и каялся у левого придела,

не раз топил и истину в вине, казалось это проще, чем признаться,

я воевал с врагом своим во мне, чтоб не с кем было больше состязаться,

бросал монеты старые в моря, попасть пытаясь в морду урагана,

я понимал, что шепчутся не зря и спину прикрывал всем неустанно,

я ворот открывал на три петли и нараспашку жил, любил и верил,

и сам себе кричал – а ну, сотрИ, нарисовав в дворце хрустальном двери,

я обнимал не самых лучших женщин и ужинал частенько с подлецами,

экспромтом выдавал в лицо им речь длиннющими и пьяными ночами,

я пересёк и вдоль и поперёк меридианы суш, морей, мистерий,

но не нашёл, которую б увлёк на широту душевных параллелей,

я видел виноватых без вины, я жал им руки нехотя и мОлча,

и видел тех, кто были прощены, улыбку на лице с издёвкой скорча,

я рвал бумаги, жёг в огне камина, прощаясь, как с друзьями, навсегда,

я видел, как податливая глина становится и камнем на года,

сминал каноны, шёл не в колее, на ровном спотыкался, в пропасть прыгал,

но не сжигал прочтённое во мне и не вгонял под переплёты игл…

* * *

За словами в погоню – догонишь, а может не надо,

а тревогой-травой дальний путь прорастает уже,

сверху птицы поют – это блажь, озорство и надсада,

но не слушаешь их, погоняя в слепом кураже…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Где-то ближе к концу птица Сирин назойливой песней

отвлечёт, будто к краю сгоняя, гоня лошадей,

может кто-то смолчит и глаза закрывая, хоть тресни,

наиграется вдоволь в уступчивых, глупых людей…

Кто-то сразу стреножит, на путы пойдут и рубахи,

перетягивать вены, смотри, до упора не смей,

и накаркает Феникс – остались минуты до драки

и часы до потери и прОводов лучших друзей…

Что с гитарою делать, последней уже, семиструнной,

все семь струн – это семь перетянутых связанных чувств,

все семь нот и цветов, от слепящей палитры до лунной,

но уйдёт из-за шторма корабль намеренно пуст…

Что-то стало не так – незаметно, умышленно, громко,

отошёл горизонт, или это шельмует неон,

не налита с усмешкой прощальная горькая стопка,

только птица заплакала горько по нам – Алкион…

И как будто нарочно приходят червлённые тучи,

пыль в глаза от прибрежных бунтующих дюн,

прилетает с востока по души, по наши, до кучи

смертоносный и вещий пророк Гамаюн…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Эти птицы в раю понапрасно поют и пророчат,

кто-то кинет монету в подставленный сбоку картуз,

не разбудит с утра непроспавшийся с одури кочет,

и не ляжет бубновый пророческий туз…

У портовых ворот в спешке брошены блАжи и кони,

и надсадно кричат чайки, словно бросая к чертям,

не осталось уже смысла в этой пропащей погоне,

а пророчество сбылось, но как-то уже пополам…

Этим птицам не нужно, чтоб их позабыли в горячке,

всё намеренно просто – и это навязчивый сон,

бьётся Феникс в туманной пророческой спячке,

тихо Сирин поёт, ну и плачет смешной Алкион…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

* * *

По эталонам меряем невроз

и даже время – связка сухожилий,

единственно волнующий вопрос —

в размерности и полноте усилий.

Да пустяки, первично не яйцо,

не курица, тем более живая,

а брошенный небрежно прям в лицо

надкушенный бифштекс в буфете рая.

Официант, здесь кухня ни к чертям,

нет сочности и остроты эстета,

жующим втихомолку двум третям

не до истерик звучного фальцета.

Да будет день и будет звон и треск

опор мостов, ведущих к центрифуге,

и будет гром и будет даже блеск

в глазах совсем синюшного пьянчуги.

Да что о нём, там выдача с утра,

у проходной в раю всегда их кучи,

на вынос, без стакана, из горлА,

из близлежащей разъярённой тучи.

На опохмелку, для затравки, в мозг

нальют нектар с ядАми вперемешку,

и сине-голубой небесный воск

заплачет горько в горькую усмешку.

Пойдут крушить несозданное в срок,

ломать всё то, что в мыслях и в рисунках,

заставят бросить прямо тут у ног

оставшееся впрок в заплечных сумках.

Официант, зажгите свечи в зале,

не виден пыл, не виден и сюрприз,

сюда пришли и те, кого не звали

и даже те, кто шёл упорно вниз.

Да будет день и будет гром литавр,

не колокольный, не сусальный боем,

уставший до измотанности мавр

уходит не пророком, а изгоем.

Вы дирижёр – смените партитуру,

здесь нет хоров, оркестр вдребень пьян,

измотанную собственную шкуру

меняют повседневно на стакан.

Тут только соло, хрипло и всерьёз,

с разбивкой эпизодно и на вынос,

позеленевший медный купорос

“Бордо” заменит, или, скажем, “Гиннесс”.

Не в моде опера, не в моде даже рок,

здесь шепчут на ухо, или кричат вдогонку,

и кто-то ошалевший, но не Бог,

пускает жмых буфетный в перегонку.

И капает холодная вода,

кристальная до одури, до лоска,

и зажигает кто-то иногда

свечу из сине-голубого воска.

* * *

В  том самом заливе, где лоций не знают, где глубину замеряет боль,

для ангелов свечи уже зажигают, а ангелы учат печальную роль,

как будто торосы уже неспроста и даже свеча в руках ледяная,

в этих широтах познали Христа, поверь мне на слово уже, дорогая.

Где эти маги, где лица, в которых – читают они псалмы по слогам,

жизни не учат в воскресных школах, петь приучая только богам,

сложены ангелы до времени на полке, время судьбу наобум решая,

ангелы часто сметают осколки, так тоже бывает, моя дорогая.

Небо искрится, небо клокочет, ночь полярна, как полюса магнита,

крыльями белыми ангел хочет, чтобы действие было скрыто,

выгибается дугой сияние, звёздная карта уже нагая,

это магия, или мания, так предписано, дорогая.

Ночь полярная слишком долга, север не место изящному слогу,

красота северов и меня ожгла, с полюсов всегда как-то ближе к Богу,

может Время, не Слово, и есть Бог, бахромой ледяною за кожу цепляя,

из Слов и Времени и готовлю грог, что согреет тебя – одну, дорогая.

Всё украли – цвета, виды в профиль, только серная спичка с коптящей свечой,

не на севере ставит печать Мефистофель на контрактах, которые дарят покой,

здесь безмолвие – снежное, чистое, темы – как фигуры из камня, снега разгребая,

здесь ветра гравируют геммы, драгоценные, дорогая.

А украли не карту, не тот посыл, дни крадут, ожидания месяцы,

северный полюс давно остыл, южному – сны о тропиках грезятся,

солнце бывает в этих краях, птиц перелётных обогревая,

кристаллы льда в суровых морях тоже сверкают, моя дорогая.

Птиц не видно – ни вещих, поющих, стало не так, слишком ярок неон,

суета двух столиц, вечно снующих, загружая ушедший уже галеон,

бортами цепляя за море и скалы, свет неоновый близок, уже не мигая,

их утопят ненужные старые тралы, камни на рейде уже, дорогая.

Шум дождя не снижает накал страстей, голос становится глуше и глуше,

со скалы, от севера, не видней, что творится на южной, цветущей суше,

и как будто падая со скалы, ветром что-то в себе выжигая,

и прося не холода, а жары – от тебя, от тебя, моя дорогая.

Не всегда идиллия любит слова, кто-то наощупь в потёмках шаря,

за облаком белым, как голова, идиллия тоже уже седая,

что-то не так, что-то сдвинулось с места, будто ладонью тебе присягая,

законами доброго старого квеста я еду к тебе, бросив всё, дорогая.

Наместник торосов, как вождь племён, глазами стеклянными изучает Время,

не было в мире ещё времён, когда слова заменяли стремя,

и как слепой, увидавший свет, бросает поводыря, убегая,

может времени у Времени нет, ослепло оно, моя дорогая.

Здесь не щёлкнешь дверным замком, Время ветром уже не позволит,

тот, кто с Временем был знаком, того Время нещадно солит,

а Слова улетают, как птицы, всё с ветрами, снега обнажая,

пух подбитой уже голубицы, тут охотятся, дорогая.

Семь чуднЫх, запотевших Лун, семь забытых наскальных гемм,

ветер также, как прежде, юн – в доказательство теорем,

севера, занесённые снегом, небеса белизной отражая,

тут спасаются только побегом, так устроено, дорогая.

Стены нет, отвернуться некуда, тут безмолвный, безмолвный пир,

и года, как повинность рекрута и слепящий, замёрзший мир,

в тех широтах нет толчеи; приглашённый, торосы кромсая,

и не ищет чужой колеи, так что поровну, дорогая.

Веселье в заснеженном зале – иное – снежной крупой в лицо,

что-то нежное, дорогое, заметённое заподлицо,

и раскапывая горы снега, землю вскладчину обнажая,

но не альфа, уже Омега, так записано, дорогая.

Звёзды падают, свет сжигая, по небрежности, вхолостую,

ветер тонкой рукой играя, из белого создаёт густую,

пересыщенную картину над торосами мёрзлых морей,

ветер дует упрямо в спину – вот и молится Назорей.

И торосы, как лица в профиль, отвернувшиеся на запад,

и смеющийся Мефистофель, приходящий всегда на запах,

и Слова на скалах, как геммы и Время, как саморез —

доказательства теоремы, что на севере кто-то воскрес.