Текст книги "Стихопульсы"

* * *

Прочитать был рад твоё письмо в душном мареве июльского заката,

далеко от друга и давно – это всё интрига виновата…

Я по-прежнему – живу, не зная боли, замерзаю в солнце преисподней,

созерцаю прелесть царской воли, нет, чем я, предмета инородней…

Помнишь, как сидели у реки, было пятеро и все свои, родные,

приходили позже, за грехи, и ночами снова уводили…

Вспоминаю часто, просто впился, твой вопрос – «Как славу мне стяжать?»,

если уж в империи родился – лучше из империи бежать…

Тут опять играются с богами, плебс всё ест, жиреет, рукоплещет,

видел Марса, он уже с рогами, и Минерву, всё опять клевещет…

Строю дом, не пышный, но с порталом – ложе, кухня, что ещё мне надо,

получил известие с началом новой заварушки в Сатавадо…

Да, забыл, тебя тут вспоминали, да не кто-нибудь, а лично кесарь,

повезло, сказал, не разорвали, был отличный, между прочим, слесарь…

Что ещё: таверны все на месте, там скандалят, всё идёт как прежде,

а в твоём любимом старом кресле место всякому зашедшему невежде…

Полдесятого и время для молитвы, не прошу богов я ни о чём,

ты же знаешь, в нашей древней Митре боги как обычно ни при чём…

Помнишь варвара при входе, у таверны, он сказал, что сзади лишь руины,

мы его словам предельно вЕрны – от руин уж нет и половины…

Вот и всё, все новости, раздумья, потрясения, скандалы и интриги,

в нашем мире полного безумья не спасают женщины и книги…

Вспоминаю всё тебя – как душно, нет прохлады от увядших пиний,

не пиши, скажу я слабодушно, не пиши, спасайся, друг мой Плиний…

* * *

Ночь. Бар. Окно. Огни.

Прокурено в визжащем громко джазе.

Мы в пьющей суете одни,

как в кимберлитовой промытой грязи.

Истёртый пол и грязные столы,

засыпанные пеплом в пятнах кофе,

но в мире нет другой такой игры,

здесь в джазе сам маэстро Мефистофель!

Никто не закрывает в баре рта,

и вечный гомон, смех, как спутник джаза,

весёлая, живая суета,

а он алмаз на сцене бара-страза!

Прокурено до синевы туманов

и в тонких пальцах вьётся сигарета

и визги саксофона и оргАнов

и джазовость истлевшего Завета!

Здесь душно упоительно и терпко,

маэстро исполняет под заказ,

красивая волнующая сербка

поёт, как Элла, этот чёртов джаз!

И гомон, гомон, гомон, дикий смех,

и звон бокалов – лопнут перепонки,

маэстро выбирает только тех,

с кем органичны джазовые гонки!

* * *

Вы видели лицо у человека – улыбка, боль, насмешка, желчь, гримаса,

и каменную рубленность ацтека и выщербленный в скалах профиль Красса,

скопление людей, надменность фраз, очарование апостольского действа,

и дрогнувшую кисть, что богомаз кидает в отторжение злодейства,

нахмуренные уголки серьёзных глаз, всё видящие злобно и превратно,

бракованный резной иконостас, отправки недождавшийся обратно,

избитую в скандалах чью-то дверь, щеколду, закрываемую звонко,

и рукопись, забытую теперь, осколки, снятые резцом предельно тонко,

усмешку уголками сжатых губ и смятую от желчи сигарету,

какую-то печальность медных труб и брошенную в воздухе монету,

и аскетизм единственного слова, великолепие откинутых волос,

и грустную улыбку богослова, глаза, которыми в бессмертии даос,

и сорванный намеренно стоп-кран, четыре истины, корёженных словами,

беспечность, под которую орлан мгновенно расправляется с орлами…

* * *

беспечные причуды чудака – гримаса, боль, улыбка, желчь, насмешка,

спокойствие чужого кулака – орел? пропажа? мистика? и решка…

* * *

Не выходи из комнаты – живи в совершенном шаре,

шествуй ровно ты, парадиз свершая,

всё, что бессмысленно – выкидывай за пределы,

только вот жизнь от счастья совсем поседела.

Шар – идеальная форма пространства,

комнату угловую под себя ровняя,

не скрасит ни любовь, ни жажда жеманства

жизнь, что провожаешь, её одевая.

Лучше всего по шару бродить, вовнутрь никого не пуская,

зачем о мире по себе судить, зная, что нет ни тоски, ни рая,

выползай из шара глухими ночами,

вооружившись стансами и мечами.

Горб растёт оттого, что склонился, к чёрту джаз, паперть и боссанову,

даже Шут от боли скривился, сам попробовал – дай второму,

ценностями слов, как и букв не играю, в шаре они перекатываются, гремя,

«мыслю» не адекватно «знаю», толкаю, пинаю шар от себя…

Ворот рубахи на три петли открывай сосредоточенно до пуза,

за окно лучше и не смотри, какая разница – Днепр, Дунай. или Руза,

днём развлекайся и меч остри,

Шут повелел – кайся, потом остри…

Шар прокололи движением рук, не поможет ни Хронос, ни бог, ни время,

Хаос рождён – на себя смотри, как услышишь стук, так немедля в стремя,

а лицо своё, выходя – сотри,

под прицелом уже не язык, а темя…

Женя Гершман. «Хамелеон». Холст, масло. 80×54 дюймов

* * *

Полноте, да бросьте причитанья, всё пройдёт, как с яблонь белых дым,

бросьте сны, пророчества, мечтанья, не живите только тем одним,

что приносит радости и беды, что уносит деньги и почёт,

от истоков вер до аюрведы – каждый год и каждый поворот…

Кто напишет судорожно строки, брошенные ветром прям в лицо,

и уходят снулые пророки в сточенную жизнь заподлицо,

кто-то крикнет – «Старче, не прощай!», не бросай, не рви и не калечи,

в соло нет бездумья диких стай, как и нет обычной тихой речи…

На разрыв, на отмель, напрямик – «Старче, должен быть и этот выход!»,

если в числах – только семерик, если в картах, то заклятый Рихард,

а во снах приходят Магдалины – проститутки с ангельской душой,

в сердце нет бегущей половины, но и окрика – «Ни шагу больше, стой!»

Не читайте проповедь – не надо!, знаю всё, решаю сам, один,

и уходит пошлая награда в окруженьи безразличных спин,

«Думай, Старче, что же ты творишь?!» – сбрось с души, калённая та тема,

«Ремесло?» – как ты нам говоришь, мы же знали – это теорема!

Что доказывать, кому, зачем и как, знаем, Старче, шуточки мы эти,

ты устроил конченный бардак, что на том, да и на этом свете!

От забот, от стойкости обид до мостов, проливов и до дома,

каждый, Старче, каждый тут забыт – это точно, знаем, аксиома!

Да не плачь ты, Старче, не грусти, нет забот, а, значит, нет волнений,

вот вода в натруженной горсти, вот тревога старых песнопений,

не считай ты, Старче, наши вины, не сбивай нас с ритма древних мантр,

в смыслах мы дошли до середины, как пророчествовал сдуру ночью Сартр…

Знаешь, Старче, может мы одни, может быть, и это аксиома,

но горят забытые огни – маяки заброшенного дома,

Думай, Старче, думай и не раз, отсекая, режа по-живому,

нужен ли тебе иконостас, купола – заброшенному дому…

Не молчи ты, Старче, не кричи, путь домой – запретная нам тема,

мы решаем только лишь в ночи – аксиома это, теорема?

каждый волен – быть или не быть, если быть, то точно уж собою,

и не надо, Старче, слёзы лить, выбирая пропасть под горою…

Нам советы вовсе не нужны, нет страховки – нет и оснований,

на скрижалях истинно важны отсветы, рукой точённых граней,

знаешь, Старче, радость не в познанье, нет того, что будет, или нет,

ты же знаешь, это лишь желанье, доходящий в судорогах свет…

Ладно, Старче, будем и не раз, выпьем и за боль и за тревогу,

может быть, когда-то ты и спас, проводив нас в дальнюю дорогу,

что же, Старче, будем ждать и слушать, забывая маяки и сны,

помяни, как можешь, наши души, позабудь, что были мы одни…

* * *

О,  сеньорита, помните ваш взгляд, когда вы ждали этой страстной ночи,

и этот женский, красочный обряд, который время делает короче…

Я знаю, нас осудят все друзья, не за любовь, за скрытность отношений,

вы поэтичны, впрочем, как и я, но в вас сидит чертовски страстный гений…

Набросок тени на проём окна, ваш взгляд в него и судорога гнева,

я знаю вас – была ещё одна – с порочностью гурманного напева…

О, сеньорита, страсть вам не к лицу, у вас же взгляд отменной людоедки,

вы прислонялись к моему плечу – и как же жаль, что эти встречи редки…

Всё та же полунОчная звезда в мансардное окно шпионит снова,

и ваши полутомные глаза с обрывками единственного слова…

О, сеньорита, этот мир блескуч, парадоксален линией пространства,

и два холма среди альпийских круч в отсутствии холодного жеманства…

Как будто вы пришли из той поры, где обитали страстные дикарки,

кафешантан из варварской игры и утренней кипящей кофеварки…

О, сеньорита, вы, потупив взгляд, с утра в постели чашку опрокинув,

для вас комфортен, всё же, тот наряд, в котором были вы, одежду скинув…

О, сеньорита, видите – река бурлит и пенится весенним беспределом,

как далека и вместе с тем близка – игривость между взглядом, словом, телом…

Прощайте, сеньорита, – быть – не быть – ответ известен тёмными ночами,

вы сможете, наверно, не забыть тот вечер, пролетевший между нами…

Украшен этот ветхий балаган наречиями стиснутого слова,

французский расцветающий каштан – с ухваткой затаённой птицелова…

* * *

И  от юмора сделав вдох, на прощание бросив клич,

вспоминаешь весёлых пройдох и словесную, с жару дичь,

тёмно-синий в лазурный цвет, и цветы разомлевших магнолий,

голубой альпийский берет – отражение в Лаго-Маджоре,

и дурманящий запах таверн, и щекочащий ноздри кофе,

ренессанс, рококо, модерн при волнующем сердце вздохе…

Респектабельный шум и гам, взрывы смеха на столиках справа,

и какой-то любимый шарм – снежногорная в солнце оправа,

запах стойкий духов и кофе, вперемешку с горячим хлебом,

где-то здесь бродил Мефистофель между стилем, строкой и небом,

и от первых нудистов Асконы до поэтов, художников, роз,

здесь иные ночные стоны – Бисер в играх, Приюты грёз…

Синтез всех областей искусства, метатекст, городское либидо,

здесь отсутствуют желчь, занудство и Аннетина, в сердце, обида,

и закатное солнце рвётся, отражаясь в альпийском схроне,

Айседора, кончая, бьётся на диване от Чейза, в стоне,

жаркий гомон таверн, пиццерий, лёгкость вин и ажурность слов,

это место для всех мистерий – для горячих мансардных снов…

* * *

Диагональю брошено пальто на кожаную изморозь дивана,

она была воздушна и желанна, не променяешь сон тот ни на что,

и лёгким флёром в памяти духи, как запахи Парижа и Руана,

она была восторжена и пьЯна, как взмах её чувствительной руки…

Раскиданные, брошенные речи, как цепь событий и движенье к цели,

и щёки обнажённые горели и поднимались стиснутые плечи,

и блеклый свет ночного фонаря и лёгкий привкус выпитого виски,

мы были упоительны и блИзки восторженной природой бунтаря…

Французский вкус нерусской ностальгии, распахнутость чарующих гардин,

и силуэт в ночном окне один – загадочностью яркой панагии,

пробитый солнцем комнатный проём французского ажурного балкона,

весёлая проснувшаяся Мона под солнечным играющим огнём…

* * *

Как будто приходит порою во снах нежданно-негаданно – чудо,

и споры полов о вечных полах рождаются, как ниоткуда,

пусть выше всего, пусть выше причуд – рождённые сердцем боли,

и яблоню смыслов тотчас оборвут – неважно – в раю, или в поле,

и даже имей ты сто женщин во снах – не вытравишь в сердце гунна,

и слёзы гасили огонь в глазах у женщин Джордано Бруно…

А полюс всегда одинок, но – и точки в друг друга смотрели,

меридианы – как сотня дорог, а режут судьбу – параллели,

и стороны света – четыре всего, а ищут зачем-то пятую,

она полюбила творца – не его, а он – и не женщину – статую…

Она, растерявшись, почти в слезах, чтоб скрыть их, слегка мигала,

а он, позабыв о важных словах, из сора рубил бунгало,

она, смеясь, из небесной лазури себе готовила гель,

а он, смысловую сплетая вязь, из трав ей стелил постель,

и он поднимался от дури рано, отбросив рукой сантименты,

она, словно нежась, ей озеро – ванна, сады расплетала из ленты…

У полюсов свой диссонанс, но – ритмы сердец – парадиз,

и пауза смыслов – Шенье и Брамс – парад подготовят из

слепящих огней, горящих углей, из золота чувств и хрома,

она наливала – «Из чаши пей!», добавив словесного брома…

И упираясь в ось не локтём, а только умом и взглядом,

никто не думает ни о чём, а только следят за парадом,

глазами, глазами по параллелям – наверное, что-то поймём,

между змеем и брадобреем – играют всегда с огнём,

и даже имей ты сто женщин во снах – не вытравишь в сердце гунна,

и слёзы гасили огонь в глазах у женщин Джордано Бруно…

* * *

Пение птиц несвойственно раю – краткому, стильному, сжатому,

беру гитару, но не играю – воздуху в лёгкие вмятому,

будни, выводящие росписью жизнь, красочные мазки влёт,

за эту картину Модильяни держись в красоте обнажённых пустот,

клеточный уровень всех мазков разложен уже на атомы,

и страшная жажда упругих сосков – под тканью надёжно спрятаны,

ария кисти – не ария слова – экспрессия форм – не форма,

она на картине уже готова, а он – начинает снова,

и взгляд – предвестник шального шторма,

и всё напряжение тела,

мольберт – ламбрекен остова,

мазки наугад – она так хотела,

сплетение красок, мазков и слов, рифмы – сплетение жанров,

как воспаление двух умов – мечтами испанских грандов,

не надо бояться упрёков и слов, небрежного взмаха кисти,

не будет телесных-словесных торгов – неважно «Сотби» и «Кристи»,

и будоражит картинность – богема – как смесью «Бордо» и рома,

она, как невинность, а он – теорема, а вместе они – аксиома,

и ритмы музыки совсем неспроста, смешением слов и красок,

как воплощённая в жизнь красота… с набором любимых масок…

* * *

Вчера, играя лихо в преферанс, на мизерах схватил всего три взятки,

хотя казалось, было всё в порядке – ну, кто бы знал, что дело – полный швах…

За островом иллюзий громкий смех, блефуют подчистую, без остатка,

в проливах нет того уже порядка, когда вода выдерживала всех…

Вот парадокс – приемлемый по сути – вода же несжимаема совсем,

булат с дамаском силой теорем куют и бьют в запале и до жути…

А этой жидкости плевать на всех и вся, не уступает силе и насилью,

и сразу объявляет тем герилью, кого не любит, на себе нося…

Проливы до смешного велики и толпы отдыхающих на пляже,

в запале и с разбега, в диком раже блефуют даже с сломанной ноги…

Расписывая пулю на листе невырубленной фразы и абзаца,

за полутон и слово будем драться на каждом нерасписанном висте…

И строя мост от острова иллюзий на кажущийся целым материк,

за знак победы принимаем крик, слетевший с губ сухих после контузий…

Что дама черв легла на прикуп в масть, своим кровавым сердцем отрезвляя,

в иллюзии с самим собой играя, как в ковке перекручиваем нерв…

И только так рождается булат, свивая сталь в затейливые косы,

под молотом рихтуются запросы, слова и нерв, калёные стократ…

Заходим, все в запале, с козырей, ломая ход вещей, стереотипы,

улавливая собственные хрипы ещё под сердцем наших матерей…

Играя, словно в будни – в преферанс, с принятием решений канителя,

как стильной даме треф приличен Брамс, так вреден королю сам ритм Равеля…

Масть так и прёт и тут уж не юли, не время блефовать и перемен,

и слышен торжествующий Шопен и сладостный, услужливый Люлли…

Лимит иссяк на козырных с удачей, и в пику козырям пришёл валет,

красивый, стильный блеф сменяет бред, а дама мести стала старой клячей…

Король побит – и титул прежний – принцкий, заложена последняя рубаха,

симфонию осмысленного Баха сменяет опечаленный Стравинский…

И закрывая пулю под обрез, под суету и склоку нудных буден,

мы второпях, наверно, снова будем под ритмы свинга бацать полонез…

Тасуются колодой дни недели, на красном чёрное – как храмы на крови,

ну, кто там может – только нам страви – всё нарастающий, упругий ритм Равеля…

* * *

Где-то вечная звезда будто сослепу блудила,

отказали тормоза у полночного светила,

на раздумья ни минуты и затягивает круто,

нервы сжаты, свиты, гнуты – вот – последняя минута!

Перетянутые струны, перерезанные нервы,

звезды вновь слепы и юны, а созвездия, как стервы,

ворожит нам с пыла, с жара сверхзаточенная сталь,

только отблеском пожара гравируют пастораль!

Что затмило – то затмило, нет и воздуха в груди,

жизнь как будто отменила наши жизни впереди,

только бликами играя до последнего терпенья,

как звезда себя сжигая в честь последнего мгновенья!

Перекрученные судьбы, перерезанные жилы,

эх, понять им всем и суть бы, только мысли винтокрылы,

нет апостола и Брута, и прощенье не для всех,

вот – последняя минута – а потом – провал? успех?

Где-то вечная звезда будто сослепу блудила,

отказали тормоза у полночного светила,

на раздумья ни минуты и затягивает круто,

нервы сжаты, свиты, гнуты – вот – последняя минута!

Женя Гершман. «Меланхолия». Холст, масло. 80×54 дюймов

* * *

Зачем, сержант, спешить на небеса, там, видите ли, облачность сплошная,

там сыро, мой сержант, а голоса – с переднего, сержант, не рая – края…

Вы помните историю о зле, вы сами говорили пошлой прозой,

ну, разве кто-то вспомнит об осле, решившем закусить цветущей розой…

Колючки, мой сержант, они, как копья, прикрыты этой сочной красотой,

ну, расшибу об эти скалы лоб я, а вам писать, что жил такой герой…

Сержант, упрямство – это свойство недалёких, у вас и так исколота вся грудь,

поверьте, мой сержант, в остатках лёгких и воздуха осталось на чуть-чуть…

Не проще ли, сержант, нам в оборону, мы частокол воздвигнем на словах,

сержантскому почётному погону не место в этих грязных, тухлых рвах…

Я понимаю – есть приказ долбить, пока в строю имеются солдаты,

но как же нам, сержант, сейчас забыть, что мы в войне совсем не виноваты…

Вчера весь штаб гудел почти всю ночь, там отмечали сразу две победы —

у генерала родилАсь смуглянка-дочь, а он блондин, а в штабе все брюнеты…

Не словом, мой сержант, полна вся жизнь, тут строгости уместны и приятны,

команда – «Исполнять!» – тогда держись, фантазии совсем невероятны…

Не лучше ли, сержант, идти в строю, за старым и потасканным лафетом,

наш генерал всегда кричал – «Сгною!», и выбор свой свершил как раз на этом…

Что прапора, сержант, они склонённы, не знаю я – в покорность, или в смех,

в строю, сержант, все строем опьянённы, а перед строем милуют не всех…

Наш генерал, он был не полководец, любил задать, чуть жарко, стрекача,

штабные, мой сержант, такой народец, стучат мгновенно, сразу, сгоряча…

Сержант, приказ всегда неоднозначен, что значит – умереть, но взять скалу,

наш капитан чрезмерно озадачен, а я бегу, палю, дерусь, ору…

Нам здравицу кричат уже штабные, и сверлят дырки будущих наград,

вы в небесах когда-нибудь парили? Там генерал, сержант, он будет рад…

Женя Гершман. «Поворот» (деталь). Холст, масло. 88×52 дюймов

* * *

Полковник, может проще, по-житейски, противник сделал нам козу с рогами,

какой стратег, когда тут только бей-жги и пробивай свой путь себе ногами…

Что карта всех дорог и расстояний, важнее карта, брошенная в масть,

история не вспомнит всех деяний, но не забудет тех, кто смог не пасть…

Полковник, вон плетётся вестовой, с иголочки одет, в парадной форме,

я приготовил сдвоенный конвой, решать проблему требуется в корне…

Полковник, в штабе лишь одни скотины, скрипят пером и морды воротят,

ну, ни один не знает гарь резины, когда машины пламенем горят…

Полковник, эта дрожь снующих рук, пластующих вам карты на столе,

не крыс, полковник, а штабных всех сук, там крошево не в поле – в голове…

Полковник, метка, что пришла вчера – на флангах всё коварно и неброско,

я редко говорю, но есть молва, солдатская – она предельно жЁстка…

Майор, полковник, был вчера один, сидел в окопе, думая и плача,

на вашем месте я бы наградил его за то, что с ним была удача…

Полковник, понимаю вашу грусть, за что и почему и с кем воюем,

история узнает, ну, и пусть – противника, или себя мы дурим…

Полковник, мы отрыли всё до дна, замкнули круг к последнему окопу,

пора бы выдать матюгов сполна тому штабному псу и остолопу…

Полковник, наш маневр, когда браня, вы гнали в шею пятый батальон,

мы окружили лишь самих себя и нанесли существенный урон…

Полковник, что страшнее гильотин, не тактикой берём, а всё иначе,

стратеги – это сборище скотин, готовивших обоз с тылами к сдаче…

Полковник, вам удача – не метресса, штабные выкинули форменный конфуз,

я чую нас прихлопнет наша пресса, как короля, пришедший в руку туз…

Полковник, я не знаю, где и фронт, похоже скоро снимут тяжесть груза,

где этот франт, который брал на понт, поглаживая собственное пузо…

Полковник, до последнего солдата штабные двигают полки на том столе,

где пили мы когда-то рановато, а может поздно за успех в войне…

Не надо, бросьте, дело тут не в чести, нас предали, полковник, до того,

мы думали, что мы воюем вместе, а спрашивают только с одного…

Полковник, все резервы подотстали, а связь, похоже, явно не в себе,

вы кашу заварили – не остра ли, а кончится участьем в мятеже…

Ну, надо нам решаться на атаку, как время за минуты не тяни,

полковник, как встречать с косою сваху, вы спрятались аж в собственной тени…

Назад, полковник, это как вперёд, и там и там сумятица и взрывы,

давайте лучше скатерть соберём у той плакучей, ещё целой, ивы…