Текст книги "Последний еврей"

Михаил Барановский

Последний еврей
Киноповесть

Наша история начнется и закончится в провинциальном южном городке. Здесь стоят невысокие дома, в которых живут люди с невысокими доходами и скромными желаниями. И на тесных улочках встречаются маленькие вывески: «МИНИ-МАРКЕТ», «МИНИ-БАР», «МИНИ-КАФЕ» и даже «МИНИ-АБОРТЫ».

Мужчина в сером костюме выходит из продовольственного магазина. Это Илья, человек, переживающий кризис среднего возраста, экономический кризис, творческий кризис и абстинентный синдром, как бы подтверждая затертую, как серый костюм, мысль о том, что беда никогда не приходит одна.

Шарф на шее никак не вяжется с костюмом, но выдает в нем (в Илье) свободолюбивую, мечущуюся натуру. В руках у него авоська, которая свидетельствует о консерватизме ее владельца, а также о том, что в ней – два-три десятка куриных яиц. Вдруг одно яйцо проскальзывает в ячейку сетки и вопреки всем законам физики не разбивается, а катится по асфальту. Илья наклоняется, чтобы поднять яйцо, но в этот момент из внутреннего кармана пиджака выпадает бутылка водки и в отличие от яйца разбивается насмерть. Несколько секунд Илья смотрит на мокрое пятно и мелкие осколки. Когда первый шок проходит, он со всей силы грохает авоську с яйцами о тротуар.

* * *

Самое колоритное место в городе, конечно, базар. Любите ли вы базар так, как люблю его я? Это вряд ли.

– Почем эти страсти? Почем эти кровавые куски? – спрашивает на выдохе Рахиль Иосифовна у торгующего мясом выходца с Кавказа.

– Дама, посмотрите, это же не мясо! Это мармелад.

– Молодой человек, я прошу вас, огласите приговор.

– Триста рублей за это чудо вы называете приговором?

Внезапно из-за спины Рахили Иосифовны появляется полная пожилая женщина:

– Здравствуй, дорогая! Вы еще не уехали?

– Ирочка, привет! Все евреи в этой стране делятся на тех, кто уехал, и на тех, кто думает, что уедет. Так что сидим на чемоданах.

– По-моему, уже лет десять, – бесстрастно констатирует Ирочка.

– Ну, ты же знаешь: пока погром не грянет, еврей не перекрестится.

– Ну, как вы? Как Илюша? Чем он занимается?

– Ой, не спрашивай!

– Что такое?

– Пишет пьесу. Называется «Жизнь – говно!».

– Да? Это очень актуально.

– Посмотри, что стало с этим мясом! – резко меняет тему Рахиль Иосифовна.

– Что?

– Оно теперь стоит пятьдесят рублей!

– Как ты думаешь, кто виноват?

– Ты еще спроси – «что делать?».

– Надо ехать?

* * *

Известно, что как самые сочные фрукты, так и самые красивые женщины произрастают в южных городах. За доказательствами далеко ходить не надо. Вот вам явное тому подтверждение. За столиком одного из летних кафе Анна – определенно привлекательная особа неопределенного возраста: между тридцатью и сорока, и ее подруга – Нина, отставная фотомодель, а ныне домохозяйка по социальному положению, а по призванию – бездельница, прожигательница жизни и мужских сердец. Сейчас у Нины в разгаре новый роман.

– Он армянин, Сурен, – рассказывает Нина. – Здесь у него сеть обменных пунктов.

– Валютчик? – гвоздит Анна.

– Нет. Просто он на девяносто процентов состоит из баксов. – Нина предпочитает более развернутые характеристики.

– А что оставшиеся десять процентов? – брезгливо интересуется Анна.

– То, что ты подумала, плюс нос.

– Господи, и этим он зарабатывает кучу денег!

– Не отвлекайся. Так вот, он повез меня в Сочи, знакомить с родителями.

– На кого он больше похож: на маму или на папу? – пытается издеваться Анна.

– Во всяком случае, носом – на маму, а… кошельком, видимо, на отца. Они замучили меня своим хашем.

– Чем-чем они тебя замучили?

– Темнота! Хаш – народное армянское блюдо из баранины, – терпеливо разъясняет Нина. – Там этот хаш на каждом углу, как у нас пункты обмена валют. Один жир! Просто ужас! Посмотри, как меня разнесло от этого хаша.

– Это тебя не от хаша разнесло, а от Сурена.

– Ой, только не завидуй! А то сглазишь.

– Главное, чтобы тебя Борька не сглазил за Сурена.

– А что Борька? Я его вижу? Он уходит – я еще сплю, он приходит – я уже сплю, – вяло оправдывается Нина.

– Может, спать надо меньше?

– С кем? С Суреном или с Борькой? – искренне недоумевает Нина.

– Нет, ты все-таки дура. Если раньше я еще сомневалась…

– Я, по-моему, этого никогда не скрывала.

– Это точно. Может, за это они тебя и любят, – самоуспокаивается Анна.

– Ладно, что это мы все про меня. Давай делись сокровенным.

– Я поняла – мне нужно уехать, эмигрировать.

– Куда?

– Не знаю, неважно… В Америку, в Германию, В Израиль, наконец…

– Ты что, еврейка?

– А что, только евреи хотят эмигрировать?

– Уже даже евреи не хотят. Уже никто никуда не едет. Все только возвращаются.

– А я не как все.

– Ты шутишь?

– Я серьезна, как никогда.

– А что тебя, собственно, здесь не устраивает?

– Да все меня здесь устраивает. Только я устала, понимаешь? Устала от всего того, что меня вполне устраивает. Я хочу все начать с начала, все изменить. Говорить на другом языке, встречать других людей на улице, дышать другим воздухом…

– Отлично! А что с Мишкой?

– А что с Мишкой?

– Мишку возьмешь с собой?

– Нет, сдам в детский дом.

– Ты вообще в своем уме? Куда ты собралась! Да еще с ребенком! Тебе уже за тридцать: грудь обвисает, гипоталамус обмякает, жопа сморщивается… Кому ты там нужна?

– А кому я здесь нужна?

– Ну, и что ты собираешься делать?

– Нужен фиктивный брак. Нужен еврей. Какой-нибудь безденежный еврей, которому я оплачу все затраты, связанные с выездом, а он за это на мне женится и возьмет с собой куда-нибудь: в Израиль, в Америку или в Германию… По большому счету мне все равно.

– Где ты видела безденежного еврея?

– Ну, в семье не без урода.

– Первый раз в жизни вижу женщину, которая хочет выйти замуж за нищего, урода, при этом еще и еврея!

– Нина, фиктивно!

– Ну, и найди себе красивого, умного, богатого еврея и выйди замуж по любви.

– Нет, ты точно дура. Зачем такому, во-первых, уезжать отсюда, во-вторых, со мной?

– Ты сама полная идиотка. Посмотри в зеркало! Ты же себе цены не знаешь!

– Это ты себе цены не сложишь. А у меня грудь обмякает, гипоталамус сморщивается, жопа обвисает…

– Да ладно тебе, ты все перепутала… А мне и здесь хорошо. У меня Сурен есть.

– Сурен – штука такая: сегодня есть, а завтра – нет.

– На завтра у меня Борька есть… Еще со вчера.

– И Борьки завтра может не быть.

– Да что ж ты такое говоришь, гадюка! – выходит из себя Нина.

– Прости меня, родная, – спохватывается Анна, – это я сдуру, прости. Я не это имела в виду.

– Да ладно, не бери в голову. Ты знаешь, я для тебя на все готова. Найдем тебе самого уродливого, самого нищего, такого еврея, что еще поискать. Отправим тебя к матери в Германию, а я буду наезжать с Суренчиком. Он все оплатит по гамбургскому счету. Все, побежала, мне пора. Ауф видер зеен!

* * *

Он прячется в темном шкафу под вешалками-плечиками, под пиджаками и платьями. Здесь пахнет мамой. Здесь пахнет папой. Прижавшись друг к другу, их запахи делятся и множатся, сливаясь и обволакивая, оседая в шерсть-хлопок, оседая в ниточку-ворсинку. В темном шкафу пахнет мужчиной и женщиной тридцати шести лет.

Сейчас их сыну ничуть не меньше. Он открывает скрипучую дверь. Он с трудом забирается туда, под пиджаки и платья. Ничто не выветривается и не исчезает бесследно, ни годы, ни запахи. Все просто меняется до неузнаваемости, как мальчик в шкафу. И если время на Земле везде течет одинаково, то что ему за нужда вдруг останавливаться в одном городке, в одной из хрущевских квартир, в темном платяном шкафу?

* * *

– Илюша, ты где? Илюша! Господи, что ты делаешь в шкафу? Ты здоров?

– Мама, где ты ходишь?

– Тусовалась на базаре.

– Кошмар, ты говоришь как поп-звезда.

– Поп-звезды на базаре не тусуются. А я именно тусуюсь, потому что купить на свою пенсию ничего не могу. Ты что, выпил?

– Хотел, но не донес.

– Что значит «не донес»?

– То и значит.

– Ты яйца купил?

– Купил, но не донес…

– Илья, не делай мне нервы. Посмотри на меня! У тебя совесть есть?

– Была.

– Не донес? Илюша, я очень за тебя боюсь. Если ты сопьешься, я… я… не знаю… Я тоже сопьюсь.

– Мама! Что ты говоришь?

– Ты когда-нибудь встречал еврея-алкоголика?

– Нет.

– Зачем нам создавать исключения, подтверждающие правило? – Рахиль Иосифовна тяжело вздыхает. Только еврейские мамы могут так тяжело вздыхать, глядя на своих детей.

– Все потому, что ты один, – решает она.

– Я не один. Мы вдвоем, – успокаивает ее Илья.

– Мы вдвоем, – снова вздыхает Рахиль Иосифовна. – И ни одного яйца! Посмотри мне в глаза. Что ты делал в шкафу?

* * *

Если правду говорят, что мир тесен, то вы даже не представляете, насколько тесен наш город. За пятнадцать минут откровенного разговора с неизвестным человеком вы можете выяснить, что у вас общий папа, ну, или по крайней мере – двоюродный брат. Поэтому не стоит удивляться, что, возвращаясь с базара с тяжелыми сумками и одышкой, Ирина Семеновна встречает на лестнице своего дома соседку – уже известную нам Анну.

– Анечка! На ловца и зверь бежит, – говорит, еле переводя дыхание, Ирина Семеновна. – Иду и как раз про тебя думаю. Кажется, я нашла тебе подходящий вариант.

– Кто он? – по-деловому спрашивает Анна.

– Он сын одной моей хорошей приятельницы. Зовут Илья. Илюша. Он драматург. Пишет пьесу. Фух… Надо садиться на диету.

– Что за пьесу? – Анна не дает Ирине Семеновне времени на передышку.

– Называется «Жизнь – говно».

– Пьеса что, автобиографическая?

– Ну, нам-то как раз это и нужно, – лукаво замечает соседка.

– Боюсь, что да, – соглашается Анна.

– А я про что?

– Пьеса, наверное, такая же, как и жизнь?

– Вполне возможно. А зачем тебе Шекспир?

– У меня тоже вроде как вот-вот появятся претенденты. Я весь город уже на уши поставила.

– Ну, теперь от женихов отбоя не будет.

– Ладно, нашелся бы хоть какой завалящий. Еврей – не роскошь, а средство передвижения.

– Ну, так что? Договариваться?

– Да, наверное.

– Чем ты рискуешь? Познакомитесь, поговорите, а там, дай бог, все и устроится.

– Ну, давайте попробуем.

– Вот и ладушки.

* * *

– Я злая и расчетливая, – решительно говорит Анна своему отражению в зеркале. – Настоящая стерва.

Знаете, если долго зализывать раны, горький привкус обид и разочарований надолго оседает в шершавости языка, становится привычным и забивает собой все другие ощущения. Дегустаторы определяют это термином «послевкусие».

– Вот и ладушки. Вот и ладушки. Я хочу выйти за вас замуж… – репетирует Анна. – Я хочу сделать вам предложение… от которого вы не сможете отказаться… Я хочу сделать вам хорошее предложение… Я хочу сделать вам коммерческое предложение… Вы будете полным идиотом, если откажетесь… Вот и ладушки…

* * *

За столиком одного из летних кафе сидят Нина и уже заочно знакомый нам Сурен. Столик заставлен яствами и напитками. Нина разговаривает по сотовому телефону.

– Я подыскала тебе идеальный вариант, – говорит она. – Правда, сведения могут оказаться не стопроцентными, потому что добыты через третьи руки. Итак, ему лет тридцать пять, живет с мамой, в смысле без жены. Собирался уехать в Израиль, но маме из-за климата туда нельзя, а в Германию можно. Он писатель, так что единственная статья доходов – мамина пенсия. Короче, влачат жалкое существование. Жизнь – говно? О чем ты говоришь? Жизнь – прекрасна и удивительна. Я не понимаю, что с тобой?!

– Кушай лобио, ласточка, – говорит Сурен с хрипотцой стодолларовой купюры. – Не кричи, зачем так кричать?

Но Нина его как будто не замечает:

– Что значит – тебе его сегодня уже предлагали? Как его зовут?!

– Кушай лобио, ласточка. Кушай, не кричи. – Сурен гладит Нину по ноге.

– Сейчас я посмотрю в записной книжке. Да. Илья Мордисон, Театральная, четырнадцать дробь три, квартира тринадцать. Он? Земля круглая. Земля, говорю, круглая. Кто Коперник? Он Мордисон, а не Коперник. Я Коперник? Сурен? Да что ему сделается. Вот тут, сидит рядом и грязно домогается. Пока!

* * *

Женский мастер Татьяна сооружает из волос своей клиентки, женщины бальзаковского возраста, нечто напоминающее сложное архитектурное сооружение эпохи раннего барокко. Дверь открывается, и в парикмахерскую входит Анна.

– Привет, Танечка, извини, я не предупредила. Но мне срочно.

– Привет! Ты что-то зачастила. Что, опять депрессия?

– По крайней мере, это лучше, чем пить нейролептики и антидепрессанты. Ты и шопинг – мои лучшие лекарства. И главное – никаких побочных эффектов.

– Разве что для кошелька.

– Мой кошелек это переживет.

– У тебя еще есть место в шкафу? Я тут видела одно умопомрачительное платье.

– В моем шкафу всегда найдется место для хорошей шмотки. Знаешь, вот если бы можно было хранить в гардеробе страхи, развешивать их там на плечиках, примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему – не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

– Чего ты боишься?

– Ты будешь смеяться: боюсь, что жизнь так и пройдет.

– А… Мне бы твои заботы… Тебе надо заняться йогой: отключить телефон, сознание, сидеть медитировать…

– А главное – не нажираться на ночь, как я обычно это делаю! Ты знаешь, вчера по телевизору сказали, что Вселенная сужается.

– Да ты что?!

– Я давно это почувствовала! Понимаешь? Я знаю, она сузится до размеров нашего города. Более того, это уже практически произошло.

– Тебе надо лечиться. В хорошем смысле. Поехать куда-нибудь к морю, к пальмам… Просто убедиться, ну, в том, что не все еще… как бы сузилось. Кстати, чуть не забыла! Собиралась тебе сегодня позвонить. Помнишь, ты просила меня кое-что разузнать. Да ты садись. В ногах правды нет.

– Правды нет и в том, на что я сяду, – вяло шутит Анна. – И что?

– Есть такой человек. Живет с мамой в однокомнатной квартире, денег у них, судя по всему, кот наплакал, разведенный. Еврей. В общем, то, что тебе надо.

Женщина с невероятным сооружением на голове в большом недоумении смотрит в зеркало на Анну.

Таня с расческой в зубах, как джигит на празднике курбан-байрам, совершая ритуальный танец над головой своей жертвы, продолжает:

– Он мой сосед. Есть только одна проблема. Кажется, он не дурак выпить.

– Еврей – алкоголик? – удивляется Анна.

– Я не говорю, что алкоголик, но как-то иду я домой поздно, вечером у нас там ни один фонарь не горит, и только четыре прожектора освещают памятник Ленину. Смотрю, он стоит на свету, у памятника – совсем хороший и пиджачок обтрушивает. Увидел меня и говорит: «Я себя под Лениным чищу».

– Во всяком случае, Маяковского читал.

– Да, он образованный. По-моему, даже журналист или писатель. Короче, творческая интеллигенция.

– Драматург, – уточняет Анна.

– Да бог его знает.

– Зовут Илья, – бесстрастно констатирует Анна.

– Ой, не скажу. Может, и Илья, а может, и Виталий. Если хочешь, я узнаю.

Анна лезет в сумочку и достает оттуда бумажку:

– Ты где живешь? Театральная, четырнадцать дробь три?

– Откуда ты знаешь?

– Интуиция.

– Все, как вы хотели? – спрашивает Таня у клиентки.

– Да. Теперь бы это донести, – говорит та.

– Донесете, не волнуйтесь.

– Спасибо, Танечка. – Женщина кладет деньги в карман Таниного халата.

– Не за что. Приходите. Ну, – обращается она к Анне, – садись. Чего ты хочешь?

– Уехать отсюда.

– Все хотят. А с головой что делать будем?

– Думаешь, еще что-то можно сделать? Ты же умная, придумай что-нибудь. Только не строй мне на башке храм Василия Блаженного, как этой тетке.

– Ты же знаешь, клиент всегда прав, – как бы оправдываясь, говорит Таня.

* * *

Машину Анна водит всего год, но за рулем чувствует себя вполне уверенно. Если, конечно, можно быть в чем-то уверенным в этой жизни. На одном из светофоров дорогу переходят два раввина, неизвестно откуда взявшиеся в нашем захолустье. Они в широкополых черных шляпах и длинных черных сюртуках. Как негатив на общем позитивном фоне. Засмотревшись на них, Анна пропускает зеленый, сзади тут же ожесточенно сигналят.

«Нет, это уж слишком!» – газует она.

Наконец Анна подъезжает к памятнику Ленину. Прежде чем выйти из машины, почему-то внимательно смотрит на монумент.

Рахиль Иосифовна накрывает на стол. Илья перед зеркалом пытается завязать галстук, но у него ничего не получается.

– Мама, я разучился.

– Разучился что?

– Сделай мне петлю на шее.

– Вот придет такая, как эта…

– Мама, ты же ее совсем не знаешь.

– И знать не хочу. – Рахиль Иосифовна подходит к сыну и завязывает большой старомодный узел. – Когда последний раз ты надевал галстук?

– По-моему, лет пять назад, когда готовился к инцесту с дочерью этой тетки из Твери или Казани.

– Не говори глупостей. Это седьмая вода на киселе. К тому же никаким инцестом там и не пахло. Кажется, вы один раз сходили в кино, и на этом все закончилось.

– Да, но в кино она вела себя очень активно.

– Перестань, она была очень скромная и воспитанная девочка из интеллигентной семьи.

– Не помнишь, кем она работала – проктологом или патологоанатомом?

– Стоматологом.

– Точно, я помню, она все время смотрела мне в рот.

Так бывает, когда сидишь в очереди к стоматологу. Ты уже и номерок взял, а все надеешься, что следующим не тебя вызовут, а кого-нибудь другого, и оттягиваешь неизбежное. Но вот и по тебе звонит колокол.

– Иди, открывай невесте! – ехидно командует Рахиль Иосифовна.

– Здравствуйте, я Анна, а вы…

– Я… я… еврей, – с перепугу невпопад брякает Илья.

– Это заметно.

– Это моя мама – Рахиль Иосифовна.

– Очень приятно.

– Проходите, не стесняйтесь, – делает улыбку Рахиль Иосифовна. – Сейчас я за чайником и мухой обратно, – говорит она, застывая при этом на месте.

– Мама!

– А?

– Ты муха или соляной столб?

– Уже лечу.

Некоторое время Анна и Илья стоят напротив друг друга в некоторой нерешительности, как два неопытных гладиатора.

– Проходите, садитесь. Будем пить чай, – снимает напряжение появившаяся из кухни Рахиль Иосифовна.

– Спасибо.

– Я слышала, у вас мама в Германии, – завязывает разговор мама Ильи.

– Да, два года назад она вышла замуж и уехала.

– Простите, она фиктивно вышла?

– Нет.

– Она вышла за немца? – не отступает Рахиль Иосифовна.

– Ага, – встревает Илья, – чтобы отомстить за дедушку, погибшего в сорок третьем.

– Илья, как тебе не стыдно!

– Да ничего. Нет, за еврея.

Тут звонит телефон. Рахиль Иосифовна берет трубку.

– Пашенька, шолом-шолом! Беседэр! Все! Даю тебе его, даю. Илюша! Иди! Быстро! Израиль! Паша!

Пока Илья беседует с Пашей, Рахиль Иосифовна глушит его, как коммунисты Би-Би-Си.

– Да, все уезжают, – говорит она. – У нас тоже почти все родственники уехали, кто в Израиль, кто в Америку, кто в Германию. А молодежь тем более. У Илюши все друзья разлетелись по свету. И Павлик, и Маша… Вот, как раз Павлик звонит из Израиля. – Рахиль Иосифовна поворачивается к сыну: – Что, вы уже поговорили? Ну, и что Паша?

– Открыл свой бизнес.

– Да? И что он делает?

– Разбивает газоны. Говорит, что если кому-то из наших знакомых надо будет разбить газон, так чтобы мы имели его в виду.

– Господи! Здесь уже давным-давно разбили все, что можно было разбить, – сокрушается Рахиль Иосифовна. – Так вот, Анечка, они учились с Пашей и Машей в университете, на журналистике, а потом Маша устроилась на телевидение в программу «День Дона». А Паша, он из Киева, только приехал в Ростов к Илюше, и они пошли к Маше на работу. Илюша, ты помнишь эту хохму?

– Мама, кому это интересно?

– Всем, – голосом, не терпящим возражений, заявляет Рахиль Иосифовна. – Так вот, они пришли на телевидение с Пашей, но их туда не пустили к Маше, сказали: «Она на дне Дона». Паша испугался. А когда Маша появилась, Паша сказал: «Слушай, ты сухая, а я думал – будешь мокрая и в водорослях…» Маша тоже уехала, в Америку.

– Работает сейчас где-нибудь на «Дне Амазонки» или «Дне Миссисипи»? – пытается шутить Анна.

– Это вряд ли, – говорит Илья. – Как было написано на парте в одной из аудиторий: «Женщина-журналист – не журналист. Мужчина-филолог – не мужчина».

– А я училась на мехмате. У нас на парте было написано: «Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына – студента мехмата». Но дело не в этом, – плавно переходит Анна. – Я хочу сделать вам коммерческое предложение. Насколько я понимаю, вы знаете, о чем идет речь. Я хочу заключить с вами, Илья, фиктивный брак. Но прежде меня интересует: действительно ли вы хотите уехать в Германию и как быстро вы готовы заняться оформлением документов?

– Мама, что ты думаешь?

– Что я могу думать? Тебе жениться, ты и решай.

– Есть один существенный момент, – говорит Анна, – если нам удастся обо всем договориться: формально мы сможем развестись не раньше, чем через три года после приезда в Германию.

– Да? – удивляется Рахиль Иосифовна. – В России ты смог развестись за три месяца.

– Как вы понимаете, я ни на чем не настаиваю, – говорит Анна. – Давайте рассматривать сегодняшнюю встречу как знакомство. Давайте подумаем и где-то к концу недели что-нибудь решим и созвонимся.

– Да, правильно, – соглашается Илья. – Так и надо сделать. А то женишься так, впопыхах, а потом три года: от гудка до гудка…

– Вот моя визитка, на обороте – домашний телефон. Ваш номер у меня есть. – Анна встает из-за стола. – Спасибо за чай. Приятно было познакомиться.

– Конечно, надо все хорошенько взвесить. У нас есть только два варианта: уехать или остаться, и оба они плохие, – итожит Рахиль Иосифовна, провожая Анну.

– Значит, приходится выбирать из двух зол, – бесстрастно произносит уже в дверях Анна.

– Знать бы, какое из них меньшее. Вы не знаете? – риторически вопрошает Рахиль Иосифовна.

– Увы.

– Увы… – рассеянно повторяет за Анной Илья. – В смысле – до свидания. Кстати, вам не нужно разбить газон?

– Нет, спасибо, не думаю.

– Ну, на нет и суда нет. Наше дело спросить – ваше дело отказаться. Будьте здоровы! – на одном дыхании выпаливает Илья.

Закрыв за Анной дверь, он зачем-то смотрит в глазок.

– Ушла, – констатирует он. – А что, она мне понравилась. А тебе?

– Я просто в восторге, – прибегает к гротеску Рахиль Иосифовна.

– Ну, тебе не угодишь.

– Во-первых, она русская, – зажимает палец Рахиль Иосифовна.

– Мама, какая разница?

– Ты посмотри, она же выше тебя на голову, – зажат второй палец.

– Ты же сама говоришь, что человеку чаще приходится завязывать шнурки на ботинках, чем срывать с пальмы бананы, – вовлекается в дискуссию Илья.

– Если она нужна тебе для того, чтобы срывать бананы, то, наверное, это то, что нужно.

– Мама, в Германии не растут бананы.

– Вот именно! – Рахиль Иосифовна демонстративно зажимает третий палец.

– Ты что, не понимаешь? Это фиктивный брак. Мы без нее никогда и никуда не уедем.

– Вы ведь три года не сможете развестись. А мне нужны внуки. Мне надо дожить. И вообще, ехать в Германию со своей женой – все равно, что в Тулу со своим самоваром – это пять, – Рахиль Иосифовна поднимает над головой крепко сжатый кулак.

– Можно подумать, все немецкие самовары только меня и дожидаются.

– Не немецкие, а еврейские. Помоги мне убрать со стола. Хорошо, пусть не все… Не знаю, Илюшенька, твой дед пал смертью храбрых в сорок первом, под Вязьмой. Трое братьев моей бабушки были заживо сожжены фашистами на Украине. Миллионы евреев погибли в гетто и концлагерях. Теперь мы просимся к ним на ПМЖ.

– А что делать?

– Целоваться ты с ней сможешь только лежа. Стоя не дотянешься – это семь.

– Я не собираюсь с ней целоваться. Ни лежа, ни стоя.

– Посмотрим, что ты мне скажешь через три года. Если я доживу. Впрочем, я все равно услышу.

* * *

В квартире Анны за накрытым столом сидят Нина, Сурен и хозяйка. Все смеются.

– Редкое сочетание: еврей – алкоголик, – говорит Нина.

– Совсем, наверное, обрусевший. Может, тебе объявление дать в газету?

– Интересно, как оно должно звучать? – спрашивает Анна. – «Выйду замуж за еврея для совместного выезда в Германию. Вознаграждение гарантируется»?

– Нет. Лучше так: «Евреи! Хотите заработать?» и номер телефона. Или «Евреи! Я пришла дать вам волю!» и номер телефона.

– А может, – входит в азарт Анна, – «Русская, без антисемитских привычек поможет порядочному еврею выехать в Германию». И номер телефона.

– Ничего этого писать не надо, – сказал как отрезал Сурен. – Оставьте только номер телефона – одни евреи и будут звонить.

– Суренчик, ты гений! – Нина в восторге.

– Я больше, чем гений. Я – армянин. Я бы вообще никаких объявлений не давал. Я бы поехал в Москву, в немецкое посольство и дал взятку кому надо, чтобы они меня как еврея записали и отправили в Германию.

– Они тебя не в Германию, а на Колыму отправят, – говорит Нина. – Причем как еврея. Что русскому здорово, то немцу – смерть, Суренчик. Немцы взяток не берут.

– Кто сказал?

– Все говорят.

– Ай, у тебя совсем семечек в арбузе нет, да? Ну, ты скажи: ты бы взятку взяла?

– Ох, я бы взяла, но мне не дают, – горько вздыхает Нина.

– Вот и немцы так рассуждают. Взятки все берут. А если кто не берет, значит, мало дают.

– Я бы и мало взяла, – жалуется Нина.

– Это потому, что ты беспринципная, а немцы – принципиальные. А принципиальность дорого стоит.

– Философ! – поощрительно замечает Нина. – Давайте выпьем за философию.

В этот момент раздается телефонный звонок. Анна берет трубку:

– Да. Мамочка, здравствуй!.. Все хорошо… Да. Как ты?.. Я вроде бы жениха себе нашла… Нет, не стопроцентный. Нет, еврей – стопроцентный, даже больше, а жених не стопроцентный. Так, пятьдесят на пятьдесят. Но выбор не большой… Видимо, спрос превышает предложение… Я не знаю, куда они подевались – уехали все… Что значит раньше было много? Оно мне раньше надо было? А сейчас, похоже, вообще один остался… и тот алкоголик… Ладно-ладно. Все, целую. Я тебе скоро позвоню. Пока!

* * *

Илья перед зеркалом завязывает галстук. Рахиль Иосифовна выглядит нарядно, она стоит за его спиной и с гордостью смотрит на сына в зеркало.

– Что-то часто я стал в последнее время надевать галстук, – замечает Илья. – Тебе не кажется? Как ты думаешь, она будет в фате?

– Во всяком случае, на первый взгляд, она не показалась мне сумасшедшей.

– Тогда, может быть, мне не стоит надевать галстук?

– Надень. Для конспирации.

Илья выглядывает в окно:

– Мама, кажется, она уже.

– Тогда почему ты еще?

* * *

Анна в скромном деловом костюме стоит около своей машины и беседует с Ниной. К ним подходят Илья и Рахиль Иосифовна.

– Познакомьтесь. Это Нина – будет свидетельницей, – представляет подругу Анна.

– Очень приятно. Рахиль Иосифовна, как бы тоже… буду свидетельницей… Со стороны жениха.

– Очень приятно, – церемонничает Илья. – Я со своей стороны жених.

Илья с интересом рассматривает Нину:

– А вы не хотите в Германию?

– Нет, не хочу. Мне и здесь хорошо.

– Я вам завидую, – говорит Рахиль Иосифовна. – Илюша, видишь, Анечка без фаты.

– Я даже пупса на машину не посадила, – дерзит Анна. – Ну, что поехали?

– Скажите, а вам случайно не нужно разбить газон? – как всегда абсолютно некстати спрашивает Илья у Нины.

– Газон? Зачем? – изумляется она.

– У меня друг в Израиле. Он там разбивает газоны. Может приехать и вам разбить.

– О’кей, я подумаю над вашим предложением, – Нина с подозрением смотрит на Илью.

– Разрыли теплотрассу. Зачем разрыли? Все равно уже месяц никто ничего не делает, – замечает Рахиль Иосифовна, смотря в окно автомобиля.

– Ну, ничего. В Германии у вас таких проблем не будет, – успокаивает ее Нина.

– Не будет таких, будет других. Еще не известно, что лучше, – философски отмечает Рахиль Иосифовна.

* * *

Где-то в недрах Дворца бракосочетания звучит Мендельсон. У лестницы за столом сидит вахтерша, неодобрительно посматривает на входящих новобрачных и качает головой, как китайский болванчик. При этом она все время что-то бубнит себе под нос.

– Когда я первый раз женился, оркестр играл «Семь сорок». Я был в белом, невеста – в черном. Моя первая свадьба была фарсом, фарсом будет и вторая, – озираясь по сторонам, говорит Илья. – И зачем люди женятся?

– Чтобы было кому подать стакан воды в старости, – как по нотам отвечает Нина.

Илья смотрит на нее с неподдельным удивлением:

– Боятся обезвоживания?

– Одиночества, наверное, больше.

– Браком эту проблему все равно не решить. Лучший способ избежать одиночества – жить с мамой, – говорит Илья.

– Ты думаешь, мне нечего сказать? – реагирует Рахиль Иосифовна. – Я промолчу из такта.

– Следующие, проходите! – обращается вахтерша к Илье и Анне, продолжая качать головой, и еле слышно бормочет: – Всех берут! Ну, всех берут!

* * *

– Уважаемый Илья Борисович, уважаемая Анна Сергеевна! Сегодня, в этот торжественный для вас день, администрацией Ленинского района мне доверено зарегистрировать ваш брак.

– О, господи! – вырывается у Рахили Иосифовны.

– В жизни каждого человека бывают дни, которые особенно бережно хранит память, – продолжает работник ЗАГСа. – Сегодня у вас именно такой день. Вы создаете семью, чтобы вместе пройти долгий жизненный путь. Счастливый семейный союз не мыслим без большого искреннего чувства, глубоко осознанной ответственности за судьбу близкого человека. Выполняя высокий общественный долг, как представитель государства, прошу вас ответить: является ли ваше желание вступить в брак глубоко обдуманным и твердым? Прошу ответить вас, жених.

– Черт! – Илья пытается выудить из кармана кольцо, которое дала ему Анна.

– Жених, что с вами? – раздражается работник ЗАГСа.

– Да-да, – отзывается Илья.

– Прошу ответить вас, невеста.

– Да.

– В соответствии с «Семейным кодексом Российской Федерации» и с вашим взаимным желанием, которое вы сейчас выразили, в присутствии близких и родных, ваш брак регистрируется. Прошу вас подойти и скрепить ваш семейный союз подписями.

Анна и Илья подходят и расписываются, отражаясь в казенной полировке стола.

– Свидетели, готовы ли вы поручиться за создаваемую семью? – вопрошает работник ЗАГСа.

– Готова, – отзывается Нина.

– Еще бы! – подхватывает Рахиль Иосифовна.

– Молодые, наденьте друг другу кольца. Этими кольцами, как символом вашей любви и супружеской верности, я скрепляю ваш брак. В соответствии с законодательством, ваш брак зарегистрирован. Поздравьте друг друга!

Илья тянется к Анне, чтобы поцеловать ее, но Анна твердо пожимает ему руку.

На улице все облегченно вздыхают и, кажется, не могут надышаться. Весна шарахнула без объявления войны. Рванула, как бутылка теплого шампанского на белую скатерть. Все потекло, изменяясь и стремясь наружу. Треск рвущихся ширинок заглушил политическую трескотню. Уличные художники повыдавливали самые яркие краски, чтобы срисовывать с тротуаров женщин. Женщины побрили ноги и стали ходить на них повсеместно. Зоны отдыха переименовали в эрогенные зоны. Улицу Фиделя Кастро – в бульвар имени Камасутры. Приспевшие к новой весне девственницы бросились отдавать военным честь. Замужние вскарабкались на подоконники, чтобы помыть обмороженные стекла. И все как-то сразу прояснилось и запахло весной. Сквозь воспаленные аденоиды, искривленные перегородки, прошибая риниты и тонзиллиты, доступно для всех.