Текст книги "Вопросы буквоедения"

И все это меня поначалу мучило ужасно. Все я пытался вставить между строчками о петуньях и квашеной капусте если и не топор, которым Родион Романович отправил на тот свет Алену Ивановну вместе с сестрой Лизаветой, то хотя бы грабли или остро наточенный секатор для обрезания веток (в позапрошлом году я обрезал им засохшие ветви яблонь). Все я тщился между первой и второй рюмкой домашней рябиновки втиснуть рассуждения о несовершенстве мира, о том, быть или не быть, вместо того, чтобы вставить туда кусок малосольной селедки с луком и соленый рыжик.

А тут еще и письма читателей… Настоящих-то писателей спрашивают о том, как жить и что там, впереди? Не ждёт ли нас теперь другая эра? Меня же спрашивали, какую водку лучше брать для настоек, какие сорта петуний сажает жена, рассказывали о том, как у них в Красноярске или в Вологде ударили заморозки и как погибла помидорная рассада, и делились рецептами сдобных ватрушек… Я стеснялся этих писем, как маленькие мальчики стесняются платка, который им заботливая мать повязывает под зимнюю шапку. Я представлял себе, как на ежегодном отчетном собрании писательской организации нас, членов Союза писателей, вызывают по одному на трибуну и мы перед ревизионной комиссией, которая сидит в первом ряду, зачитываем выдержки из читательских писем. Выходят один за другим инженеры человеческих душ и читают длинные, полные боли и невидимых миру слез письма, в которых благодарные читатели пишут, как после прочтения рассказа, повести, романа или даже одного стихотворения взглянули на жизнь совершенно другими глазами, как бросили пить, как вернулись в семью или подобрали бездомного котенка на улице.

Я стою в углу, в платке, повязанном под зимнюю шапку, с ужасом жду своей очереди и комкаю в потном кулаке куцые распечатки записок о том, как собирали ведрами опята или как по моему рецепту настояли рябину на водке, но она кончилась еще перед Новым годом, как… и тут меня жена будит и говорит, что на закате спать нельзя – голова будет болеть, и вместо того, чтобы спать, я мог бы принести дров и растопить печку, потому что на веранде прохладно и рассада может замерзнуть. «Иди, – говорит она, – а то не будет у нас никаких петуний. О чем тогда писать-то будешь?»

* * *

За окном ночь, моросящий дождь и тень фонаря, колеблемая ветром из стороны в сторону. Я сижу на кухне, пью остывший чай, ем черные сухари с солью и читаю стихи Державина. Жена уже спит и видит во сне теплицу, в которой созрели на кустах преогромные помидоры. Часы в гостиной бьют полночь, и помидоры в ее сне начинают превращаться в тыквы. Жена стонет, мечется, умоляет помидоры этого не делать, но они, уже огрубевшие снаружи, ее не слышат…

Вдруг за стеной по мусоропроводу с грохотом пролетает пустая бутылка, брошенная соседом-алкоголиком, и тыквы, едва получившиеся из помидоров, начинают превращаться… но не успевают, потому что через минуту пролетает другая, а следом за ней третья. Хочется встать, вытряхнуть сухарные крошки из бороды, взгромоздиться на стул и до самого утра громовым голосом декламировать: «Я связь миров, повсюду сущих, я крайня степень вещества, я средоточие живущих, и на соседей вездесущих я…» Чтобы никто, кроме жены, не спал, чтобы сосед-алкоголик захлебнулся от ужаса своей паленой водкой, чтобы сверху плакали, молились и стучали зубами по батарее, чтобы полоумная старуха, бросающая с балкона пшено на крыши припаркованных у дома машин, вместе со своим пшеном…

Однако пора спать. Жена уже там измучилась с помидорами, которые превратились в пырей и окружают ее, загоняя в теплицу. Она их косит косой, но ей нельзя косой – у нее больное плечо. И ведь вцепилась в нее – не оторвать. Отдай косу и запрись в теплице! Я этому пырею сейчас!.. «И он подобно так падет, как с древ увядший лист падет! И он подобно так умрет, как…»

* * *

Боюсь, что в недалеком, во всех смыслах этого прилагательного, будущем писатели расплодятся еще больше, а читателей станет совсем мало и услуги их станут не по карману многим, даже средним, писателям, не говоря о начинающих. Читатели-могикане объединятся в союзы, вроде тех, что мы сейчас видим у писателей, обзаведутся профсоюзами, пластиковыми членскими билетами с двуглавыми орлами и голограммами. На Западе их будут называть «союзами букридеров». Появится иерархия Читателей – районные, в столицах еще и окружные, областные и даже федерально-окружные. В деревнях и поселках городского типа все будет по-старому – ни книг, ни читателей, ни писателей. В городах же писатели будут выстраиваться в очереди к Читателям. К районным будут вставать с вечера, чтобы успеть к утреннему сеансу чтения, а к областным или федерально-окружным… Среди писателей расцветет взяткодательство. Будут вкладывать купюры в свои книги, как в права гаишникам. Всякая литературная критика к тому времени умрет за ненадобностью, и бывшие литературные критики будут работать на звукозаписывающих студиях начитывателями аудиокниг. Понятное дело, что Читатели от районного до федерально-окружного книги будут не читать, а слушать, и профессиональная болезнь у них будет не глазная, а ушная.

Самые пронырливые писатели будут всеми правдами и неправдами прорываться в Союз читателей. Купят себе рекомендации у двух недобросовестных районных читателей и айда в приемную комиссию. Комиссии, однако, будут очень строгие. В них будут сидеть сушеные, точно воблы, и древние, как Тортиллы, библиотекарши в кардиганах собственной вязки, в очках с пуленепробиваемыми стеклами, и строго спрашивать кандидатов из школьной программы про то, как звали лошадь Вронского или какого размера была грудь у нимфы, нарисованной на картине, висевшей на стене общей залы гостиницы, в которой поселился Чичиков. Впрочем, это будет лишь первый тур. Во втором туре… среди тайных писателей в читательской шкуре расцветет взяткодательство.

Не останутся в стороне от всего этого и власти. Учредят звания Заслуженный и Народный читатель России и два вида нагрудных знаков – серебряные и золотые очки. По уму-то надо будет не очки, а уши, но уши уже будут на почетных знаках совершенно другого ведомства. У президента и премьера будут свои личные Читатели. Глядя на них, личными Читателями обзаведутся и наши толстосумы. Хороший Читатель к тому времени будет стоить больших денег. Читателями можно будет обмениваться, но только с разрешения Союза читателей и с выплатой комиссионных ему же. Вся эта процедура будет напоминать нынешний трансфер футболистов.

Но самых больших денег будут стоить Учителя Чтения, притом что учителя писания и даже чистописания обойдутся вам в сущие копейки. Богатые люди станут выписывать Учителей Чтения из-за границы и в конце концов и сами станут писать на языке своего Учителя. На русском языке будут писать только бедные писатели и писатели-пенсионеры. Пенсионеры для чтения своих воспоминаний будут покупать себе Читателя вскладчину. Минкульт разработает федеральную программу помощи, и в собесах станут группам пенсионеров выдавать на время каких-нибудь дешевых и даже некондиционных Читателей с плохим слухом и зрением, а то и вовсе какие-нибудь электрические устройства для сканирования и распознавания текста. Разозленные пенсионеры будут приходить с жалобами в собесы, приносить с собой толстые папки с рукописями, перетянутые резинками, и сваливать их у дверей кабинетов. К ним никто даже и не выйдет поговорить и извиниться. Только вечером, когда собес закроется, придет уборщик-таджик, покидает все папки в мусорную тележку и увезет их сжигать на задний двор.

* * *

На работе, за чаем, зашла речь о дачниках, о любителях копаться на грядках, о рассаде, о картошке, о сорняках и обо всем остальном, что с этим связано, вернее, к этому приковано. Я сказал, что не понимаю и не хочу понимать этих людей, которые с утра и до вечера, не разгибаясь, в поту, в курином навозе, в колорадских жуках… Что за удовольствие все выходные, как проклятый… В конце концов, я зарабатываю достаточно, чтобы пойти в магазин или на рынок и купить себе самой шоколадной картошки.

– Не скажи, начальник, – усмехнулся мой коллега. – Тут все не так просто с удовольствиями. Вот ты, к примеру, зарабатываешь достаточно, чтобы пойти в магазин и купить себе любую книгу.

– Любую, – с готовностью подтвердил я.

– Но зачем-то пишешь их сам, – сказал коллега. – Небось, каждые выходные пишешь. Не разгибаясь.

И я задумался… Что, если все читатели были бы вроде дачников. Не дай Бог, конечно, но вдруг. То есть не покупали бы готовые книжки, а писали бы сами. Захотел почитать поэму или рассказ – сел и написал. Еще и говорили бы всем знакомым, что от чтения написанных чужими, посторонними людьми книг только голова болит и давление повышается. Черт знает, из каких слов и даже букв они эти дешевые покупные романы с повестями составляют. Один человек прочел сборник рассказов – неделю в себя прийти не мог. Голова чуть на три половинки не раскололась. Думали, что придется переливание мозга делать. Еле отчитала его жена стихами собственного сочинения. И ведь купил он эту проклятую книжку в настоящем книжном магазине, а не на развале каком-нибудь уличном, не с рук у бабки-пенсионерки, которая торгует вязаными пинетками и советскими потертыми и замусоленными книжками. Хотя… советские книжки были, конечно, не чета нынешним. От них был и сон здоровее, и голова не болела. Потому, что был ГОСТ! Потому, что не было никаких искусственно-модифицированных словообразований. А теперь… Конечно, есть проверенные писатели из хороших знакомых, которые пишут для себя и немного для друзей. Чуть дороже, конечно, чем в магазине, зато все простое, не заумное – слова простые, предложения простые, знаков препинания почти нет. Читать можно с любого места. И почерк прекрасный.

Стихи не пишутся

…И снег за окном валит пушистый, ласковый, только что не мурлыкающий, и у вороны, сидящей на проводах, такой вид, будто она осталась одна в целом свете, и свет из фонаря льется такой мандариновый и апельсиновый, какой бывает только в новогоднюю ночь, и снежинки в этом свете танцуют и кружатся вихрем так, что у фонаря от их кружения темнеет в лампе, и тоска такая сладкая, что от нее тошнит, и стихи… не пишутся. Хоть тресни.

…И настроение мартовское, весеннее, и за окном небо такой густой голубизны, что из него можно выреза́ть каемки и наклеивать на блюдечки, тарелочки и даже большие блюда и подавать на этих тарелочках женщинам их женские мечты, красиво перевязанные солнечными лучами, и потом этими же лучами щекотать этих же женщин до обжигающих истомительных мурашек или, на худой конец, высвечивать пыль на письменном столе и компьютере, чашку с высохшими остатками кофе, почерневшую дольку лимона на блюдечке, початую бутылку коньяка, неприметно стоящую на подоконнике за шторой, и пепельницу, в которой лежит обгоревший клочок бумаги, напоминающий рукопись неудачного стихотворения, хотя никакая это не рукопись, а просто обгоревшая квитанция из химчистки, подожженная от тоски и злости потому, что файлы не горят, потому, что стихи… не пишутся. Хоть лопни.

Стихи не пишутся. Еще не рассвело, еще падает уставший идти мокрый снег, еще весна, схваченная за простуженное горло ночными заморозками, оступилась на заранее не подготовленные позиции, еще догорает в доме напротив окно и мельканье рук за его занавесками все медленнее и медленнее, еще надо мыть сковородку после ужина, еще кончились сигареты, еще и стихи не пишутся, еще хочется улететь на Марс в какой-нибудь маленький отель под названием вроде «У погибшего космонавта» на берегу давно высохшего Большого Сирта, где все включено – и ежедневные прогулки на лодке по черной воде заросших колючими кустами каналов, и обед с археологами в заброшенной рыбацкой деревушке, и дегустация плодов винного дерева, и охота с роем золотых пчел, и сидение розовыми сиреневыми синими вечерами на берегу моря под тонкое и жалобное пение медленно плывущих песчаных дюн, в мыслях о том, что стихи не пишутся. Хоть пополам разорвись. И лучше все же помыть сковородку после ужина сейчас, а не вставать рано утром, пока жена еще спит.

Нальешь себе чаю покрепче, сядешь за письменный стол поудобнее, подвинешь поближе ноутбук, помешаешь чай ложечкой, посмотришь в окно, пошевелишь пальцами на манер пианиста, который разминает их перед тем, как опустить на клавиши, посмотришь в окно, почешешь нос, отхлебнешь чаю, протрешь ваткой, смоченной в водке, клавиатуру, набьешь трубку, закуришь, выпустишь клуб душистого дыма, пообещаешь жене немедленно уйти курить на лестницу, погасишь трубку, помассируешь пальцами виски, потом сожмешь их ладонями, почешешь кота, забравшегося под стол, отхлебнешь чаю, вытащишь ложечку из чашки, положишь ее на блюдечко, поднимешь глаза к потолку, внимательно осмотришь каждый сантиметр ползущей по штукатурке трещины, опустишь глаза, скажешь уснувшей за книжкой жене: «Сама попробовала бы, а я посмотрел бы, как у тебя получится», – наступишь нечаянно на кота и подумаешь: да гори они синим огнем, эти стихи! Ну и пусть не пишутся. Пополам, что ли, разорваться из-за этого?! Потом напишу. Лучше рассказ напишу или даже повесть. В конце концов, пойду на кухню и сделаю бутерброд с колбасой и соленым огурцом. Или велю жене его сделать, а то ишь…

Сень струй

Старый, худой, с изрядно поредевшей шевелюрой, но не потерявший живости Иван Александрович Хлестаков. Любитель выпить. Бегает, как Добчинский – петушком, петушком. Живет со своей экономкой или свояченицей, сестрой покойной жены, женщиной строгой, с прямой кавалерийской осанкой и грубым голосом. Имение Хлестакова, доставшееся от отца, пришло в упадок и давно заложено в Опекунском совете. В заросшем саду у него стоит немного покосившаяся на сторону беседка, которую Иван Александрович называет «Сень струй». Струй там никаких нет, а есть худая бочка, наполненная двумя лягушатами и зацветшей дождевой водой, которая понемногу сочится в землю. В беседке Хлестаков сидит, когда тепло, и курит свою простую пенковую трубку, набитую дешевым и едким самосадом, который где-то покупает Осип.

Есть у Хлестакова записка от Пушкина, которую он сам же и написал. Это осьмушка бумаги, замасленная и истрепанная так, что совершенно невозможно разобрать, что на ней написано. Впрочем, Иван Александрович каждый раз ее читает по-новому. То Пушкин зовет его к цыганам, то присылает с запиской новую поэму, прося критик, то жалуется на то, что жена совершенно не понимает стихов и всегда зевает, когда он ей их читает.

Если старику поднести, то язык у него развяжется, и он станет рассказывать, как однажды чуть не женился на губернаторской дочке, которая влюбилась в него без памяти. Уже и договорились со священником, который должен был их тайно обвенчать в соседней деревне, но сделалась метель, кучер заблудился, плутал по степи, плутал, заехал не туда, и Иван Александрович по ошибке женился на свояченице или на экономке. Черт их разберет, этих своячениц или экономок.

Упоминает он и письмо, которое написал губернаторской дочке, но его не показывает никому, а прячет в маленькой шкатулке красного дерева со штучными выкладками из карельской березы. Наедине сам с собой, в кабинете, достанет его, читает, исправляет и дописывает. Допишет, зачеркнет и снова зачеркнет. Еще и клякс понаставит и размажет. Только и прочесть можно первую строчку – «Татьяна, милая, Татьяна! С тобой теперь я…» – и последнюю – «А нынче все мне темно, Таня». Повздыхает, достанет из потайного места штоф, выпьет, занюхает рукавом халата, посидит еще да и уснет за столом, не раздеваясь. Потом придет его экономка или свояченица, аккуратно вытащит из рук письмо, сложит его в шкатулку и уберет шкатулку в потайной ящик бюро, где Иван Александрович обычно ее прячет. Снимет со старика ковровые тапки с загнутыми носами, разденет и уложит на кровать. Посмотрит на него – щуплого, худого, смешно шлепающего губами во сне, сотрет рукой крошечную, незаметную невооруженным глазом слезинку и выйдет, тихонько притворив за собой дверь.

Трофейное одеяло

Следующая остановка – «Ленинградская площадь»

Теперь детям мечтать просто и удобно – достаточно хотеть стать богатым. Все остальное приложится. Богатый может купить билет хоть в космос. Во времена моего детства билетов в космос не продавали и надо было стать космонавтом по-настоящему, чтобы полететь без билета, то есть командиром корабля или бортинженером. Но сначала – очень захотеть. И еще раньше – выбрать мечту. Или ты космонавт, или укротитель тигров. Я выбрал вагоновожатого.

В маленьком провинциальном городе моего детства трамваев не было, но зато на лето меня отправляли к бабушке в Киев. Там этих трамваев было полно чуть ли не на каждой улице. Больше всего мне нравился двадцать седьмой маршрут – от проспекта Гагарина на левом берегу Днепра до Почтовой площади на правом. Там жила бабушкина сестра, тетя Поля. Трамвай шел долго – больше часа. На Подол ходили стремительные, красные с желтой полосой чешские трамваи. Сначала мы ехали по Дарнице, потом по длиннющему железному мосту через Днепр, а потом вдоль правого берега, в тени больших киевских каштанов, каштановее которых нет на целом свете. Бабушка мне всегда давала талончики, чтобы я их закомпостировал. Вагон здорово качало на скорости, и в прорезь компостера я попадал билетами с третьего, а то и с четвертого раза. Компостер работал не очень хорошо и дырочки в талоне продавливал, как правило, наполовину. Я потом сидел и упорно отрывал крошечные бумажные кружочки, за что мне попадало от бабушки.

Больше всего мне нравилось стоять возле водителя и смотреть, как навстречу мчатся другие трамваи, как за окном проплывают дома, мост через Днепр, под которым ползут баржи с неумытыми ржавыми бортами, закладывают пенные виражи моторные лодки, деловито снуют чумазые буксиры, на бортах которых домашними шлепанцами висели автомобильные покрышки. Только вот стоять рядом с вагоновожатым во время движения запрещалось. Об этом гласила строгая надпись на русском и украинском языках на стеклянной дверце водительской кабины. Поскольку украинского я не знал, то эта двуязычная надпись для меня была чем-то вроде Розеттского камня. Так, шести лет от роду, я стал Шампольоном.

Поговорить с водителем мне было очень надо. Дело в том, что я прочел и с грехом пополам перевел еще одно объявление на украинском, висевшее рядом. Говорилось в нем о ежегодном наборе на курсы водителей трамваев и троллейбусов при местном трамвайно-троллейбусном депо. Меня интересовали исключения в правилах приема – можно ли начинать обучение не с восемнадцати лет, а, скажем, с восьми. Два года я был еще готов, собрав волю в кулак, подождать. Размер зарплаты меня не беспокоил – зачем зарплата человеку, у которого есть мама, папа и бабушка. Отпуск, по вполне понятным причинам, меня тоже не интересовал – кто же бросит такое удовольствие ради отпуска. Больше всего мое воображение поражали льготы – бесплатный проезд на всех трамваях и троллейбусах! Бесплатные гаечные ключи и отвертки, которые – я сам видел! – были у вагоновожатых. Имелись, конечно, и некоторые препятствия в виде двух недавно выпавших молочных передних зубов. Втайне от бабушки я тренировался произносить «Следующая остановка – “Ленинградская площадь”». Получалось, мягко говоря, невразумительно.

Два года пролетели незаметно. Потом еще три. К бабушке я продолжал приезжать, но карьера вагоновожатого меня уже не влекла. В одиннадцать лет я вдруг совершенно точно понял, что лучше профессии самолетного конструктора ничего и быть не может. К тому времени первые шаги на этом поприще я уже сделал – по выкройкам из журнала «Юный техник» вырезал десяток или больше бумажных моделей самолетов и из купленного родителями специального набора тонких буковых реек, папиросной бумаги и резиновой лапши собрал действующую модель планера с резиномотором. На очереди была настоящая кордовая модель самолета с настоящим керосиновым моторчиком объемом целых два или даже три кубических сантиметра. Такое счастье стоило дорого – не сама модель самолета из реек, тонкой фанерки, проволочек и пластмассовых колесиков, а моторчик, стоивший целых пять рублей. С мечтами об этом моторчике я ложился спать и вставал утром. Ради него мне пришлось окончить учебный год на все пятерки. У меня была пятерка даже по поведению.

Помню, как мы вышли с папой из дверей «Детского мира» и я прижимал к груди коробку с надписью «Компрессионный двигатель» с такой силой, с какой потом не прижимал ни одну девушку и даже диплом о присвоении ученой степени. Впрочем, это папа вышел, а я уже летел, хоть и низко. Летал я дня два – ровно до того момента, когда пришлось этот двигатель запускать. Не раз, не два и не три ударял я, как было написано в инструкции, указательным пальцем по пропеллеру: все было напрасно – двигатель даже не чихнул. Уже и на пальце был синяк, уже и всплакнул я от отчаяния… Положение не спас даже папа. Почертыхался он полчаса или час, а потом пообещал забрать завтра утром двигатель на свой военный завод и там отдать его в опытные руки знакомого слесаря-инструментальщика. Так и сделали.

Ни через пару дней, ни через неделю, ни даже через две двигатель не запускался, хотя и разбирали его, и промывали его, и продували… От папы я услышал много новых слов о самом моторчике, о его изготовителях, о людях, которые принимали готовую продукцию и ставили треугольный синий штампик в технический паспорт…[11]11
  Через каких-нибудь два десятка лет, когда у меня уже подрастал собственный сын, к нам в гости пришел знакомый самолетный конструктор из конструкторского бюро Яковлева. На дворе был разгар перестройки, и Серега, так звали конструктора, приносил домой не зарплату, а меньше чем ничего. Хорошо, что жена его, экономист в каком-то институте, открыла в себе талант к различного рода поделкам из камней, каждая из которых, если ее рыночную стоимость перевести на мужнину зарплату… Короче говоря, я спросил у Сереги – что надо делать, если ребенок мечтает о профессии конструктора самолетов? Серега вздохнул, выпил рюмку водки и выдохнул: «Пороть! Каждый день пороть, чтоб одумался, пока не поздно».


[Закрыть]

После неудачи с моторчиком я отложил в сторону мечту о самолетостроении, тем более что к тому времени мной овладела новая – я решил стать полярником. Настольной моей книжкой была биография Руаля Амундсена – знаменитого норвежского покорителя Северного и Южного полюсов. Я спал и видел себя пробирающимся сквозь ледяные торосы, отстреливающимся от белых медведей и полярных волков. Кстати, о сне. Амундсен в детстве спал в комнате с открытым окном, но мне запретили родители, поскольку у нас с моей младшей сестрой была одна комната на двоих, а сестра же ни в Арктику, ни в Антарктику не собиралась. Однако я был упорным мальчиком и решил, пока мои жилищные условия не улучшатся, продолжать подготовку по другим, не менее важным направлениям.

Во всех книжках про полярников было написано, что питались они во время походов простыми галетами и пеммиканом. С простыми галетами в моем советском детстве были проблемы. Почему-то их в наш Серпухов не завезли. Зато мама где-то купила по случаю несколько пачек дефицитного печенья «Юбилейное». Из него делали торт «Муравейник» и шоколадные колбаски, когда приходили гости. Торт и колбаски я делать не стал – какие, спрашивается, колбаски, когда за тонкими стенками палатки мороз, снежный буран, треск ломающихся льдов… и суток не прошло, как кончилось «Юбилейное». Кончились также банка вишневого варенья без косточек и полпачки сливочного масла. Конец света эксперимента совпал с приходом мамы с работы…

Другой бы уже успокоился и путешествовал в страны с умеренным и даже жарким климатом, чтобы закаляться, к примеру, поедая суп или манную кашу. Вот только жаркие страны и манная каша меня интересовали в последнюю очередь. Потерпев неудачу с галетами, я принялся за пеммикан. Для настоящего полярника пеммикан был все равно что ром для настоящего пирата. Вот уж этот продукт нельзя было купить нигде ни по какому знакомству – его надо было делать самому. Сначала нужно было прокрутить мясо через мясорубку, выложить фарш на противень тонким слоем и высушить, после чего перемолоть в пыль на кофемолке. Мясорубка у нас была, а кофемолку я рассчитывал взять на время у своего одноклассника Вовки. После чего к этой мясной пыли добавляют растертые сухофрукты, сало, соль и специи. Потом… до самого конца я не дочитал, решив, что как дойду до нужной стадии – так и дочитаю.

Наученный горьким «Юбилейным» опытом, я не стал прокручивать все замороженное мясо, которое нашел в нашем холодильнике, а отпилил, поскольку ножом не смог отрезать, папиной ножовкой по металлу небольшой кусок и, после того как он оттаял, прокрутил его через мясорубку. Фарш выложил на маленькую фанерку и поставил на балкон, на самый солнцепек, чтобы он побыстрее высох.

На дворе стоял октябрь. С солнцепеком ожидались проблемы. Мало того – лил дождь, а потому я не стал сушить фарш на солнце, которого не было, а для начала обдул его горячим воздухом из маминого фена. Ближе к вечеру, перед приходом родителей с работы, я спрятал фанерку с так и не высохшим фаршем под кровать. На следующее утро недоношенный пеммикан был на ощупь все еще сыроватым и пахло от него… Тут я вспомнил, что по рецепту в пеммикан добавляют соль и специи. Из специй дома были перец, корица и ванилин. Ванилина в рецепте не было, но я так любил его запах, что однажды даже пробовал есть. Я посолил, поперчил фарш, а потом еще и пованилинил. Вы будете смеяться – вечером родители снова пришли домой с работы и… Зато можно было целый час закаляться, поскольку мама велела открыть окно – для проветривания.

Все же мечта о полярных путешествиях умирать не хотела. Мало того – к ней прибавилась мечта стать ветеринаром и лечить собак. Упрощая задачу, я решил обе эти мечты объединить и лечить не просто собак, а ездовых собак полярных исследователей. Для этой цели я хотел упросить родителей взять щенка от нашей дворовой собаки Найды. Понятное дело, что ни Найда, ни ее сын ездовыми собаками не были. Найда даже и в санки-то детские не хотела впрягаться. Но я считал, что в этом деле главное дрессировка. Возьму щенка, воспитаю из него настоящую ездовую лайку, а потом у него пойдут дети, внуки… Эти уже будут ездовыми во втором и в третьем поколениях. В этом смысле я был тогда стихийным лысенковцем. Простой расчет показывал, что к концу школы у меня должно быть около полутора десятков отличных ездовых собак. Этого количества мне хватило бы для настоящей упряжки. Осталось только упросить родителей взять щенка. Упрашивать мы пошли вместе с сестрой. Она, правда, хотела котенка, но я обещал ей отдавать щенка для обрядовых девчачьих одеваний в кукольную одежду.

Короче говоря… если все мальчики и девочки, которым не разрешили взять щенка, или котенка, или даже чижика, возьмутся за руки и выстроятся в цепь, то эта цепь, может, и не дотянется до Луны, но уж точно обогнет земной шар по экватору никак не меньше двух раз.

Между тем школьные годы шли, шли, и надо было уже выбирать не мечту, но профессию. Какой уж тут, к чертям собачьим, полярник-ветеринар. Уже были мне подобраны репетиторы по математике, физике, и уже был готов я удавиться от тоски над задачами по механике и тригонометрии, как вдруг совершенно неожиданно для себя влюбился в палеонтологию. Как говорится, взял и уехал накануне свадьбы в Ленинград. В том смысле, что вместо репетиторов стал ходить на заброшенный карьер возле Оки и ползать там по осыпающимся склонам в поисках окаменелостей. Я уговорил папу сделать мне на своем заводе геологический молоток, потому как купить в магазине его было нельзя.

У меня была тоненькая, еще довоенная, книжечка о геологических экскурсиях по Подмосковью для пионеров и школьников. В ней были черно-белые фотографии аммонитов, белемнитов и прочих древних моллюсков. Отличить одни от других не представлялось никакой возможности из-за ветхости книжки.

Из палеонтологической литературы у меня были еще рассказы Ивана Ефремова об экспедициях в Гоби и диафильм из жизни динозавров. Этот диафильм я засмотрел буквально до дыр. Диафильм – это такая целлулоидная полоска с последовательными картинками-кадрами и дырочками по краям. Ее вставляли в железный или пластмассовый ящичек под названием «фильмоскоп» и крутили ручку. Крутить можно было как хочешь медленно и даже возвращаться назад, чтобы все зрители, особенно читающие по складам, успели прочесть подписи к картинкам. Теперь, конечно, для всего этого есть телевизор и пульт – нажал кнопку и перемотал… но разве можно сравнить удовольствие от кручения настоящей ручки с нажатием какой-то кнопки?! А коробочки, в которых хранились диафильмы? Разве можно их поставить рядом с нынешними файлами? То-то и оно. Во времена моего детства любой ребенок, у которого было два десятка таких коробочек, чувствовал себя не меньше чем директором «Госфильмофонда»! Да что диафильмы! Даже темные комнаты, в которых надо было их смотреть, были гораздо темнее нынешних.

Я так вошел в роль, что даже видел сны, в которых или убегал от динозавров, или охотился на них. Жалел я только о том, что еще невозможны путешествия во времени – тут бы я мгновенно взял с собой фотоаппарат, три километра пленки, ружье с усыпительными и разрывными пулями и айда в юрский или меловой период. Как охотиться на динозавра, я в общих чертах представлял – все это было описано в фантастическом рассказе Спрэга де Кампа «С ружьем на динозавра». Осталось только поступить на геологический факультет МГУ, на котором готовили палеонтологов. Попутно я хотел поступить на какой-нибудь филологический факультет, чтобы научиться писать научно-фантастические рассказы, как мои любимые Спрэг де Камп и Иван Ефремов, но потом передумал – в конце концов, писать-то я умел, и даже с небольшим количеством ошибок, а правильно расставлять слова уж как-нибудь…

В разгар моих приготовлений к карьере охотника за динозаврами и писателя-фантаста приехала в гости бабушка и сказала, что палеонтологи, которые в ее представлении были младшими братьями геологов, сплошь люди безнравственные. Мужские геологи в этих самых своих палатках черт знает что вытворяют с женскими и потом лечатся от нехороших болезней. Вот недавно к ним в поликлинику, в травматологию, приходил один нефтяник по поводу перелома руки, а при тщательном осмотре оказалось…

С тех пор прошел не один десяток лет. Я не стал ни вагоновожатым, ни самолетным конструктором, ни полярником, ни ветеринаром, ни палеонтологом, ни даже писателем-фантастом. Теперь уж и не стану. Особенно писателем-фантастом. Знающие люди говорят, что фантаст, даже не очень талантливый, может выпить невообразимое количество водки. Что уж говорить о талантливых, а тем более гениальных… Никакие тренировки тут не помогут – писателем-фантастом надо родиться. Ну да не об них речь. Я родился химиком. То есть сначала я об этом не подозревал и думал, что родился вагоновожатым, полярником, палеонтологом, и потому мечтал в совершенно разные стороны, как если бы эмбрион в утробе матери развивался поначалу то в головастика, то в чайку или вовсе в коалу, а потом одумался и стал превращаться в нормального человеческого младенца. Так и я одумался, когда увидел волнующе округлые колбы, тонкие пробирки, изящные стеклянные холодильники со спиральными трубочками внутри, бледно-фиолетовое пламя газовой горелки, разноцветные кристаллы…