Текст книги "Дамская визжаль (сборник)"

Блоха собаки пограничника

В музее истории московского метро не один, не два и даже не три зала. Это и понятно – история московского метро уходит своими корнями в глубь Средневековья. Первые подземные пути сообщения, о которых не сохранилось никаких упоминаний, были устроены в Москве еще при великом князе Василии Втором, прозванном за это Темным. Линия была всего одна, и катался по ней Василий с ближними боярами и дружиной. Через какое-то время двоюродные братья Василия – князья Дмитрий Шемяка, Василий Косой и Дмитрий Красный, бывшие с ним в страшных контрах, построили свои, перпендикулярные линии. Что творилось на станциях пересадок… Бояре лаются, дружинники на мечах бьются, холопы, которые должны на веревках тянуть эскалатор, за шестеренки прячутся и дрожат, дрожат… Однажды дошло до того, что Ваське Косому, желавшему прокатиться по великокняжеской линии, неосторожно закрытыми дверями прищемило… После чего в народе его стали звать… И потом еще два десятка лет ходили войной друг на друга.

От тех допотопных времен нам не дошло, можно сказать, ничего. Вот только Сокольническую линию метро, основанную еще Дмитрием Красным, до сих пор красят в красный цвет на картах, хотя никто уж и не упомнит, по какой причине.

При Иване Грозном была построена еще одна, опричная ветка до самой Александровской cлободы с тремя промежуточными станциями – Скуратовской, Басманной и Вяземской. В целях соблюдения безопасности государя царский поезд эти станции проезжал без остановок, но на перронах в самый момент проезда самые красивые боярские дочери водили при свечах хороводы, причем каждая девица была наряжена в особенное прозрачное платье подземной нимфозории с туфельками. Грозному так нравились эти хороводы, что он, бывало, по нескольку раз в неделю катался из Москвы в Александров и обратно.

При Грозном появились и некоторые новшества в работе подземки. Ток по рельсам метро, конечно, не шел, но завели специально обученных людей, которые упавших на рельсы трясли как груши и кололи толстыми бронзовыми булавками.

Завершает этот раздел экспозиции картина «Иван Грозный подталкивает к краю платформы своего сына».

В конце семнадцатого века Петр Первый приказал выкопать в Измайлово потешное метро. До наших дней оно, к сожалению, не дошло. Архивистам удалось найти всего один, чудом сохранившийся, проездной документ того времени, на котором рукой молодого Петра нацарапано «Белет Аны Монс» и посажена клякса, пронзенная стрелой, да в конце девятнадцатого века археологи умудрились найти полуистлевшую треуголку сержанта подземной роты Измайловского полка с вышитыми серебром вензелем «ПА» и серебряным же рожком. Что касается рожка на шляпе, то он, скорее всего, свидетельствует о том, что сержант был дежурным по перрону и трубил отправление и прибытие поездов, а вот споры о вензеле «ПА» не утихают и по сей день. Официальная наука считает, что они расшифровываются как «Петр Алексеев», а энтузиасты-краеведы с пеной у рта доказывают – «ПА» есть не что иное, как «Петя и Аня».

Перейдем в следующий зал. Известно, что первое советское метро в Москве было имени Лазаря Кагановича. После разоблачения культа личности имени Лазарь, впрочем, как и имени Иосиф, стали чураться. Метро переименовали, но пионеры метростроя, помня руководящую роль Кагановича в деле создания Московского метрополитена, стали вполголоса называть между собой одну из станций «Лазаревской». Лет пять или даже семь называли, пока кто-то не донес на них в высшие партийные инстанции. Дело до суда не дошло, но пионеров пропесочили сильно. Старики пороптали-пороптали и стали называть «Лазаревскую», как все. Только несколько верных сторонников сталинского наркома не сдались. На тайном собрании их ячейки они на одной из станций тайным же голосованием выбрали большой стальной болт из тех, что крепил какое-то декоративное панно к стене, и стали называть его «Лазарем». Не было месяца, чтобы не приходили они прикоснуться к нему, а одна старушка даже приходила с фланелевой тряпочкой и любовно протирала ему шестигранную головку. Конспирация была строжайшей. Мы бы не узнали обо всем этом никогда, если бы, умирая, один из первых метростроевцев не открылся секретарю домовой партийной ячейки. Само собой, болт немедленно вывинтили и заменили на благонадежный, по имени то ли Федор, то ли Николай, а вывинченного Лазаря случайно подобрала неизвестная уборщица и долгие годы прятала дома, незаметно вкрутив его в голову мужу. Тот, кстати, так ничего и не заподозрил. Только теперь, после ухода коммунистов навсегда и их возвращения, болт смог занять почетное место в экспозиции музея.

Вот за стеклом лежит пожелтелый номер газеты «Вечерняя Москва» шестидесятых годов, посвященный пуску в эксплуатацию первой очереди Калужско-Рижской линии. В статье специально разъясняли москвичам, что линия в Калуге не начинается и в Риге не заканчивается. Москвичи, как известно, очень доверчивы – у них и Варшавское шоссе заканчивается в Варшаве, а с Павелецкого вокзала поезда и вовсе идут в Павелецк. Другое дело недоверчивые петербуржцы – и вокзал у них есть Московский, и на вагоне поезда написано «Санкт-Петербург – Москва», а спроси их, куда они едут, – так сейчас же скривятся и пробормочут что-то про большую деревню.

Со строительством метро в эпоху застоя связано множество легенд. Некоторые документы из рассекреченных архивов московского метро, не представленные в музее, проливают неверный свет на эти истории. В семьдесят пятом году или в начале августа, или после обеда один из отрядов метростроевцев, загородившись проходческим щитом, сумел зарыться так далеко на запад от Москвы, что оказался вне зоны поражения советских подземных бескрылых ракет. В одной из стран Западной Африки, где беглецы вышли на поверхность, много об этом писали в прессе острыми палочками на коре баобаба. Одна из таких палочек сохранилась в архиве нашего посла, и он передал ее в дар музею.

В зале, где представлены материалы, рассказывающие о метрополитенах ближнего зарубежья, выделяется удивительная мозаика, подаренная к шестидесятилетию московского метро киевскими тогда еще товарищами. Она называется «Голубой вагон» и выложена из нескольких тысяч кусочков редчайшего голубого сала.

Завершают экспозицию два уникальных экспоната со станции метро «Площадь Революции» – пуля из нагана бронзового матроса и блоха собаки пограничника. Что касается пули, то ее извлекли из тела одного назойливого пассажира, который в нетрезвом виде дергал за ленточки бескозырки уставшего к концу смены революционного матроса. Еще и за дуло нагана хватал. Тут и стальные нервы не выдержат. Не говоря о бронзовых. Раз от него матрос легонько наганом отмахнулся, другой… а на третий и…

У блохи собаки пограничника длинная история. Она прожила долгую, полную испытаний жизнь, прежде чем попасть в музей на заслуженный отдых. Еще во время строительства этой станции Сталин, рассматривая чертежи станции и рисунки ее скульптур, приказал украсить ее чем-нибудь таким особенным, чего не только у нас, но даже и у проклятых империалистов нет.

Думать долго не стали – решили пойти проторенной дорожкой. Взяли да и выковали блоху, чтоб посадить ее на собаку пограничника, а поскольку собака была отлита из бронзы, то и блоху изготовили из того же материала. Сначала-то хотели блоху посадить на пограничника, чтоб какой-никакой, а за ней присмотр был. Умные люди, однако, отсоветовали, поскольку блохастый советский пограничник смотреться будет неаккуратно. И жила себе на собаке блоха припеваючи много лет. И все гости столицы, хоть наши, хоть иностранные, непременно с ней фотографировались. После войны, однако, появилось странное поверье среди студентов. Кто потрет нос собаке – тот сдаст зачет или экзамен. И стали ей двоечники нос тереть. Рук не мыли, но терли. Антисанитарию развели страшную. Блоха начала болеть, покрываться зеленым налетом, а потом и заявление с просьбой о пенсии написала. Ей к тому времени под семьдесят уже было. Подлечили ее, и в музей. Теперь она на законном отдыхе, на бархатной подушечке, а рядом с ней на такой же подушечке лежит написанное ее левой задней ножкой (она была левша) заявление. Только его никто не видит, потому как уж очень оно маленькое.

У прилавка с курами,

утками, индейками и их запчастями стоит семейная пара средних лет. Женщина сосредоточенно тычет пальцем в витрину, показывая продавцу курицу, которая на нее смотрит, а мужчина молча, поскольку его роль не предполагает слов, держит многочисленные сумки и пакеты с селедками, капустами и мандаринами. Вдруг мужчина внепланово открывает рот и произносит:

– Оль, смотри какие крылья индейки огромные. На таких и полететь можно.

Оля критически оглядывает мужа, его недетский живот, напоминающий запасной парашют, и с каменным лицом спрашивает:

– Купить тебе десяток для пробного полета?

Концерт для двух клавесинов и оркестра

После обеда на позицию подъехал, звеня, грузовой трамвай с патронами и ручными гранатами. Ящики были тяжелые, и одному доценту из медицинского института отдавило ногу при разгрузке. Он побледнел и сказал, превозмогая боль: «Пожалуйста, аккуратнее. Пожалуйста!»

Через час после разгрузки было назначено вечернее построение. Комбат, худой и бледный теоретический физик в толстых очках, из института физических проблем, долго ходил перед строем, курил и задумчиво, точно сам с собой, разговаривал:

– На завтрашнее утро, друзья, назначена психическая атака нашего отдельного, орденов Мандельштама и Бердяева батальона московской интеллигенции. Форма одежды парадная – шляпы велюровые, очки в черных оправах, у взводных пенсне на концах аксельбантов, у командиров рот в нагрудных карманах не менее двух авторучек с золотым пером. Рядовые бойцы в белых рубашках с черными галстуками. Офицеры в дополнение к обычному форменному костюму-двойке должны иметь жилет и часы на цепочке. Всеволод Евгеньевич, – комбат остановился возле командира музыкального взвода, – ваши люди идут сразу за знаменосцем. Играете… – тут он задумался, снял очки и потер тыльной стороной ладони уставшие глаза, – баховский концерт для двух клавесинов и оркестра. Аллегро. Не перепутайте, ради бога, как в прошлый раз, когда заиграли ларго вместо аллегро. Не поддержи нас тогда минометным огнем соседи…

Уже перед отбоем, в личное время, собрались в батальонной библиотеке и гадали по «Апокалипсису» Розанова. Капитану Энгельгардту выпало «Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский». Молоденький аспирант по имени Петя с кафедры романо-германской филологии Московского университета раздавал всем желающим крошечные книжечки с афоризмами Ларошфуко, Лабрюйера и Вовенарга, приговаривая при этом:

– Берите, господа, берите. У меня много этих сборников. В нашей университетской типографии их продают по себестоимости. А то не нужно ли вам писем Толстого к Рабле? – обратился он ко взводному с толстыми, точно свиные сардельки, усами. – Я у нашего прапорщика купил. У него прекрасные книги. И он честный очень. Я вам пришлю непременно.

Построились еще затемно. С рассветом загрохотали барабаны, и батальон с развернутым знаменем, на котором серебряными буквами по синему бархату было вышито ахматовское «Сжала руки под темной вуалью…», двинулся вперед по Земляному Валу в направлении станции метро «Таганская».

– Красиво идут, – сказал официант трактира «Клондайк» кассиру, глядя, как в лучах утреннего солнца сверкают стекла очков и металлические колпачки авторучек в нагрудных карманах ротных.

– Интеллигенты… – задумчиво протянул кассир и цыкнул зубом.

На станции метро «Охотный Ряд»

в вагон вошел немолодой толстощекий мужчина, ряженный Лениным, устало плюхнулся на сиденье, расстегнул потертое пальто с бархатным воротником, за ним пиджак, достал из жилетного кармашка жвачку, осмотрел ее, обдул от крошек, снова спрятал, из внутреннего кармана пальто вытащил газету «Спорт-Экспресс» и стал читать, шевеля губами. По губам было видно – картавит.

Хроники одного потопа

Эти записки были найдены в бутылке, выловленной в Оке и сданной в пункт приема стеклотары…

Возле дома опять вырыли котлован. Третий раз с начала года. Все время у них там чего-то в трубах. Болезнь какая-то. Я так думаю, что это место заколдованное. Народ разное говорит. Ходят слухи, что при прокладке теплотрассы сантехник упал в бетонный коллектор и его там замуровали спьяну. Вот душа его и мается, исходит перегаром. Может, и врут все. А только экскаватор, который сегодня тротуар взламывал, обратно своим ходом не смог. Утащили его на буксире. И сам экскаваторщик был вне себя. Матерился в котлован. Яма-то огромная. Черт его знает, что там на дне. По уму-то надо было трубы ампутировать на этом участке, чтобы зараза дальше не пошла, и залить все бетоном. Как-то в обход надо. Да только им все равно. Правда, приходил к яме прораб по виду или старший техник. Что-то такое шаманил на своем языке. Бросил ключ разводной туда и горсть гаек. Полумеры все это. Не поможет. Не видать нам горячей воды, как своих чистых ушей.

* * *

Месяц назад отключили холодную воду. Последние три дня в правом ухе какой-то смех, щекотка. Спрашивают Надю. Не выковыривается.

* * *

Снова ищут трубы с горячей водой. Трубы-то иногда находят, а вот горячей воды в них… Даже с холодной водой находили трубы. Может быть, горячая вода меняет направление течения в самый последний момент. Как-то она узнает, что ее ищут. Или кто-то ей сообщает о том месте, где собираются копать. Никто ничего не знает. Или скрывают от нас. А в каких-то ямах и труб нет. Тогда просто постоят, помолчат над ямой, почешут затылки, плюнут и зароют.

* * *

Четвертый день дождь идет не переставая. Влажность такая, что разница между вдохом и глотком равна не нулю, как было на третий день дождей, а минус единице. Молодежь еще держится, а те, кто постарше, и особенно пенсионеры – те начинают понемногу плесневеть. Ходят бледно-зеленые. Некоторые квакают. Стесняются, конечно, но это пока. Сам не видел, но от нескольких знакомых рыбаков слыхал, что вечером на берегу Оки прямо в траве видели стаю резвящихся карасей или окуней. Комаров с мухами промышляли. Один юноша случайно мимо проходил с девушкой, не растерялся и почти полные штаны наловил. Он как чувствовал – их чуть раньше снял. Что значит рыбацкая смекалка! Надо будет сходить, попробовать. Взять с собой девушку и попробовать.

* * *

Дали холодную воду. Или она сама пришла? Скорее всего – сама, потому как уходить не собирается. Стоит в квартирах уже по щиколотку. И продолжает понемногу прибывать третьи сутки кряду. Через полчаса мне заступать на вахту. Мы организовали круглосуточное дежурство на крыше дома – дозорные осматривают окрестности в поисках сантехников.

* * *

Сломался лифт. От воды что-то замкнуло, проскочила огромная искра и убежала по кабелю куда глаза глядят. Все равно наш лифт ломается не реже раза в месяц. Если бы души умерших поднимались на небо в лифте нашего дома, то срок в сорок дней пришлось бы увеличить раз в десять. А как он скрипит и стонет при подъеме! Ни одна живая душа этого не выдержит. Конечно, подъем в таком лифте располагает к мыслям о вечном, но многие из нас еще вполне молоды, у нас дети, и нам бы хотелось побыстрее подняться к себе на этаж, а не отдать богу душу в этом лифте. А внутри… неописуемое. Хотя… описуемое – гораздо чаще.

* * *

Вода все прибывает. На общем собрании жильцов мнения разделились. Старики стоят за строительство ковчега. Один мужик из тридцать пятой квартиры предложил самолет. Молодежь хочет ракету. Наивные – они думают, что круглое проще строить. Так ничего и не решили. Перешли к разному. Разное у нас гонит Нинванна со второго этажа. Крепость бывает такая, что после двух стаканов нередки случаи самовозгорания.

* * *

Ковчег почти достроен. Пришвартован к балкону пятого этажа. Вчера на горизонте видели баркас с сантехниками.

* * *

После обеда всей лестничной площадкой шили чучело сантехника. Мы его потом привяжем к бушприту ковчега, а пока решили втыкать в него вязальные спицы. Ну, чтоб успокоиться…

* * *

Вчера был сильный ветер и волны. К балкону седьмого этажа прибило начальника жилконторы. Хотим вздернуть на рее ковчега, потому что утопить не получается. Вот бы его исследовать!.. Очень интересно узнать, почему начальники не тонут.

* * *

Завтра отплываем. Курс – на сушу. Все равно какую. Эти записки я запечатаю в бутылку и брошу в…

Нужная деталь

Часа в три или в половине четвертого сидел я за компьютером в своем кабинете и работал в поте лица чай с шоколадными пряниками. Ничто не предвещало. Вдруг чувствую – что-то упало. Легкое. Буквально из меня. Нагибаюсь под стол, и точно – маленькая черная пластмассовая деталька. У ног лежит. Вот, думаю, дожился. Еще и пенсию не выработал, а уже. По частям. Это сегодня она маленькая, черная и пластмассовая – а завтра? Большая, белая и… Страшно подумать. Кинулся я искать – откуда она могла выпасть. Ощупался с ног до головы. Ничего не нашел, кроме щекотки. В монитор себя всего осмотрел. Там все на месте. Даже корзину осмотрел. Восстановил все файлы… ничего. А деталька лежит. Маленькая и пластмассовая. Может, она нужная в организме. Понятное дело, это не гайка. Тем более не болт. Ничего на ней не висит, и ничего ею не прикручено, и, даст бог, ничего не отвалится. Но если механизм более тонкий? Если последствия скажутся не сей минут? Мало ли что… Уж какая там работа, когда пряник в горло не лезет. Два часа искал, а потом оказалось, что это заглушка от ножки стула отвалилась. Конечно, стул – это не конь. Да и я не полководец. А мог бы… Впрочем, сейчас не время полководцев. Приличной шашки или там бурки с папахой днем с огнем не сыщешь. Не говоря о коне. Одни стулья в продаже. Да и от тех части отваливаются.

Сквозь шум дождя

* * *

 
Как говоришь ты —
Красиво и убедительно…
Можно подумать!
 

* * *

 
О, сколько радостей
Имеем мы от детей наших! —
Нашим врагам…
 

Прогуливаясь перед сном

 
Бреду не спеша… Вдруг —
Короткий, пронзительный вскрик
Из квартала «веселых домов» —
Маньяк на охоте…
Страшно работать девчонкам
В эту безлунную ночь.
 

* * *

 
Весенним вечером
Сидим с тобой вдвоем,
Взыхая томно…
Честнее было бы
Истошно замяукать!
 

Дождливым летним вечером на даче коротаю время, слушая шум дождя

 
Сквозь шум дождя —
Тягуче и надрывно:
Нажра-а-лся га-ад! —
Сосед домой пришел…
 

Раздумья

 
Немолод уже…
Пора бы и свить гнездо…
Но яйца… Как их снести?!
 

* * *

 
Полночь. Не сплю.
Корчу свирепые рожи —
Сегодня я снюсь врагу…
 

* * *

 
А вот и я!
Ты думала: «Пропал» —
Нн – нет! Всего лишь
Завалился за подкладку.
 

* * *

 
Лунная ночь.
Так хочется бросить курить —
Просто сил никаких…
 

* * *

 
Старею…
Силы уже не те…
Лишь с третьей попытки
Смог взгляд оторвать
От твоего декольте…
 

* * *

 
сниму его осторожно —
после бани прилипший
березовый листик
к твоей, еще влажной…
к твоей, необъятной…
 

* * *

 
весенние облака
в каждом слове твоем
обещастье
 

Портфель Николая Васильевича

У гоголевского портфеля, в котором хранилась рукопись «Мертвых душ» и который нам наконец решился показать Музей Пушкина к юбилею писателя, довольно странная история. У кого он только не побывал. Однажды, когда им владела одна учительница младших классов, ее сын Пашка десяти лет случайно, собирая тетрадки в школу, перепутал портфели и положил не в гимназический, а в портфель Гоголя свое сочинение на тему о том, как он провел лето. На другое утро выяснилось, что в сочинении нет ни единой ошибки. Даже и самая последняя запятая стоит на своем месте. Сообразительный мальчик стал брать сочинения своих товарищей на ночевку в портфеле. За этот, с позволения сказать, «постой» одноклассники платили ему по две копейки с листа, а те, у кого денег не было, приносили то бублик с маком, то калач, а то и перочинный ножичек с затейливой наборной рукоятью. Вся эта история закончилась нехорошо, некрасиво. Кто-то из товарищей Пашки пожаловался родителям, и… сидеть незадачливый коммерсант толком не мог неделю, а то и больше.

Потом следы портфеля теряются и через несколько десятков лет обнаруживаются уже в фондах какого-то провинциального литературного музея. Уж как случилось, что в портфеле пролежала два или три месяца рукопись рассказа сотрудника музея, – никто не знает. Сам-то сотрудник, недолго погоревав о пропаже, легко восстановил весь рассказ по памяти, напечатал в местной газете «За наше счастливое прошлое» и гонорар пропил с такими же писателями, как и он сам, в местной чайной. Когда же отыскалась первая рукопись, то удивлению автора не было предела – из всего рассказа нетронутой оказалась только фамилия автора – Копейкин. Даже само название было изменено на более звучное и интригующее. Слог стал таким легким и блестящим, образы такими сложными и многогранными… Следы Копейкина и его рукописи исследователям проследить не удалось. Кажется, он уехал с рукописью своего рассказа в Москву, обивать пороги тамошних редакций, и там сгинул. Уже потом, через год или два, как ему пропасть, ходили слухи, что объявилась в столице шайка из самых что ни на есть изгоев приличного литературного общества – всклокоченные поэты, испитые прозаики и оборванные эссеисты, промышлявшие кражей рукописей знаменитых писателей. И атаманом этой шайки был некто другой…

Портфель же забрали в Москву. Сначала решили создать секретную комиссию по выяснению его чудесных свойств, пригласили в нее известных писателей и литературоведов в погонах и даже провели первое секретное заседание, но как-то потом все сошло на нет, а сам портфель нечувствительным образом оказался у одного из секретарей Союза писателей. Лежал у него в сейфе. Периодически клал он в него разные свои рассказы, повести и даже один роман. Полежат рукописи квартал или два, достанет он их – диво дивное, а не рассказы. Начнешь читать – не оторвешься. Только одно в них нехорошо – не потрафляют они властям. Такое иногда в тексте отыскивалось, что остатки волос у этого секретаря становились дыбом. Шляпу на голову натянет, чтоб сослуживцы не видели, как он некоторым образом взъерошен, в кресло вожмется и сидит, дрожит. Ну кто ж выдержит долго такие пытки? Да и зачем они ему при такой-то зарплате, квартире и машине? Ради чего, спрашивается? Отнес он портфель в музей и зажил себе пропиваючи.

А снаружи портфель как портфель. Самый обычный. Светло-коричневой кожи с одним замком и двумя металлическими пряжками для ремней. Почему-то фотографировать его запрещено. Уж как я ни упрашивал старушку, следящую за порядком в этом зале, – ни за что она не соглашалась. Тогда я сфотографировал его тайком – камерой телефона. Ну и еще несколько экспонатов. Домой пришел, стал переносить фотографии из телефона в компьютер – все есть, а вместо фотографии портфеля какое-то размытое зеленое пятно. Черт его знает почему.