Текст книги "Дамская визжаль (сборник)"

Немного философии

Еду утром на работу. Места не досталось – стою. Мне сверху видно, что читают, как обычно, глянцевую ерунду. Такой духлесс от этих журналов стоит… Вдруг вижу – женщина одна в книгу смотрит. И написано там: «Глава XXVII. Немного философии». «Э, – думаю, – не все так плохо, как хотелось бы». Шею вытянул, глаза прищурил и читаю то, что под заголовком мелкими буквами. А под ним… «Рок проснулся от удара кулаком в лицо. Перед ним стоял запыхавшийся Майк. Он был весь в поту». Такая вот философия. Еще хорошо, что ее немного.

Машина времени

На территории научного центра, в одном из корпусов которого квартирует наша контора, есть машина времени. Ну, не то чтобы совсем машина, на которой хоть к динозаврам, а попроще – прокатиться можно лет на двадцать пять или даже тридцать назад. Называется она – столовая. Я туда хожу, когда забываю взять из дому обед. Там все как тогда. И еда, и посетители, и повара, и уборщицы. Посетители и повара, правда, здорово состарились. На столах стоят бумажные салфетки в стаканах, но не целиком, а разрезанные на треугольнички. Я посчитал – из одной салфетки можно вырезать восемь таких треугольничков. Еще стоит потемневшая сверху, в открытых майонезных банках, горчица или хрен. И гжельские солонки, в которые, при случае, можно макнуть с размаху яйца. Теперь уж не запрещают. Недавно я взял на второе бифштекс с яйцом. Он был точно такой же, как и во времена моей молодости, – немного зеленоватый и мокрый. Еще бы – столько лет прошло. Позеленеешь тут. Есть я его не стал, но поковырял алюминиевой гнутой вилкой. Повспоминал… Когда я был студентом, мы с моим другом Женькой часто ходили обедать в блинную у Белорусского вокзала. Там подавали такие бифштексы. То есть, конечно, никто не подавал, а надо было отстоять за ними длинную очередь с подносами, которых на всех еще и не хватало. Самое приятное в этой забегаловке было в самом конце, в гардеробе. Старик-гардеробщик с такими, как мы, само собой, не церемонился – кивком головы покажет – иди, сам одевайся. И снова газету свою читать. Но если дашь ему гривенник, а лучше два, то он подавал тебе твое старое пальто с давно оторванной вешалкой и помогал одеться. Мало того – еще и разглаживал своей морщинистой лапкой воображаемые складки на спине. Вот заради этого разглаживания мы с Женькой и ходили туда. Нам казалось… мы воображали… всякую ерунду, которую воображают студенты, у которых нет денег на приличный ресторан. Но вернемся к столовой научного центра. Из примет нового там на полке буфета стоит коробка с шампанским Moet & Shandon. Как она сюда забрела – ума не приложу. Я подозреваю, что это просто пустая коробка. Буфет торгует ватрушками и пирожками с капустой к чаю в граненых стаканах из огромного электрического самовара. Или к бледно-желтому компоту из сухофруктов. Да… К чему я затеял весь этот разговор про машину времени? Уж и сам не помню… Нет, вспомнил! Верните молодость! Верните, суки! Я готов землю бифштексы с яйцом эти есть – только верните.

Или Васька

Он сидел в переходе у трех вокзалов. Обычный Барсик или Васька в заношенном полосатом меху. Худой и давно не чесанный. Заскорузлой лапой придерживал табличку со словами «Памагити на белет до Шушар». Под Шушарами было криво написано помельче «Не ел ниделю». На лапах рассказал, что сам из Шушар. Это где-то между Москвой и не Москвой. Жил у какой-то старухи. Вроде и неплохо жил, грех жаловаться. Конечно, не как сыр в масле, но с голоду мышей не ловил, нет. Бес его попутал. Вернее, человек один. Сманил в африканский зоопарк. У них там котов нет – одни львы с жирафами. Тебе, сказал, как экзоту – две ставки в африканских еврах. Годик поработаешь у них котом – потом десять лет в своих Шушарах будешь кум нигерийскому королю. Старухе опять же привезешь сувенирную набедренную повязку.

Ну и все. Документы, деньги бабкины похоронные, сосисок молочных два килограмма – все отдал за рабочую визу и транспортировочный контейнер. Довез он меня до Одессы, а там, в порту, таких дураков, как я, – пруд пруди. Историй мне порассказали… Шерсть дыбом встает. Вместе с хвостом. Был там один трехлапый. Агитировал всех в Штаты – приемными котами в их семьи. Говорил, что у него братан в Сент-Луисе живет. Ну, там тоже все не так просто. Братан его справки год собирал. Отец неизвестно кто. Мать со всеми котами подряд. У него задержка в развитии – мяукать научился только на третьем году. А тут еще и защитники наших котов-сирот… Собаки, а не защитники. Пусть, кричат, лучше здесь подыхают, но в Америку…

Короче говоря – посмотрел я на все это, плюнул и подался обратно. Кое-как до Москвы доехал. Одно время состоял при живом уголке в детском саду. Хорошо там было, но совесть мучила – как там моя бабка… Мальчонка мне один сердобольный табличку написал. Как смог печатными буквами. Месяц здесь побираюсь. Только до Бологого и набрал денег на билет. Людям не подают, а уж котам… До холодов бы домой попасть. Пока хоть весточку бабке какую подать, а то еще помрет, не дождавшись.

Он вздохнул и стал яростно чесать за ухом. Я дал ему денег и половинку шаурмы. Он лапами нарисовал в воздухе «шаверма» и «спасибо». Тут-то я и сообразил, что ехать ему в сторону Питера.

Дамская визжаль

Стоит эта неприметная братина на одной из витрин у входа на второй этаж – кажется, пятой или шестой по счету. Братина как братина – никаких ювелирных изысков. Довольно грубая чеканка по серебру. Какая-то надпись кривоватыми печатными буквами. Сделана была в Молдавии, в шестнадцатом веке. Принадлежала Ивану Грозному. Даже и не верится, что великий государь, царь и великий князь всея Руси пил из такой посудины. Судя по оставшимся на ней отпечаткам зубов воеводы Курбского и вмятине от темени князя Горбатого-Шуйского, сам, может, и не пил, но угощать любил. Все это, однако, присказка, а вот и сама сказка-история.

На десятом году от взятия Казани задумали в Кремле обложить все печи новомодными муравлеными изразцами. Надо сказать, что техника муравления не из простых. Владели ею в совершенстве только голландцы. У них были для этого специально привезенные мореплавателем Авелем Гусманом из острова Суматры огромные и свирепые рыжие муравьи, сожравшие по дороге из южных морей в Голландию половину мачт и бегучего такелажа, не говоря о стоячем.

Конечно, сначала русские мураводы попробовали работать с нашими муравьями и даже истратили ассигнованные на это казной немалые деньги, но… Через неделю после начала работ государь осерчал, мураводов велел посадить, в чем мать родила, в муравейники, устроенные в кремлевском огороде и, наслушавшись вдосталь их покаянных речей, прогнал взашей вместе с муравьями в самую Сибирь. Мураводство же запретил навсегда указом.

Короче говоря – обратились к голландцам. Те прислали делегацию с самолучшими образцами, но заломили такие цены, что Иван Васильевич решил – за такие деньги он лучше Ливонию воевать будет или повторно возьмет Казань. Причем не менее двух раз. Совершенно случайно при переговорах с голландскими печниками присутствовал какой-то молдаванин, работавший в Посольском приказе помощником штукатура. Буквально через три месяца примчалась в Москву бригада и заменила все изразцы буквально даром. Мало того, две недели все кремлевские стрельцы и приказные дьяки упивались молдавским вином, которое, как известно, не в пример лучше голландского. Ну, а как работа была сделана и Грозный ее одобрил, поднес бригадир плиточников государю серебряную братину в благодарность за такой царский заказ. С тех самых пор и повелось…

С виду-то, конечно, она неприметная, эта братина, но история за ней стоит… Кстати, по ободку у нее надпись почти стерлась и остались только некоторые буквы и цифры. Ученые разобрали – оказались расценки в пересчете на квадратную сажень. И расценки божеские даже по тогдашним временам, а уж по нынешним…

В оружейной экспозиции, на витрине с образцами пистолетов и ружей работы тульских мастеров, посетителей обычно привлекает огромная пищаль револьверного типа, приклад которой украшен затейливой резьбой. Действительно, пищаль эта интересна тем, что каждый последующий выстрел сопровождается более высоким писком. Поскольку пищаль восьмизарядная, то звук в ходе боя поднимается на целую октаву.

Нам бы, однако, хотелось обратить внимание не столько на пищаль, и без того приметную, а на миниатюрную дамскую визжаль, изготовленную по заказу Павла Первого для своей фаворитки Екатерины Нелидовой. Рукоять визжали украшена миниатюрными медальонами со сценами ревности императора к Нелидовой. Собачка ударно-спускового механизма выполнена в виде любимой левретки Екатерины Ивановны и в момент удара издает такой же визжащий звук, как если бы ее (левретку, но не собачку) пнули ногой. К сожалению, до нас не дошла еще более мелкая разновидность визжали – зудель, которую Павел подарил Нелидовой при расставании. Известно только то, что собачка на этом пистолете была сделана в виде крошечного дятла и ударяла со звуком «тюк». Мария Нарышкина, следующая фаворитка царя, в своих воспоминаниях пишет, что Павел Петрович, прежде чем подарить зудель Нелидовой, полтора часа высказывал ей свои обиды, не забывая при этом делать «тюк» каждые три или пять минут. К концу разговора у затюканной Нелидовой началась форменная истерика.

В редкой по своей полноте коллекции кубков златокузнецов Нюрнберга выделяются кубки-корабли, из которых пили за здоровье уходящих в море. Один из таких кубков начала семнадцатого века, работы выдающегося мастера Буркхарда Гелендвагена был привезен датским посольством в Москву. Король Дании Кристиан так хотел посватать своего сына к дочери Бориса Годунова, что прислал в дар царю целую коллекцию из двух сотен серебряных и золотых изделий. Кубок-корабль превосходен – на вантах из серебряной позолоченной проволоки висят крошечные матросы, причем у каждого в золотых зубах трубка, на грот-мачте развевается флаг из тончайшего серебра, а штурвальное колесо так миниатюрно, что крутить его впору какому-нибудь сверчку. Объем кубка велик – он равен тогдашней английской морской королевской пинте, которая больше современного сухопутного литра почти в два раза. Моряки тогда уходили в плавание надолго, и пить за их здоровье надо было много. Рядом с кубком-кораблем смотрятся дальними и очень бедными родственниками два маленьких кубка, больше похожих на стопки. Это кубки, из которых в Германии пили за здоровье наконец-то уходящих гостей. В Баварии они получили такое распространение среди экономных бюргеров, что никаких кубков на стол и вовсе не ставили, а начинали пить сразу из этих стопочек. По ободку этих рюмок для непьющих готическим немецким шрифтом отчеканено: «Будете проходить мимо – проходите!» В собрании Оружейной палаты эти кубки снабжены крышками с хитроумными защелками, которые не всякий сумеет открыть. Нежеланным гостям приходилось порой просто поднимать их вместе со всеми и ставить обратно. Дальнейшая эволюция этих кубков привела к тому, что их стали делать с неоткрывающейся крышкой, а потом и вовсе монолитными.

От посуды перейдем к предметам дворянского быта восемнадцатого века. Модники екатерининских времен любили украшать свои костюмы многочисленными брелоками на цепочках и часами на шнурках, часто сплетенных из волос любимой женщины. Парадный набор золотых брелоков князя Куракина, находящийся в Оружейной палате, весит около пяти килограммов. Но не он удивителен, а шнурки многочисленных часов с музыкой, которые носил на себе князь. О приближении Куракина узнавали по мелодичному звону его часов, раздававшемуся, по моде того времени, чуть ли не каждые десять минут. Злые языки за глаза называли его музыкальным обозом. Князь только и делал, что открывал без устали то одни, то другие часы и прикладывал к уху, пока они играли. А уж когда играли сразу несколько часов, то он и не знал, за какие хвататься. Руками по телу шарил в растерянности и нервничал ужасно. И то сказать – в каких только местах они у него не висели. Сразу-то и не подумаешь туда рукой…

В собрании вееров Оружейной палаты представлены лучшие образцы русской веерной школы восемнадцатого и девятнадцатого веков. В росписи веера второй половины восемнадцатого века, сделанного в кремлевских мастерских Леонтием Курилкой, еще просматриваются сюжеты вееров французского художника Буше, однако они уже наполняются оригинальным содержанием. Так, в сценах деревенской жизни особенно выразительны миниатюры «молодые крестьянки чешут пятки своему помещику перед сном», «дети пастуха ковыряют в носу друг у друга», «свадебные гости, излавливающие жениха, чтобы его избить» и «мужик, наступающий на грабли». Рукоять веера украшена перламутром, алмазами и хризолитами.

На другом веере, работы выдающегося петербургского мастера Антипа Криведко, изображена в некотором роде будуарная сцена – Николай Первый примеряет бакенбарды перед выходом на плац-парад. Веер принадлежал фрейлине Варваре Нелидовой его супруге, императрице Александре Федоровне. Известно, что император очень любил бакенбарды. В его коллекции было более сотен пар бакенбард различной формы и пушистости. Часами он мог сидеть перед зеркалом и подбирать бакенбарды для интимных визитов к фрейлинам или к парадному обеду в Зимнем дворце. Уж и фрейлины истомятся, и парадный обед простынет, а он все не знает, на каких бакенбардах остановиться, – и те ему нехороши, и эти не подходят. Расстроится, чуть ли не до слез, раскричится, сорвет первые попавшиеся бакенбарды с кого-нибудь и в них выходит на люди, бурча про себя: «Ну что за дикая страна, ей-богу! Пары приличных бакенбард днем с огнем…» Однажды Николай отобрал бакенбарды у министра финансов Канкрина, которые тот за огромные деньги выписал себе из Парижа. Канкрин так обиделся, что на минуту представил себе даже, как он решительно подает в отставку… Впрочем, к рассказу о веерах в собрании Оружейной палаты это не имеет никакого отношения.

Теорема Пуанкаре

Утром позвонила мама и сказала:

– Я не спала всю ночь. Думала о тебе.

– Лучше бы ты думала о чем-нибудь приятном, – ответил я.

– Ты вчера был у меня, – сказала мама, не обращая внимания на мои слова, – и мне не понравился твой вид. Эти джинсы, эта рубашка в клеточку, этот рюкзак… Ты ведь уже давно не мальчик, заведуешь лабораторией, у тебя ученая степень…

– А что такого в джинсах и рюкзаке, – вскипел я. – Это удобно. В рюкзаке множество мелких карманчиков, в них…

– Я тебя умоляю, – простонала мама, – ты же мужчина! Зачем тебе мелкие карманчики? Зачем тебе вообще рюкзак? Ты что, турист? Ты катаешься на велосипеде?

– Можно подумать…

– Твой отец, тебе на долгие годы, всегда ходил в белой рубашке и галстуке. Каждый день. Вдруг надо будет идти на переговоры, а ты в джинсах. Еще и с рюкзаком.

– Мама, да какие у меня переговоры! Я вообще на работе хожу в халате. Переговариваюсь с химиками в белых халатах или с токарями и фрезеровщиками в черных.

– Вот потому ты с ними и переговариваешься. Кто тебя пригласит на приличные переговоры? Чтоб ты пришел на них в джинсах? Ты посмотри на себя! Ты ходишь как математик Перельман!

– Да Перельман-то здесь при чем?!

– При том, что он отгадал теорему Пуанкаре. И теперь ходит как хочет. Вот когда ты отгадаешь – тоже будешь иметь право ходить как он. А пока пойди и купи себе портфель и брюки, чтоб я уже спала спокойно.

Хуже долгих проводов

только долгие праздники. Точно едешь и едешь под перестук рюмок бесконечными равнинами застывшего холодца по разводам хрена и горчицы, а на горизонте холмится оливье. То выскочит вдруг из-за поворота на тебя жареная утка, а то оскалит мерзкую рожу селедка в кольцах репчатого лука. Заклубится вдали укропный пар отварной картошки, прошмыгнет надкусанный соленый огурец в придорожных зарослях квашеной капусты, и вновь холодец, холодец, холодец…

Турист детский

Круизные теплоходы у Северного речного вокзала готовятся впасть в зимнюю спячку. Они, конечно, еще не совсем заснули, но уже протяжно зевают и выкашливают остатки клочковатого дыма из осипших за лето труб. Еще ходит по многочисленным закоулкам команда, еще прибирает палубы и выметает из пустых кают пустые бутылки, окурки, позеленевшие сухарики к пиву и не пригодившиеся презервативы; еще старпом шевелит усами и хватается за нагрудный карман с документами, протискиваясь вдоль правого борта официантки в кают-компании; еще по судовой радиосети Киркоров поет знойным голосом, но уже оплетаются углы паутиной, уже наполняются трюмы сырым, заплесневелым воздухом, уже сотни и тысячи мух, медленно жужжа, укладываются спать во всех щелях, полутемных каптерках и кучках промасленной ветоши. Месяц или полтора пройдет – и на судне наступит мертвая тишина. Только в машинном отделении будет тихонько ворочаться кривошипно-шатунный механизм, блестя малыми и большими берцовыми цилиндрами, коленными и локтевыми муфтами и полумуфтами. Ближе к началу зимы начнут горничные разносить по каютам и класть под матрасы личинки туристов, купленные оптом у туроператоров. Зимой личинки ухода почти не требуют – только поддерживай температуру не ниже нулевой, и все. Ближе к весне, когда они превращаются в куколок, их выкладывают поверх матрасов, и они начинают ползать вдоль матрасных полосок. Вот тогда их понемногу начинают приучать к будущей жизни – заводят по радио песни Распутиной или Шуфутинского, окуривают сигаретным дымом, ставят на приоконные столики стаканы с прокисшим пивом. В марте и апреле их уже прикармливают недельными крутыми яйцами, пригорелой овсяной кашей, майонезом и рыбным салатом из консервов «лосось в собственном соку». К началу навигации здоровый, без отклонений и задержек в развитии, мужской турист умеет бегать в мешках, играть в подкидного дурака, выпивать до пяти литров пива или литр водки, в состоянии рассказать от пяти до десяти анекдотов после выпитого, ущипнуть по ошибке официантку и пригласить одинокую замужнюю женщину из соседней каюты к себе, чтобы посмотреть набор открыток с достопримечательностями Касимова или Углича. Турист женский умеет хохотать без перерыва три часа, а если со взвизгами, то два, не пьянеть, пока не добьется желаемого, томно щуриться сквозь дым тонких сигарет с ментолом и оставлять следы губной помады даже на поверхности воды. Турист детский умеет бегать по всем палубам корабля в режиме броуновского движения пять часов без подзарядки, скатываться кубарем по лестницам, перевешиваться через перила, теряться на стоянках, купаться до посинения, пить случайно оставленное пиво, реветь белугой, потреблять чипсы и мороженое в промышленных количествах… но все это будет потом, когда откроется новая навигация. Пока теплоходы готовятся впасть в зимнюю спячку и протяжно зева-а-ают…

В переходе на «Третьяковской»

стоит необъятная баба с картонкой «Подайте на билет». Недели три, а то и четыре стоит. Ей подают, наверное. Иначе б не стояла. Я так думаю, что она собирает на билет Москва – Сатурн. Отстала от зонда Кассини-Гюйгенс. Злые люди украли в буфете космодрома скафандр и полную сумку продуктов в тюбиках. Вот она и побирается. Не возвращаться же в Кострому. Впрочем, может, я и загнул насчет Сатурна. Уж так прямо и Сатурн… Обычный круиз по Средиземному морю недели на две. Да, точно круиз. Я когда с ней поравнялся – она глаза отвернула и в сторону стала смотреть. Я-то подумал бог весть что – и ошибся! А оказывается, у нее чуть пониже спины, на стульчике, лежит журнал глянцевый с белой яхтой на картинке. Посмотрит она на нее, посмотрит… и снова побирается с неистовой силою.

Кукушка и дятел

В Музее истории железнодорожной техники московской железной дороги на Рижском вокзале все экскурсоводы – женщины. Поначалу-то брали и мужчин, но потом выяснилось, что нет ни одного, который удержался бы от соблазна в свободное от работы время покатать игрушечные паровозики в выставочном зале, полазить по настоящим, и даже попытаться разобрать некоторые узлы и агрегаты, чтобы узнать, чем, к примеру, паровоз делает «чух-чух».

Кстати, в самом начале своей эволюции паровозы не умели делать «чух-чух». Они издавали что-то вроде «чах-чах» и даже «чих-чих». Первые китайские паровозы и вовсе пыхтели «чихуа-хуа». В России, в начале второй четверти девятнадцатого века, существовало несколько паровозных диалектов. Паровозы, шедшие, к примеру, из Москвы в Нижний, акали «чах-чах», а встречные нижегородские окали «чох-чох». К сожалению, почти ни один из диалектов не сохранился. Как только большевики пришли к власти, они немедленно издали декрет «О единообразии звуков, издаваемых паровозными устройствами». Уже через два или три десятка лет историки-любители с огромным трудом разыскали в железнодорожном депо Казани старинный, еще трехколесный, паровоз, который, когда на нем развели пары, с трудом пропыхтел по-татарски «чак-чак».

Вообще говоря, паровоз отличается от электровоза, как камин от батареи парового отопления. На паровозе ты едешь сам, подбрасывая в топку уголек или дрова, пронзительно свистя свистком и высовываясь в окошко чумазым лицом, чтобы крикнуть могучим и оранжевым путевым обходчицам: «Эй, девки!..» – и тут же нырнуть обратно в кабину, чтоб их ответом не разбило голову.

Электровоз же везет тебя. Ты, конечно, нажимаешь на разные кнопки, крутишь какие-то ручки, но без всякого удовольствия. Да и сам по себе электровоз существо, со всех сторон застегнутое на все железные пуговицы. Бежит по его медным жилам электрический ток и вращает колеса. Почему вращает и как вращает – одним конструкторам известно. Даже и думать не моги, чтобы приступить к нему с огромным гаечным ключом, кувалдой и тихим, ласковым словом. Другое дело паровоз – у него все его вены и нервы наружу. Торчат в разные стороны чугунные суставы и ребра. Черный рот плюется густым белым дымом. Ты подходишь к нему, достаешь из кармана ведерную масленку, смачиваешь маслом какой-нибудь иссохший от жажды подшипник или шатун, постукиваешь ключом по фланцам, обечайкам, и левиафан на глазах успокаивается, благодарно пыхтит и вздрагивает двухметровыми ведущими колесами…

На одном из путей стоит в музее именно такой левиафан, изготовленный на Коломенском паровозостроительном заводе. Три тысячи лошадиных сил! Одно время в ЦК серьезно подумывали об использовании этого паровоза для полета вокруг Земли и даже на Луну. Если бы не дешевизна ракет, еще и неизвестно, как оно бы все сложилось.

Вот блестит черной и красной краской паровоз «Феликс Дзержинский». Мало кто знает, что первый паровоз серии «ФД» был построен по ошибке с холодным котлом и горячей кабиной, а не наоборот, как завещал железный Феликс. В одном из уголков на территории Ворошиловградского паровозостроительного завода стоит скромный памятник бригаде героев-машинистов, погибших при испытаниях опытного экземпляра этого паровоза.

Один из самых интересных экспонатов музея – маленький маневровый паровоз «кукушка». На самом деле изначально разрабатывалось две модификации. Кроме «кукушки» был еще и «дятел», но он своими конструкционными недостатками задолбал машинистов уже на стадии испытаний. «Кукушка» же оказалась исключительно удачной еще и потому, что сколько к ней вагонов ни цепляй – она их мигом пристроит к другим составам, что, собственно, и требуется от маневрового паровоза.

Электричка, стоящая в дальнем углу музея под открытым небом, мало кого может удивить. На таких я катался раз в неделю из Серпухова в Москву и обратно, когда был студентом. Но если зайти внутрь и внимательно принюхаться, то можно почувствовать так и не выветрившийся запах колбасы и мандаринов.

В той части музея, которая расположена внутри Рижского вокзала, поражает воображение полное экспрессии мозаичное панно «Иван Грозный на паровозе догоняет убегающего по шпалам сына». Интересно, что первый вариант этого панно изображал не Грозного в кабине паровоза, а писателя Толстого. По шпалам же убегала передумавшая Анна Каренина. Если присмотреться, то из-под шитого золотом царского кафтана видны плохо закрашенные босые ноги зеркала русской революции и коса с налипшими колосьями свежескошенного овса. Но даже и панно меркнет в сравнении с огромным заводным макетом железной дороги. Десятки и даже сотни домиков, вагончиков, электровозиков, человечков, вокзалов, мостов, эстакад…

Когда я наконец смог оторваться от паровозов на улице и зайти в помещение выставочного комплекса, то дорогу уже не заводили. Заводчик ушел. У него была уважительная причина, чтобы уйти, как объяснила мне старушка смотрительница. До закрытия еще оставалось десять минут! Да хоть двадцать… Я представил, как все это в заведенном состоянии едет, жужжит, мигает огоньками семафоров… опустил голову и направился к выходу.

Спас положение белобрысый мальчик лет пяти. Когда ему мама смогла втолковать, что дорогу в движении он сегодня не увидит, ребенок стал рыдать так, как будто он опоздал на последний поезд до Сатурна. Он почти упал на пол и задрыгал ногами, но тут не выдержала старушка – включила-таки дорогу.

Я потом вспоминал, вспоминал – когда и чему так в жизни радовался. Лезла в голову всякая ерунда вроде первого свидания или защиты диссертации… Но это, конечно, даже и сравнивать невозможно.

Как нас уговорили покинуть зал – не помню. Расходились почти в слезах. Перед самым уходом черт меня дернул зайти в магазинчик при музее. Я думал, что куплю какой-нибудь значок на память или открытку с паровозом. Магазинчик же оказался страшной западней, капканом посильнее медвежьего. На десятках застекленных полок стояли в магазине игрушечные паровозы, тепловозы, электровозы, вагоны пассажирские, товарные, цистерны, вокзальные перроны из разноцветной пластмассы, полосатые шлагбаумы, крошечные, двухсантиметровые станционные смотрители в фуражечках с микроскопическими кокардами нагло ухмылялись, глядя на посетителей из-за ценников с четырех– и пятизначными цифрами…

Вдруг за моей спиной раздался шум. Я обернулся и увидел, как давешний мальчик затаскивает в магазин упирающуюся маму. Она хорошо понимала, чем все это закончится… В это мгновение я понял, что второго акта трагедии не перенесу, и немедленно ретировался из магазина, из музея, и даже с площади перед Рижским вокзалом.

P. S. Когда умирает паровоз, то в кабину ему кладут немного гаечных ключей, чтобы было чем подкрутить гайки на том свете, немного болтов, кувалду и к ней специальные слова, чтобы она кувалдила, немного масла в масленке, кубометр дров или ведро угля для последней растопки. Еще кладут две железные, запаянные коробочки. В первой немного пара, а во второй пронзительный свист, которым свистел покойный, когда подъезжал к станции, приветствовал собратьев или просто шугал детвору, чтобы не шастала по путям. Раньше, когда машинистов было много и на одном паровозе, случалось, работали две или даже три сменные бригады, то в кабину клали и машиниста. Ну, если не машиниста, то ученика клали без разговоров. А как начали клониться к закату золотые дни паровозов, то о машинистах и учениках уж никто и не вспоминал – положат пару окурков папиросных, бутылку пустую и фуражку с железнодорожной кокардой. Стыдно сказать – фуражки эти народ воровал, не говоря о гаечных ключах и масле с углем. Вот и стоят теперь паровозы на запасных путях, обобранные до последней железной, ржавой нитки. Нынче другие времена: только помер ты – и сейчас тебя резать на куски да переплавлять. Изо всего желают пользу извлечь – даже из покойников. Потом понаделают каких-нибудь ножниц или мобильных телефонов. А толку от того мобильного телефона… Да разве он так свистнет? Разве придет минута в минуту по расписанию? Разве кто будет, волнуясь, ждать его на дальнем полустанке с громко стучащим на каждом стыке рельсов сердцем и букетом полевых цветов, отрывая от ромашек по лепестку, шепча пересохшими губами «любит – не любит»? То-то и оно…