Текст книги "Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена"

Глава 4.
За партой, под партой, вне парты

«Придется орудовать в этих пределах»

О.Б.

О частной гимназии Филиппа Илларионовича Илиади надо рассказывать все или ничего (древнегреческая мудрость).

Впрочем, пытки Законом Божьим, вивисекция естественной историей, издевательство мертвыми и живыми языками, уморение математикой знакомы каждому, как и температурная лихорадка ежегодных экзаменов.

Когда на Остапа впервые напялили форму (до омерзения новенькую) и навьючили ранец, набитый под завязку тяжелым грузом бесполезных знаний, он забрыкался, как стригунок, привыкший к вольным просторам.

Но турецко-подданный сурово натянул удила и врезал шпорами:

– Нэ будэшь усытся – лэшу наслэдства!

А наследство преуспевшего янычара не помешало бы Остапу.

И Остап смирился.

Но и в новых пределах неуемная жажда мгновенного обогащения не давала ему покоя.

Во время учебы в достославной гиманазии Илиади он осуществлял замысловатые комбинации по – легальному и не очень – отъему денежных знаков.

Проектов в голове Остапа зарождалось, с его неудержимым взрослением, бесчисленное множество, но для их реализации нужно было превратить гимназическую каторгу в комфортное пребывание за партой.

При полной поддержке класса Остап принялся за нейтрализацию преподавательских амбиций.

Первым пал математик.

Установив посредством умелой слежки его охочесть до предметов роскоши, трудноперевариваемых наличествующим бюджетом, Остап срочно организовал сбор средств на покупку роскошного, золотого, с соответствующей монограммой, портсигара, который и был поднесен жертве ко дню ангела.

Совестливый математик на протяжении всех учебных часов честно отрабатывал столь значительный подарок (любимейшему учителю от любезных учеников), что хорошо сказывалось на успеваемости гимназистов, но не на их познаниях.

Вторым Остап достал латиниста.

Голубчик попался на пристрастии к вину.

Возвращаясь из гимназии, он вдруг стал регулярно обнаруживать в кармане шинели бутылку превосходной мадеры.

Мадеру бесплатно поставлял Остапу сын известного виноторговца Малиновского, отчаянный игрок в «железку», похабник, куряка и совратитель кошек: он поил их до одури валерьянкой, а потом зашвыривал в форточку солдатской казармы.

Отца Никодима, благолепного священика, Остап прищучил в ответственный момент задирания рясы над оголенным телом исповедующейся прихожанки. Отец отпустил грехи и изнывающей от страсти вдовушке, и любопытному отроку, и другим рабам Божьим, затрудняющимся в различии Авраама от Исаака.

Немец и историк тоже погорели на амурных делах.

У первого Остап перехватил любовное послание к белошвейке. Тот жутко боялся своей ревнивой жены и всю переписку вел посредством почтового сизаря. Остапу стоило немалых усилий подмена голубя.

Второго Остап подловил на выходе от девицы сомнительной репутации.

Дольше всех держались физик – мой незабвенный родитель и сам Илиади, преподававший греческий.

Родителя мы перевоспитали посредством дедушкиной астролябии. Стоило ему погорячиться в классе, как мы похищали из шкафа астролябию и возвращали ее туда после первой же хорошей отметки. Сначала он весьма огорчился пропаже и несказанно обрадовался возвращению семейной реликвии, потом занервничал, не понимая процесса: исчезновенние – появление, и успокоился только после того, как вывел закон сообщающихся сосудов: гимназия-квартира.

С Филиппом же Илларионовичем Илиади Остап вступил в изнуряющую, затянувшуюся смертельную схватку и победил, нежданно найдя ключ к непомерной тщеславности грека – в футболе.

У нас была блистательная, непобедимая команда, в которой Остап играл первую скрипку – центрфорварда.

Другие гаврики тоже отличались отменной игрой.

Катанян, трепло и подхалим, финтил правым крайним.

Слева рвался к чужим воротам Илька Файнзильберг, мечтавший в глубине души заделаться классиком великой русской литературы.

На подхвате мельчил польский пацанчик, обессмертивший себя девизом: «Ни дня без рюмки.»

На протяжении пяти сезонов мы не уступали никому кубок города среди средних учебных заведений.

Остап играл вдохновенно и напористо, вкалачивая такие дули, что Илиади плакал от счастья.

Филипп Илларионович привык к победам своей команды, он нуждался в них, как умирающий больной в глотке кислорода.

Остап же не только развивал организм, чтобы валить защитников, а и подкреплял свое физическое и техническое превосходство психологической обработкой противника.

Помню, как мы начинали.

Увы, мне отвели роль заворотного бека, но Остап вручил другу костыли и забинтовал конечности. Был пущен слух, что на тренировке я, вратарь, пострадал от его неберущихся ударов.

Ох, и постенать же пришлось…

Позже Остап разработал специальную таксу для слабых команд, которые, дабы избежать разгромного поражения, оплачивали ему лично каждый незабитый мяч.

Свои дерзкие голевые прорывы Остап обычно сопровождал парализующими противника репликами:

– Сейчас как звездану кирпичом!

– Берегись – уши растопчу!

– Бью с левой – смертельной!

– Милорд, у вас трусы слетели!

– Ваша маман не переживет, если вы вернетесь сегодня вечером домой безнадежным калекой!

Последнюю тираду Остап, как правило, нашептывал перед началом игры центральному защитнику, своему визави.

Остап делал для победы больше всех, и суровый Илиади прощал грозному центрфорварду все.

Филипп Илларионович не представлял свою гимназию без городского кубка и трепетал при мысли, что Бендер может уйти в другое заведение.

Глава 5.
Памятник лошади Пржевальского

«Попрошу делать взносы»

О.Б.

Все свободное от посещений необременительных занятий и весьма интенсивных тренировок (бег, подтягивание, отжимы, качание пресса) время Остап комбинировал.

Он уже не рвался, как плененая птица, в город хрустальной мечты – Рио-де-Жанейро.

Он неутомимо, в поте лица своего добывал деньги из воздуха, человеческой глупости, тупости, доверчивости и прочих аналогичных субстанций.

Но, по натуре отчаянный мот и беспросветный кутила, Бендер, не задумываясь, транжирил полученное.

Тратил и добывал. Добывал и тратил.

Всех подвигов Остапа не перечесть, но те, в которых я принимал самое непосредственное и активное участие (с правом на определенную долю добычи), каленым железом выжжены в моей памяти.

Однажды его осенило собрать средства на сооружение памятника лошади Пржевальского.

– Други мои! – начал он свою трогательную, проникновенную речь, взобравшись на парту. – Никогда на свете не было более преданного и умного товарища, чем верный спутник и соратник по экспедициям великого путешественника Пржевальского – его кобыла. Голод, холод, ядовитые змеи, полчища скорпионов и кровожадной саранчи обрушились на заблудившуюся в дебрях Центральной Азии экспедицию. Все преодолели они, кроме свирепого голода. И тогда отощавшая кобыла отдала себя на съедение людям. Целую неделю продержалась экспедиция, оплакивая за завтраком, обедом и ужином довольно вкусную лошадь. Так пусть подвиг лошади Пржевальского не умрет в веках, пусть он возбуждает аппетит у новых, отважных, не щадящих себя исследователей!.. Наш уникальный памятник будет укором всем сытым и недалеким… А скульптора обязательно пригласим из столицы… Конечно, бронза и ваятель обойдутся недешево, но память благодарных потомков – дороже!

Сумму на увековечение героической кобылы собрали быстро и поручили Остапу приглашение столичной знаменитости.

Вдохновитель отправил восторженную телеграмму, где, между прочим, сообщал, что материалы и «натура» готовы.

Ответ последовал незамедлительно: «Выезжаю первым поездом зпт встречайте тчк».

Бендер снял под мастерскую самый ветхий сарай, провонявший вяленой воблой, и соорудил помост из ящиков.

Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.

Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика – меня.

– Коля Остен-Бакен, милый, не подведи, – шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.

Я резво и проворно – то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.

– Что же вы, уважаемый, не начинаете? – спросил Остап с укоризной в голосе. – Мы хорошо заплатим!

– Но… – сказал скульптор и тяжело опустил руки.

Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп.

– Но! – опрометчиво повторил ваятель.

Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.

– Голос! – приказал Остап.

Я сильно и вдохновенно заржал.

– Предсмертная мука, – объяснил Остап. – Прощание с родными и близкими.

Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.

– Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.

– Я… Я…

– А что, вы видите здесь другого лепилу?

– Но натура… – ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.

– Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала – всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами…

– Хва-а-а-а-тит! – завопила уязвленная знаменитость. – За такое издевательство я и копейки не возьму!

– И правильно сделаете, – сказал Остап строго вслед спешавщему на вокзал разгневанному творцу.

Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю – сенатора, тетю фрейлину двора Его Величества – и двоюродного брата – жандармского генерала.

До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница…

А любительский спектакль по «Гамлету» Шекспира Вильяма!

Трагикомедия!

Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.

– Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен? – сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. – Идея в другом… Уверен: никто в нашем городе – да и во всей великой империи, включая обе столицы, – не играл принца датского в истинно классическом варианте.

– Это как? – спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.

– Я тут обнаружил вопиющий факт… Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.

Кусок застрял у меня в горле.

– Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.

– Угу, – я степенно прожевался. – Мне теперь все понятно… Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!

– Роль тебе дадут и так. В моих руках – неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа – уяснил? – без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.

– А вдруг мне откажут за неимением такового? – сказал я с надеждой в голосе.

– Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую – и отнюдь не малую – стоимость.

– Но это же жутко – держать в руке человеческий череп!

– Потерпишь, не барышня…

Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого-либо энтузиазма – все покорно согласились с аргументами Бендера.

Зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор.

Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.

Я репетировал, как зверь, – тем более, что наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.

Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.

Наступил день премьеры.

Ажиотаж – не описать.

Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках.

Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок.

Даже из газеты прибыли фотограф и репортер.

В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.

Остап представлял тень отца Гамлета.

Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:

– Череп найдешь в могиле.

Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета – все как один напряженно ждали сцены на кладбище.

И час пробил!

Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу – и чуть не потерял сознание.

В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее.

От позорного обморока меня спасло озарение – я вдруг сообразил: это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещанного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.

Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.

Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:

– Быть или не быть?

– Бить – и немедля! – крикнул кто-то из первых рядов.

И понеслось лесным пожаром:

– Бить!

– Бить!

– Бить!

Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору:

– Бить!!!

На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением.

Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.

Гимназистки визжали.

Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам гнусного мошейника.

Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.

Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.

За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.

В общем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.

– Хорошо, что били свои, – сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. – Но лучше до рукоприкладства не доводить.

– Логичный вывод… А ты не сердишься, что я продемонстрировал полосатый «череп»?

– Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не приступ гнева…

– И на старуху бывает проруха, – сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.

В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия.

Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.

В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.

– Умер! Старик умер! – орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.

– Какой старик?

– Лев Николаевич Толстой преставился! – Остап хохотнул и довольно потер руки. – Такое бывает раз в жизни.

– Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.

– Автор «Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?

– Увы… Родитель, понимаешь, разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы…

– А в ком он не разочаровался?

– Чехов Антон Павлович…

– «Палата номер шесть» – знатная штука… Но у него бороденка маловата.

– Салтыков-Щедрин…

– Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.

Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учреждениям города.

Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками.

Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.

Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.

– Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…

Внимающая изобильной речи аудитория начинала страдать от избытка желудочного сока – и тогда Остап переключался на главную часть программы:

– Ради простого трудового народа, ради интеллигенции (тут командор начинал перечисление сословия, доминирующего в зале), ради чистой совести и спокойного сердца граф питался исключительно овсяной, без масла и сахара, кашей и жидким чаем.

Скорбящий народ, раскочегаренный кулинарной частью, готов был что угодно отдать за ломтик ветчины.

– Так компенсируем великому старцу вынужденное недоедание мясопродуктов – венком! И пусть эхо от этого замечательнейшего рукотворного отклика пройдет по всей Руси великой, и пусть ваш, господа, венок затмит все другие венки!

После этих слов я начинал обход благодатной нивы.

Под Михаила Евграфовича, то бишь Льва Николаевича давали споро и щедро, без всяких проволочек и списков.

А Остап с представителями мудро обсуждал надпись на ленте венка, должного поразить всю мыслящую – и не очень – Расею.

Таким манером, в ураганном темпе, мы с Бендером наскребли деньжат – ни много ни мало, а на двадцать пять перворазрядных венков.

Остап решил, что для аферы хватит и одного венка на всех.

У лучших мастеров Остап заказал прекраснейший, в рост среднего человека, пышный, как вдовушка, и шикарный, как женщина легкого поведения, венок, присовокупив к нему набор соответствующих лент с заранее согласованными надписями.

Перед отправлением венка в Ясную Поляну мы провезли его на пролетке по всем необходимым местам, чтобы взволнованные и благодарные люди увидели воочию жар своих добрых душ.

Главный фокус состоял в замене лент от скорбящих читателей.

На меня и была возложена эта самая ответственная процедура, которая происходила в момент перемещения к следующей точке.

И вот я – то ли притомившись, то ли одурев от предпохоронных скачек – дал маху.

Присобачил перед визитом к купчишкам – самым щедрым дарителям – не ту надпись.

Торжествующий, упоенный восхищением благодарной гильдии, Остап вдруг обнаруживает на представленном к обозрению венке скорбный перл: «Величайшему врачевателю душ, неутомимому обнажителю язв и бичевателю пороков от акушеров-гинекологов, патологоанатомов и гнойной хирургии первой городской больницы».

Настороженно следя за реакцией важничающих толстосумов, Бендер крадучись придвинулся к венку и, прервав краткое прощальное слово натуральным взрыдом, всхлипывая, припал к злополучной ленте.

И тут прослезились все присутствующие – и даже турецко-подданный, любующийся своим возмужавшим нахрапистым чадом, сентиментально закусил губу.

Я и два дюжих молодца бережно отнесли венок, с цепко повисшим на ленте безутешным гимназистом, в пролетку.

За углом Остап наградил меня томом «Анны Карениной» по голове:

– Ах ты, Остен-Бакен, слеподыр, затосковал по кованым сапожищам?

В дальнейших финальных похоронных аккордах больше я не фальшивил.

Глава 6.
С нуля

«Вас ждут золотые челюсти»

О.Б.

Коварная штука жизнь.

Ранней весной девятьсот двенадцатого турецко-подданный, дела которого упорно шли наперекосяк, умудрился за одну ночь в клубе проиграться до нитки и, утратив в два дня все, что имел, не нашел ничего лучше, как нажраться сулемы и скончаться в страшных судорогах.

Остап по мановению злого рока из пятнадцатилетнего среднеуспевающего гимназиста и активного деятеля на общественном поприще превратился в парию, неприкасаемого, оставшись без средств, квартиры и всего того, что делает человека человеком в глазах других.

Мой сердобольный родитель по доброте душевной пустил бывшего гимназиста и центрфорварда во флигель.

Студент-анархист куда-то канул еще в девятьсот седьмом. Наверное, сложил буйную головушку на морозных пресненских баррикадах.

Две недели, а может, и поболее, пролежал Бендер на койке, поверх пледа, уткнувшись в подушку, лишь изредка позволяя себе поужинать тем, что приносил я.

Но вот в одно прекрасное утро я увидел прежнего, заряженного энергией и энтузиазмом прирожденного авантюриста Остапа.

Ну, не совсем прежнего.

Злость и горечь наложили отпечаток на его лик.

– Ох, Остен-Бакен, вам слабо накормить обильным дворянским завтраком пролетария умственного труда, люмпена общественных мероприятий, павшего на дно потомка янычара?

Вернувшись нагруженный по ватерлинию припасами, я застал воспрянувшего комбинатора, энергично вышагивавшего из угла в угол.

– Подпольный гений будет утолять хронический голод, а ты внимай.

– Как я рад, как рад…

– Не надо излишних эмоций… Да, меня, как жалкую ничтожную крысу, загнали в угол, лишив привычного поля деятельности.

– Судьба играет человеком…

– Но самое главное орудие, превратившее обезьяну в человека, всегда при мне.

– Финский нож?

– Бери выше.

– Спички?

– Голова, Остен-Бакен, обыкновенная голова, но до отказа набитая высококачественными извилинами.

– Спиноза с аппетитом бенгальского тигра!

– Марк Аврелий – без лишнего веса и амбиций.

– Я не виноват, что у меня такая конституция…

– Виноват в отсутствии интеллектуального прогресса.

– Стараюсь, из кожи вон лезу – не получается.

– Дело поправимое… Мы своей монаршей милостью производим вас, достопочтенный оруженосец, в полномочного и полноправного агента по аферам… Отказываться бесполезно.

– А зачем мне отказываться от собственного счастья?

– И то верно.

– Есть идея?

– Думаю, крестьяне-переселенцы столыпинского призыва нуждаются в посильной помощи со стороны мягкоспящих и вкусноедящих.

– С этим я управлюсь махом!

– Чувствуется моя школа. Запомни… Основа основ – отрепетированная жалостливая речуга. Упираешь на забитость и безграмотность, на сифилис, косящий крестьянские ряды…

– На рахитизм!

– Маслом кашу не испортишь. Для приема даров мобилизуй Ингу. Пусть берет все – на досуге сами рассортируем.

Зов о помощи крестьянам-переселенцам, брошенный мной по-бендеровски душевно и проникновенно, разбудил в интеллигентских, околоинтеллигентских, дворянских и разночинных кругах добрые чувства.

Я призывал: отдать последнее уезжающим в Сибирь!

Инга упаковывала приношения в оберточную бумагу и перевязывала атласными лентами, пожертвованными подругами для благой цели.

За день набралась целая пролетка, и я торжествующе доставил добычу в логово.

Остап терпеливо ждал, пока я заполню флигель увесистыми свертками.

– Я всегда утверждал: чувство вины перед простым народом – прекрасное чувство и, главное, полезное, как домашнее животное, дающее молоко, сливки и сметану. – Остап взял верхний, самый скромный пакет. – Надеюсь, индивидумы, оторванные от правды жизни, обрадуют нас расписными подносами, золотыми чайными ситечками, ажурными подстаканниками и хрустальными чашами для пунша.

Алая лента скользнула на пол, и мы узрели пару поношенных, до безобразия облезлых галош.

– Начало обнадеживает, – сказал зло Остап, торопливо вскрывая второй сверток.

По комнате, стуча и подпрыгивая, разлетелись свечные огарки.

– Интеллигенция явно перечиталась Глеба Успенского!

Остап попробовал на вес несколько упаковок и выбрал самую тяжелую.

– Чую, Остен-Бакен, столовое серебро, не меньше…

– Берегись! – успел крикнуть я.

Бендер проворно отдернул ногу от пикирующего чугунного утюга.

– Хороший утюг, – сказал я как можно серьезнее. – В хозяйстве пригодится.

– Не хочу быть знакомым лже-волхва Остен-Бакена! – вскричал Остап, поднимая за удобную гнутую ручку новый спортивный снаряд. – Хочу быть крестьянином-переселенцем!

«Ну, сейчас начнется метание утюгов в цель», – подумал я и опрометью – из флигеля.

Конечно, занятно наблюдать за полетом чугунного предмета убийственной формы, но не в момент его сближения с вашей любимой головой.

Вернулся я, когда утюг благополучно, без жертв, выпорхнул в форточку.

Остап лежал на койке лицом к стене.

– А с остальным барахлом что делать? – спросил я от порога.

– Если обнаружишь ценную вещичку – разбуди.

Но я не нашел ничего даже мало-мальски достойного внимания разочарованного подпольного руководителя.

И Бендер снова провел две недели – а может и поболее – уткнувшись в подушку.

Но бурная весна подняла Остапа на ноги.

Он был угрюм, серьезен и решителен.

– Хватит миндальничать. Флибустьеры предпочитали погружению в негостеприимные глубины отчаянный абордаж. Дуй в закрома. Да, и захвати бутылку рома, отметим объявление войны этому поганому жуткому миру.

После короткого, но буйного застолья Остапа потянуло на философские занятия. Он достал с антресолей чемодан студента-анархиста, пылившийся там в маловероятном ожидании возвращения общительного хозяина, и замер перед ним в позе йога-любителя.

– Думаешь, в этом сундуке – тайна мироздания?

– Нет, в нем нечто другое, способное прокормить даже такого проглота, как я.

– Скатерть-самобранка?

– Почти угадал… Ключ от квартиры, где деньги лежат.

– Без шуток.

– Инструменты классической экспроприации.

– Покажи.

– Этот чемодан послан небом. С волками жить – по-волчьи выть. Трепещи, греховный, развратный, пресытившийся Рим. Юный варвар готов завоевать тебя с потрохами.

И Остап, хищно скалясь, продемонстрировал содержимое анархистского чемодана.

Походный несессер с набором отмычек.

Легендарный ломик – фомка.

Ручная дрель.

Разнокалиберные сверла.

Молоток.

И прочая слесарная мелочь, используемая не по прямому назначению.

– Богато?

– Хочешь заделаться медвежатником?

– Для дебюта освою карьеру домушника, а там поглядим.

– Тюрьма, каторга, ссылка – полный ассортимент?

– Ну, во-первых, каждый мало-мальский порядочный человек должен попробовать кандального звона, а во-вторых, ты же прекрасно знаешь, я не создан для изнурительного ежедневного труда… Часок риска и полгода упоительного прозябания. Игра стоит свеч.

– Могу постоять на стреме.

– Остен-Бакен ты мой, Остен-Бакен… Маман и папан будут весьма недовольны в случае провала дерзкой операции по выемке излишних ценностей у буржуазии.

– Чтобы иметь гарантию успеха, надо правильно выбрать объект.

– Входишь во вкус уголовщины… Я тоже предпочитаю отсутствие злых собак, индивидуумов мужского полу и огнестрельного оружия.

– Есть весьма соблазнительный вариант. Мой родитель недавно обзавелся золотой коронкой высокой пробы…

– Милый, добрый Остен-Бакен, – Остап, нагнувшись через чемодан, обнял меня за плечи. – Я отказываюсь принять твою жертву.

– Не об том речь.

– Ах, извините, милорд, – Остап выпустил меня из крепких объятий и вынул из чемодана молоток. – Я думал, здесь намечается предательская комбинация – мне зуб, тебе наследство, достаточное для скромного безбедного сущестования.

– Чем обвинять меня в изуверстве, лучше послушай, где обзавелся коронкой родитель.

– Ясно где! В белом особняке с готической крышей.

– Значит, и ты подумывал о вдове Гольцевича?

– Зубной техник – женщина. Романтично и волнительно. А как вспомнишь, что кроме практики своего знаменитого мужа, ей досталось немало золота для клиентов и камешков для себя, так хочется сразу проникнуть в ее альковы.

– Зловредная скелетоообразная мымра. Полгорода ее ненавидит, полгорода ей завидует. Безжалостно и принципиально одинока. Такую и ограбить не грешно.

– Федор Михайлович Достоевский, – Остап взмахнул молотком. – Собрание сочинений, том третий, страница сто сорок пятая.

– Но ты же не собираешься разможить ей голову?

– Да, я еще недостаточно нахлебался морцовки… А вот, скажи мне, Коля Остен-Бакен, почему ее, такую одинокую и такую богатую, до сих пор никто не прищучил?

– Наверное, откупается от кого положено?

– Или у нее мощные тайные покровители, которых опасаются даже заядлые профессионалы ночных дел… В любом случае это дает нам большие шансы… Не ждет она дерзкого предутреннего визита без приглашения.

– А вдруг ее ангелы-хранители отоспятся на нас?

– Я не намерен оставлять даже словесный портрет и приблизительный адрес. Сработаем под гастролеров. Темная ночь, плащ, маска… Эх, не мог студент оставить в чемодане пару револьверов… Впрочем, сгодится и чугунный утюг. Да, Коля Остен-Бакен, я не буду потеть и дрожать от страха, вскрывая сейф, я не буду вслепую шарить в поисках драгоценностей… Войду в спальню, взмахну для острастки утюгом – и получу…

– На блюдечке с голубой каемочкой!

– Знатная фраза.

– Да, тут на днях родственничек по материнской линии к нам нагрянул. Стюардом работает на пароходе. Манеры – тихий ужас…

– Не судите и судимы не будете… Утюг – оружие павших и обездоленных… На блюдечке, говоришь?

– С голубой каемочкой.

Наша подготовка к дебютному грабежу прошла успешно.

Я старательно, на два слоя, выкрасил в ужасающий черный цвет утюг, а на гладящей поверхности вдобавок изобразил белый отвратный череп и вывел под ним славянской вязью алый девиз: «Анархия – мать порядка!»

Бендер усиленно питался, доводя нашу смирную кухарку до кипения.:

– Что я, готовлю почтенному семейству али солдатской роте?

– Сирота переживает кризис, – успокаивал ее мой психоаналитический родитель, зачитывающийся Фрейдом. – С помощью пищи он компенсирует потерю отца и преодолевает комплекс отверженного.

Бендер усиленно тренировался в беге, лазанью по заборам и прыжкам с крыши на дрова, будоража соседей.

Особо нервные грозились сжечь флигель.

Мой родитель не пытался их урезонить, а запасся противопожарным инвентарем.

Я же не мог до самого выхода на дело налюбоваться шедевром рук своих – анархо-синдикалистским утюгом.

Стояла тихая безлунная ночь.

Вручив Остапу «фигуру устрашения», я перекрестил сначала утюг, потом дерзкого отважного юношу и засел в одуряюще пахнущих кустах, покрытых свежей листвой.

Во мраке у крыльца слабо прозвенели четки отмычек, скрипнула податливо дверь.

А минут через пять, прорвавшись сквозь кусты, я удирал, как обезумевший заяц, – от крика, света и провала самонадеянного Бендера, возомнившего себя Робин Гудом, Стенькой Разиным и Емельяном Пугачевым в одном лице.