Текст книги "На высоте птичьего полёта"

Глава 4. Валесса Азиз. Покушение

Метаболический синдром Годунцову ему явно не грозил – он оказался сухим человечком с колючим взглядом. Такой взгляд бывает только у отпетых уголовников. Словно он решил завязать с прошлым, а выражением на лице оставил, забыл о нём. Впрочем, он всё равно выглядел, как чучело наизнанку – сильно нервничал, и тик глазного нерва выдавал его природу негодяя.

– Ты не имела права его выгонять! – заявил он, косясь на нас, как на нежелательных свидетелей, и поэтому сдерживался, нервно дёргая небритой щекой.

Я решил, что никуда не уйду, пока меня не выгонят. Радию Каранда по роду службы полагалось охранять Аллу Потёмкину, а Лера Плаксина, казалось, только получала удовольствие от скандала.

– Я имею право делать всё, что считают нужным! – отрезала Алла Потёмкина. – Или тебе напомнить, сколько у тебя акция?

– Не надо! Дай мне месяц! Я разберусь!

Он забегал вдоль окна, засунув руки, как Ленин, в жилетку. Как я сообразил после покушения, оказывается, он держал семью в Канаде, а здесь зарабатывал деньги, ну и, несомненно, всеми фибрами души ненавидел страну, которая его кормила.

– С какой стати? – удивилась Алла Потёмкина – У тебя что, отдельное государство?

Я понимал, что она намекает на склад, но Годунцов об этом не имел понятия. Позиция его была достаточно крепка: дело можно было уладить большим страхом или уступкой другого рода с вариациями на разные темы.

– Ты не понимаешь… – остановился он так резко, что скрипнули подошвы.

– Я не понимаю! – взвилась Алла Потёмкина. – Это ты не понимаешь!

Естественно, она умолчала о складе и о том, что связано с ним, потому что склад – это совершенно другая ситуация и совершенно другой расклад сил. А ещё я удивился, как она справилась с Андреем Годунцовым, который был гораздо старше её, даже старше меня.

– Да всё я понимаю! – воскликнул Андрей Годунцов, для убедительности потрясая головой с белыми кудрями.

– Ну вот и заткнись! А может быть, ты в доли с Приходько? – ядовито осведомилась Алла Потёмкина.

И вопрос повис, что говорится, в воздухе, пока Андрей Годунцов пытался сглотнуть слюну.

– Ты знаешь, это часть моего бизнеса, и я хотел бы сам разобраться! – вспыхнул Андрей Годунцов.

Ему было неприятно, но он вынужден был давать объяснения. Я присмотрелся: он походил на ашкенази – белобрысого еврея с кудрями и со светлыми глазами. Такие изредка встречаются, сами евреи считают их отщепенцами, и даже группа крови у них совсем не четвёртая, а какая-то другая, крайне экзотическая.

– Ты три месяца тянул резину. Я честно ждала твоей реакции. Или думаешь, я ничего не знаю?! Я знаю всё, что здесь происходит! – Алла Потёмкина многозначительно показала на стены, имея в виду фирму и её уши.

– Это не такой большой срок, – пошёл на попятную Андрей Годунцов. – Уверяю тебя.

Судя по форме носа с бугорком, он легко выходил из себя, но также легко перегорал, особенно в разговоре с сильным оппонентом.

– А сколько ты хотел?! Полгода? Год?! Скажи, я потерплю, и учредители тоже потерпят! Разговор закончен! Приходько идёт под суд!

Андрей Годунцов побелел так, что стал похожим на лист бумаги:

– Этого нельзя делать! Приходько нужно оставить на месте. Я компенсирую недостачу и согласен всю вину взять на себя!

Я стал догадываться: ведь если Приходько убрать, то новый человек всё поймёт, и затея со складом и параллельной структурой полетит в тартарары, и тогда уже Годунцову несдобровать.

– Хорошо, поговорим, – согласилась Алла Потёмкина.

– Один на один! – выставил условие Андрей Годунцов, оглянувшись на нас, как старый, полинявший волк.

– Все свободны до завтрашнего утра, – сказала Алла Потёмкина, на мгновение задержала взгляд на мне, и я понял, что она хотела мне что-то сказать, но не сказала.

Может быть, она сегодня хотела пойти со мной в ресторан? – распушил я хвост, что тогда делать с Инной-жеребёнком?

– Андрей, а ещё ты мне вернёшь упущенную выгоду! – Услышал я, выходя последним и понял, что палец ей в рот не клади.

Не успел я покинуть её кабинет, где объявилась Инна-жеребёнок:

– Я освободилась! – радостно прокричала она из айфона так, что Радий Каранда, удаляющийся на свой этаж, с любопытством оглянулся.

– Иди, идя… – махнул я рукой.

Он удивлённо покачал головой и пошёл к себе. Надо было, конечно, переговорить с ним о сложившейся обстановке, но времени не было.

– Пойдём на Валессу Азиз? – снова пропищала жеребёнок.

И я представил её лицо в обрамлении копны русых волос, и радостные изумрудные глаза, которые ждали меня где-то там, в большой, шумном городе, полный удовольствия и неизвестности.

– На кого?

Офисный коридор был пуст, я мог разговаривать без утайки.

– Её все знают! – гневно заверила меня жеребёнок из мобильника.

– Я не знаю, – признался я.

– Американская певица!

В её нотках прозвучало нетерпение молодости, она уже грызла свои золотые ноготки и отплёвывалась с досады.

– Негритянка? – я не хотел так быстро сдаваться.

– Р-р-р… – зарычала она тихонько.

– Не люблю негритянок, – сказал я.

Мне, действительно, не хотелось слушать ни американские блюзы, ни африканские «там-тамы». Сегодня я был сыт жизнью по горло. Я мечтал выпить водки и уснуть в объятьях жеребёнка, как в колыбели. Наверное, это, действительно, была старость, политая мудростью.

– Ты что! – с возмущением зашипела жеребёнок, напомнив мне моё место под солнцем.

Мне пришло прикрыть динамик рукой.

– Она русская! Белая! Родилась в Москве, но живёт в США!

Её негодованию не было предела; я выглядел столетним пнём, не понимающим политического момента: новое поколение колбасников выбирает там, где теплее, сытнее и мягче.

– А-а-а… – сказал я, чтобы она только успокоилась.

– Иногда приезжает на гастроли, – добавила жеребёнок, выпуская пары.

– Хоть что-то приличное? – почти уступил я.

– Тебе понравится, – холодно пообещала жеребёнок и мгновенно разлюбила меня.

– Минутку! – всполошился я, заскочил к себе в кабинет и оделся, изгаляясь, чтобы не оторваться от телефона.

Не знаю почему, но мне нравился её голос, он дарил надежду в жизни, и я в очередной раз поддался искушению надеждой на благополучный исход мероприятия под названием жизнь.

– Я тебя обожаю! – опять закричала жеребёнок. – Ты берёшь такси, подхватываешь меня у магазина, и мы летим на Ленинградский, в «Ярь».

– Куда?.. – переспросил я, дразня её, как дразнят щенка куском колбасы.

– Ресторан «Ярь»! – гневно повторила она и, должно быть, швырнула айфон в стену, потому что в динамике раздались скрежещущие звуки.

– Хорошо, – сказал я в антифазе, – если в пробках не застряну.

– Не застрянешь, я уже столик заказала, – она отключилась и, видно, побежала наводить марафет.

Я с ужасом подумал, что начал делать поблажки, а ведь ещё совсем недавно я дал себе слово никогда и ни чём не уступать женщинам. Девиация в сторону сажания себе на шею кого-нибудь из них меня совершенно не устраивала. Но и расставаться на второй день знакомства было глупо. Может, она поумнеет, подумал я и сам же себе ответил: «А как же! Держи карман шире!»

Я вызвал через агрегатор такси, а когда вышел из башни, оно уже ждало меня у ступеней, а шофёр вежливо улыбнулся.

Я вспомнил, что жеребёнок сказала:

– Встретимся у «Библио-Глобуса».

Какого «глобуса»?

Я сказал вопросительно:

– «Библио-Глобус»?

Шофёр понимающе кивнул, и мы поехали, но пробок всё же не избежали, немного постояли вначале на Садовом, потом – на Петровке, и ещё в каком-то тёмном месте, где не было даже иллюминации. Меня почем-то страшно удивляла реклама на каждом углу: «Меняю собственные зубы на несъёмные протезы!»

Шофёр отчаянно зевал. Я заразился от него и едва не проглотил свою итальянскую трость.

День стремительно катился к ночи. Уставшая Москва разъезжалась по домам, и только из-за рекламы, и праздничных огней притворялась неугомонно-деловой. И картинки за окном в размытых тонах походили на гиперреализм очень филигранного художника.

Инна-жеребёнок выскочила на мороз – в белых сапогах на шпилька, в серебристой шубке, с таким же серебристым воротником и в джинсах в обтяжку, весёлая, забавная, ничуть не уставшая, и я догадался, что она готова отработать в магазине, отплясать ночь в ночном клубе, а утром, как ни в чём ни бывало, явиться на смену и вечером повторить цикл. Шлёпнулась рядом, чмокнула меня в щеку, ткнувшись холодным носом, и страстно укусила за ухо аж так, что я дёрнулся от боли.

Я ощутил тепло её тела, желание, которое она принесла с собой, и проклял ресторан, и какую-то там американскую певичку, из-за которой должен был терпеть и ждать ночи. Одно радовало, ресторан оказался в центре, и не надо было тащиться к чёрту на кулички.

– Я вначале думала, – жалостливым голосом призналась Инна, радостно дыша мне в шею, – что ты пикапёр.

– Не понял? – нахмурился я, безрезультатно ища я памяти аналог этому слову.

– Ну, это те мужчины… которые… знакомятся… с девушками… только для секса, – объяснила она, делая скидку на мой возраст и мою бестолковость.

Я посмотрел на неё свысока в прямом смысле слова, но промолчал и вдруг сообразил, что жеребёнок – это моя психотерапия, потому что предыдущую ночь я спал без кошмаров.

– В зелёной форме-то?

– Знаешь, какие они коварные?.. – тяжко вздохнула она.

– Не знаю, – отшутился я с иронией.

– Ты даже не представляешь, на какие уловки они способны, чтобы только загарпунить девушку.

За окнами мелькала новогодняя Москва, и мне не хотелось думать ни о каких вероломных пикапёрах, меня ждали культурная программа, шикарный ужин и не менее шикарная ночь любви. Последнему пункту я отдал бы предпочтение, цинично сократив первые два до минимума.

Я посмотрел на неё с ожиданием:

– Ради лайков, что ли?

Едва ли её личная жизнь интересовала меня в таких подробностях. Одни раз я уже собственными ушами слышал, как она говорила кому-то по айфону:

– Хватит валандаться! Пора остановиться на старичке!

Старичком, разумеется, был я. Человек, который пренебрегает очевидным, проигрывает; поэтому я заподозрил, что она обычная лирушница, зацикленная на своих блогах, но какое мне было дело её переживаний? Я и не думал жениться, если жеребёнок это имела ввиду, хотя наш роман был больше, чем фоновый интерес к женщине. Разумеется, до Ники Костровов ей было далеко, примерно, как до Марса. Но я же терпел, я давал ей шанс дорасти и соответствовать, но, кажется, она ещё ничего не понимала, а чтобы ухватиться за ум, так это, кажется, были только благие намерения.

Инна-жеребёнок крайне удивилась.

– Ты и про лайки знаешь? А с другой стороны, ты, как бы, должен ревновать?.. – вопросительно добавила она, вскинув на меня свои бесподобные глаза.

Я тут же вспомнил последнюю неудачную женитьбу Ефрема Набатникова и его очень даже богатую сексуальную жизнь, известно, чем кончившуюся. Ему везло только в бизнесе да на войне, да и то только до определённого момента. Жаль, что за низкие поступки не убивают, я уже не говорю, что за предательство мужской дружбы – тоже.

– Считай, что я уже ревную!

Она оценивающе посмотрела на меня, сложив руки у меня на груди, как на подоконнике, и уточнила, глядя в глаза снизу вверх своими бесподобными глазами, глубокими, как омут в ясный день:

– Да?

– Да! – твёрдо ответил я.

– Вот таким я тебя и люблю! – кинулась мне на шею, и я едва не расплавился, ощутив сквозь одежду её крепкую грудь и возбуждённые соски.

С места водителя это выглядело так, словно мы молимся богу секса. Идиотское положение.

– Каким? – спросил я в надежде, что она наконец опомнится и перестанет нести чепуху.

– Когда камушки перекатываются…

Я вздохнул с долготерпением, и мы приехали.

Ресторан походил на «Большой театр» в миниатюре, такой же помпезный и вычурный. Огромная люстра украшала высокий потолок. За рядами столиков прятались кабинки, драпированные красным бархатом. Мы заняли вторую справа с видом на сцену.

– Ты бывала здесь? – догадался я.

– Один раз, – поспешно ответила она так, чтобы я, скотина, больше и ни чём не расспрашивал, и я почувствовал, что крайне нетактичен, просто монстр нетактичности и невоспитанности: нечего женщинам напоминать их прошлое. Вот тебе и жеребёнок, удивился я, на ровном месте рога наставляет.

Мы заказали: каре ягненка (лично мне – двойную порцию), селедку под шубой и салат с печёным лососем. А также соки всех сортов и двести граммов водки. Я решил сегодня не злоупотреблять, всё-таки культурное заведение, публика вокруг нарядная и возбуждённая, поймёт не так.

Вышел чёрный конферансье в пёстрой бабочке, что что-то объявил. Я почувствовал себя идиотом. Была у меня такая слабость, полное и абсолютное непонимание иностранных языков. Из-за этого меня в пажеские корпуса и не взяли, но я не очень расстроился.

Тут подали водку с салатиками, я отвлёкся, а когда поднял глаза – обомлел: Валесса Азиз была той женщиной, о которой мечтают все, без исключения, мужчины. Высокая, под метр восемьдесят, но не тяжелая и не хрупкая, ладная, стройная, как пальма, и гибкая, как балерина. Редкая порода.

– Она не русская? – спросил я, не в силах оторваться от неё лица, в котором чувствовалось всё самое лучшее от русского и всё самое лучшее от восточного мира.

– Стопроцентная москвичка, – ответила дюже вредным голосом Инна-жеребёнок, заметив мою реакцию.

– А родители?..

– Отец бербер.

Жеребёнок уже пожалела, что притащила меня сюда.

– Вот в чём дело, – удивился я и понял, откуда у Валессы Азиз густые и толстые, как у лошади, тёмно-рыжие волосы и карие глаза с такой поволокой, что дух захватывало.

Валесса Азиз была в блузке свободного покроя и рваных джинсах. Публика сказав: «Ах!», встретила её длинными аплодисментами.

За ней выкатили какие-то шустрые ребята породой пожиже и хлипче. Разве что барабанщик был ей под стать. И я вдруг заревновал. Я не испытывал этого чувства лет десять. Жена просто-таки задавила его во мне своим домостроем. Очевидно, что из всей американской компании один барабанщик имел хоть какие-то шансы спать с ней, остальные были мелкими и дефектными: то голова маленькая, то африканские крови выпирали в виде гипертрофированных губ и чёрных патл. Не нравились мне почему-то негры.

Валесса Азиз взяла микрофон, вышли на середину сцены и на чистейшем русском, без капли акцента, сказала:

– Сегодня наш репертуар – ретро семидесятых!

И снова зал сказал: «Ах!», чтобы пасть к её ногам, однако, барабанчик ударил, и последний звук ещё дрожал воздухе, когда она взяла первую ноту – шершаво от избытка природной силы, но мелодично, чисто, как утренние лучи солнца, и запела о девушке из Нагасаки.

Несомненно, я слышал раньше эту песню, он не мог вспомнить, где именно, и только когда дело дошло до «джентльмена во фраке», тут и вспомнил Высоцкого. Однако у него эта песня была проходящей, одной из многих, а у Валесса Азиз – фирменной маркой, и она её преподнесла с таким блеском, что зал принялся бить посуду, кричать «Бис-с-с!!!» и неистово аплодировать. А один полковник в парадной форме ВВС, встав на колени, даже преподнёс ей огромный букет бордовых роз. Вот тогда-то только я очнулся и виновато поглядел на жеребёнка. На ней лица не было. Она меня возненавидела и готова была перерезать горло тупым ресторанным ножом.

– Я хочу уйти! – потребовала она.

– Идём! – легко согласился я прежде всего из опасения испортить ощущение от песни, а потом уже – из-за страха быть зарезанным.

Я больше ничего не хотел слышать. Отныне я знал, что «Девушка из Нагасаки» – это моё, а всё другое, пусть даже оно современнейшее, лучшее и самое прекраснейшее в мире, однако, не имеет никакого значения. И ещё я знал, что обязательно приду сюда, но уже без Инны-жеребёнка.

Увы, она хоть и была красива, особенно голой, с белоснежной кожей, с белоснежной улыбкой и русской грацией, но порода не та, и оскорбилась этим, потому и шла, надувшись, как мышь на крупу, и молчала до тех пор, пока я не покривил душой:

– Дешёвая певичка.

Мы одевались в гардеробной, я услышал, что Валесса Азиз снова запела о девушке из Нагасаки, и пожалел, что мы не остались.

– То-то ты слюни на её пускал!

– Есть на что, – не удержался я, бездумно завидуя полковнику ВВС в парадной форме.

– И не смотри на меня снисходительно! – с болью воскликнула она. – Я всё понимаю! Я не маленькая!

Я молча шагнул через проспект, выхватил в цветочном такой огромный букет красных роз, что жеребёнок не могла удержать его обеими руками.

– Опять ботва! – Капризно шокировала она меня.

Ладно, подумал я и в своём гроссбухе сделал отметку о циничности жеребёнка и склонности к брезгливому выражению на прекрасном личике.

– Забыли! – не стал я обострять отношения. – Поехали кутить!

Я поймал такси, и жеребёнок, всё ещё обиженно косясь и шмыгая носом, соизволила отвезти себя в «Метрополис» на Ленинградского шоссе.

Мы оставили букет у администратора, предупредив, что обязательно вернёмся за ним, взяли самую большую тележку, которую можно было найти, и побежали по залу. Мы купили грузинских свино-говяжих купатов, в состав которых входили хмели-сунели и ягоды барбариса; зелень, пару гранатов, ткемалевый соус (пах чесноком, сливой и травами), горчицы, острый кетчуп, соус табаско, сельдерееву соль и топленой сало.

Жеребёнок скривилась:

– Я принципиально есть не буду…

И напомнила мне Варю в её юношеском максимализме, но я уже умел не ходить по этой дорожке, тем более что рядом замаячила Наташка Крылова, и понял, что напьюсь сегодня, если не абстрагируюсь от прошлого.

– За уши не оттащишь, – ухмыльнулся я, как многоопытный Бахус.

Готовить я любил и мог сотворить изысканности, о которых жеребёнок Инна даже и не подозревала. По этому поводу моя жена говорила, что во мне умерли два типа: врач и повар, намекая, что вся моя писанина не стоит и ломаного гроша, и была, кстати говоря, недалека от истины: провинция не давала ни единого шанса на успех писательского мероприятия.

– Оно вонючее! – чуть уступила она.

– Хорошо, я буду есть, а ты будешь смотреть, – покосился я на неё, и увидел сплошной комок неуверенности в своих словах.

– Возьми мне тогда… – она нарочито, вихляя задом, прошлась вдоль витрины, – возьми вот этого! – ткнула пальчиком в золотым маникюром и с волнистым краем.

Шубку она расстегнула, ножки в обтягивающих джинсах выставляла, королева – вся из себя! На нас оглядывались.

– Балыка, что ли? Ради бога! – Я был как никогда великодушен, заталкивая в себя фразу о ботве как можно глубже. – К балыку нужно пиво!

Я взял осетрины холодного копчения с радужным переливом, на десять тысяч рублей и дал понюхать жеребёнку. После короткой мизансцены с борьбой, хихиканьем, подпрыгиванием, чтобы дотянуться, мы принялись выбирать пиво. Жеребёнку понравилось санкт-петербургское «Бакунин», сорт американского коричневого эля. Мы взяли упаковку, и я выдал свою тайну:

– Хочу попробовать настоящей картофельной водки.

– А что есть такая? – удивилась жеребёнок. – Откуда ты знаешь?! – она глядела, кокетливо закусив губу, полагая, что я стушуюсь.

Мне не понравился её вопрос, он намекал на мою провинциальность. Я не стал ей рассказывать, что один мой герой пил исключительно только картофельную водку, а всё остальные напитки презирал, отчего и умер в пятилетнем возрасте.

– Знаю, – сказал я, толкая тележку в винно-водочный отдел.

Мы взяли английскую картофельную, трёхлитровую бутылку по цене тридцать пять тысяч двести рублей.

И вдруг я увидел благородный «сотерн» по четырнадцать с четвертью тысяч за семьсот пятьдесят миллилитров и взял три бутылки, сопровождаемый ироничным взглядом жеребёнка. По-моему, она ничего не поняла: подумаешь, какое-то белое вино тёмно-соломенного цвета за бешеные деньги. Однако именно этим вином я хотел соблазнить её, затащить в постель и задушить в своих объятьях, ибо она была моей спасательной соломинкой, за которую я инстинктивно уцепился. Мне не нужны были серьёзные отношения, от воспоминания о которых я едва не сдох на больничной койке, мне нужен был просто секс, отдушина, чтобы не думать о прошлом, и жеребёнок, как ни цинично, подходила для этой роли как нельзя лучше.

– Я хочу конфет! – закапризничала она, инстинктивно чувствуя, что я терпелив и щедр, как бог.

Мы направили стопы в кондитерский отдел. Жеребёнок выбрал огромную, как картину в Третьяковке, коробку, даже не коробку, а коробище с репродукцией едва ли не в натуральную величину с картины Карла Брюллова «Всадница».

– Чего ты ещё хочешь, душа моя? – спросил я, испытывая желание удивить её безмерно.

– Баклажанов, – сказала она рассеянно, спадая в роль равнодушной кокотки.

Я понял, что она ляпнула первое, что ей пришло в голову, но отступать не собирался, и мы ещё минут двадцать искали эти самые баклажаны, нашли их сырыми и невкусными.

– Давай возьмём жареных? – я бросил баклажан назад в корзину.

– Давай! – равнодушно согласилась она.

Мы отправились в кулинарный отдел и набрали тонную всяких салатиков, которыми в обычной своей безалаберной жизни я бы пренебрёг. Места в корзине больше не было, потому что я ещё купил шоколадный торт и связку мягчайших французских багетов. Слава богу, подумал я, полагая, что деньги наконец кончатся, и можно экономить. Но кассир выбивает чек, я оплатил его карточкой, и… ничего не произошло, то есть кредит не иссяк. Что, он вечный? – весело подмигнул я жеребёнку. Она была в диком восторге, как от халявного вай-файфа и наглого «голубого зуба», и только ханжествующая очередь добропорядочных граждан не позволила ей броситься мне на шею и не обхватить меня ногами за талию, чтобы впиться зубами в мои губы и оставить на них след нерастраченной страсти.

Мы в нетерпении поймали такси и помчались домой. Всю дорогу жеребёнок меркантильно ласкалась ко мне, как котёнок за подачку. Хорошо жить в столице, решил я, минимум усилий, максимум удовольствия.

Пока я откупоривал бутылки, пока распаковывал продукты, жеребёнок разоблачилась, накинула на голое тело мою синею рубашку, которая была ей велика на три размера, закатала рукава и принялась делала «себяшки» в разных соблазнительных позах, нарочно дразня тем, что мелькало в разрезе сверху и снизу, потом переключилась на вашего покорного слугу.

– Не надо! – запротестовал я, когда увидел это впервые. – Мало ли что!..

Как все нормальные люди, я был стыдлив и застенчив, когда видел себя голым.

– Не парься! – заявила она, уклоняясь ловко и быстро, как боксёр-легковес. – Зато смотри, как прикольно! – и показала матрицу.

Мне мои волосатые ноги абсолютно не нравились, особенно торчащие из-под атласного одеяла. Я понял – меня приручают, как белого медведя, вдев кольцо страсти в ноздри.

– Ну ладно… – нехотя согласился я, – только никому не показывай, – хотя уже знал, что всё кончится плохо.

– Чего здесь такого?! – удивилась она, выказывая современный взгляд на вещи, которые в моём представлении не стоило выносить напоказ. – Меня заводят твои ранения!

– А ну!.. – потребовал я с камушками в голосе.

Она продемонстрировала, паясничая, как обезьянка, издали: целую фотосессию с вашим покорным слугой в разных позах и ситуация. И самый невинный из снимков был тот, где я под душем и сверкаю голыми ягодицами. Шрамы тоже были видны.

– Люська Баландина сказала, что фигура у тебя, как у Аполлона! Я на ютубе выложила! И в фейсбуке! – произнесла она вполне игриво, но с такими нотками в голосе, что я вздрогнул; это был фанатизм нового поколения, помешанного на цифровой технике и нарциссизме, и не собирающегося уступать ни йоту завоёванного пространства.

– Что?! – вскричал я и попытался отобрать айфон, но, конечно же, жеребёнок на то и жеребёнок, что не далась и прыгала, что козочка, из комнаты в комнату, а в большой, загнанная в угол, даже норовила скакнуть во французское окно, поэтому я бросил это глупое занятие и простонал, рухнув в кожаное кресло с высокой спинкой:

– Надеюсь на твоё благоразумие!

– Я тебя обожаю! – прыгнула она ко мне на колени, и мы, не долго думая, занялись любовью, едва не сломав высокую спинку, со всеми вытекающими из этого последствиями для души, тела и кошелька.

Потом я вспомнил, что купаты размораживаются, и побежал на кухню. Жеребёнок снова схватилась за айфон.

Вначале я отварил купаты в солоноватой воде, потом – завернул в фольгу, бросил на большую сковороду и сунул её в раскалённую духовку.

– Как это у тебя всё ловко получается?! – щебетала жеребёнок, щёлкая своим айфоном со всех ракурсов. – Как?!

– Опыт – страшная штука! – ухмылялся я, имея ввиду совсем другое, окопное и всеядное, но лучше не вспоминать, потому что я иногда поглощал еду, сидя я метре от чьего-то дерьма или чьих-то кишок, и выжил, с надеждой не свихнуться на старости лет.

С жеребёнком меня отпускало ощущение личной смертности, подхваченной на войне, как вирус; с жеребёнком я забывался, с ней мне казалось, что ничего не было, что я вечно жил мотом и вкушал удовольствия от жизни.

– Я и забыла, что ты старый, как мир! – подтрунила она, в надежде, что я разозлюсь.

Ха! Она не имела понятия, с кем связалась. Да, иногда я голодал, мне снилась еду, которую я вижу, но не могу съесть, мне снились отбивные, политые нежнейшим соусом, их пожирали на моих глазах все, кто угодно, но только не я, мне снилось мясо, истекающее соком, потому что организму не хватало животного белка, а на кашу с суррогатной тушёнкой я глядеть уже не мог, мы пожрали всех виноградных улиток окрест, и от запаха их жёлтой слизи с тех пор меня мутило. Поэтому в Москве я навёрстывал упущенное всеми доступными методами, но до сих пор не мог наверстать.

– Это мы поглядим! – возражал я, полагая задать ей жару в постели.

Странно, но она даже не смущалась для приличия, а я, в свою очередь, старался не глядеть на её голые ноги, которые были созданы исключительно для вожделения, гладкие и совершенные по форме, они походили на тюленей. А ещё она нарочного крутила задом в моей длиннющей рубашке, а подвёрнутые рукава и спущенные плечи смотрелись на ней так, как на супер-пупер модели, на подиум не ходи.

Через десять минут я убрал фольгу, залил купаты топлёным салом, обильно посыпал специями, чтобы перебить все другие вялые ароматы, и оставил томиться минут на пятнадцать. По кухне поплыли умопомрачительные запахи. Я налил в фужеры «сотерн» и дал понюхать жеребёнку издали:

– Ага!!!

– Хочу! Хочу! Хочу! – отшвырнула она айфон и вырвала фужер. – Ты чародей! – завыла она, напрочь забыв о своей принципиальности. – А-а-а!!! Давай твои сосиски!!!

– Фу, как плебейски, – поморщился я. – Рано-о-о!

Купаты начали покрываться золотистой корочкой. Жеребёнок исходила голодом и выглядела, как молодая, голодная волчица, истекающая слюной. Мы быстренько выпили первую бутылку, закусывая салатиками, и принялись за вторую. В голове возникла предательская лёгкость, хотелось говорить о приятных вещах, например, о «рюмочке» жеребёнка или о её малахитовых глазах. Внезапно жеребёнок впала в мрачное расположение духа.

– Я тебе никогда не прощу!

– Кого?..

– Эту певичку! – заявила она, памятуя, как я глядел на Валессу Азиз.

Я решил добить её окончательно, достал из морозильника картофельную водку и густейший, натуральнейший, супер-пупер вкуснейший томатный сок. Налил в невысокие стаканы на три четверти, кинул ложку сахара, добавил на кончике ножа острого соуса табаско, чуть-чуть посолил сельдереевой солью, водку, чтобы она не смешалась, ввел с помощью кухонной лопаточки, на ручке которой имелся желобок. Как говорил мой друг и соратник по профессии, Борис Сапожков: ««Кровавая Мэри» – лучшим напитком для голодного желудка и чистой совести». И когда мы выпили, жеребёнок издала такой стон, который я и в постели-то не слышал, и я понял, что угодил, прощён, а Валесса Азиз забыта на веки вечные.

Я перевернул купаты на другой бок. И мы выпили ещё по «Кровавой Мэри», посмотрели друг друга в глаза и едва не произнесли: «Ну их к чёрту, эти купаты!» с тем, чтобы отправиться в постель или в кресло с высокой спинкой и заняться этой самой «рюмочкой». Однако я выложил купаты на большую тарелку, полил их ткемалевым соусом и подал на барную стойку.

Инна-жеребёнок забралась на барный стул, демонстрируя коленки самой прекрасной формы.

– Ты чародей… – едва ворочала языком она, запихивая в рот купату и половину французского батона. – Ты умеешь делать всё, что мне нравится… боже…

Ещё бы, самодовольно думал я, готовя ещё одну порцию «Кровавой Мэри». В голове же всё время крутилась мысль, договорились они, или нет, имея ввиду Аллу Потёмкину и Андрея Годунцова. Если договорились, то Алла Потёмкина не та, за которую себя выдаёт, и пора уносить ноги, а если не договорились, то я ещё в большом смущении и снимаю шляпу перед её способностью ломать мужчин, и тоже пора менять этот сытый, уютный мир на жёсткий окопный, потому что женщин с сильным характером я не переваривал и в прошлой жизни и они не казались мне с тех пор небожительницами.

– Я не ела весь день, – призналась жеребёнок, переводя дыхание, – я уже на седьмом небе от счастья!

– То-то ещё будет! – пообещал я.

Потом мы отправились в спальню, и я был активной стороной, а жеребёнок отзывалась после некоторой паузы, потом мы ели прямо в постели шоколадный торт и запивали «сотерном», потом снова любили друг друга, и были счастливы, как могут быть счастливы два человека, знакомые два дня.

Я представлял жеребёнка в качестве Валесса Азиз, в этой связи Инна-жеребёнок проигрывала, но выигрывала как Валесса Азиз, и наоборот.

О букете роз, оставленном у администратора «Метрополиса», мы в ту ночь так и не вспомнили.

* * *

– Что ты сделал с Кокоткиной? – спросила Алла Потёмкина утром следующего дня; в её глазах плавала блистательная смешинка.

Сегодня Алла Потёмкина была прекрасней, чем прежде, похожая на свежий цветок лотоса, в свободных брюках «женское-галифе» чёрного цвета и в зауженном розовом пиджаке с высокой талией. Волосы у неё уже немного отросли, и она их уже зачёсывала направо. Пахло от неё тоже соответствующе – тонко и изыскано, а лицо чрезвычайно правильной формы говорило о том, что мир по сравнению с ним крайне несовершенен. Впрочем, то же самое я думал и о своей жене – Наташке Крыловой, пока не потерпел фиаско.

– С кем? – я притворился овечкой. – С Верой Кокоткиной?

Я подзабыл, кто это такая. Слишком много событий произошло за сутки. Голова шла кругом; кроме этого в ней, как старая пластинка, раз за разом крутилась «Девушка из Нагасаки», пока не превратилась в заезженную нейро-мелодию, и я никак не мог от неё отделаться.

– С Верой Кокоткиной, – многозначительно хмыкнула Алла Потёмкина, и её чудесные тёмно-синие глаза уставились на меня, как два прожектора в ночи, давай, мол, колись, нечего ломаться.

Казалось, она раскусила меня с полуслова, с полунамёка, вообще, давным-давно, ещё у Репиных, но решила ущипнуть, как истая женщина, мол, я тебя предупредила, а дальше как знаешь. Бог его ведает, что творилось в её милой головке. Неужели она приревновала меня к Кокоткиной? Хотя, конечно, Кокоткина того стоила и даже, может, большего, но не была самоцелью. Слишком много этих самоцелей бродило по городу, и только чувство самосохранения удерживало меня от разобщения с самим собой.