Текст книги "Актёрский роман"

* * *

Прежде чем позвонить в дверь, он сделал усилие, чтобы привести своё лицо в порядок, смахнул с него паутина недовольства самим собой.

– Что у тебя с глазом? – испугалась Алиса.

Руки были, как у фарфоровой статуэтки, и очень ему нравились с самого первого дня их знакомства. Голос же, как и прежде, звучал чуть-чуть шершаво, что в сочетании с молодостью придавало ей неповторимый шарм. А ещё из-за роста она чуть-чуть косолапила, вернее, когда двигалась, то делала лишнее движение лодыжкой. Но он прощал ей эти маленькие недостатки, потому что влюбился мгновенно ещё пятнадцать лет назад.

– А что у меня с глазом? – Анин посмотрел в зеркало, оттянул веко и добавил уже в движении: – Белокровием не страдаю.

– Синяк! – укорила она незлобиво, потому что ещё не поняла, в каком он состоянии.

– Какой синяк?! – удивился Анин, освобождаясь от верхней одежды.

– Вот этот самый! – она ткнула пальцем.

– Это-о-о не синяк! Это издержки профессии! – фыркнул он в минорном тоне и пошёл, пошёл, как павлин, распушив хвост и потирая от предчувствия счастья руки.

Полоса везения у него совпала с женитьбой на Бельчонке, и он одно время думал, что так будет вечно.

– Хочешь сказать, что физиономию тебе на площадке испортили? – в её глазах возникло то прежнее выражение, которое так нравилось ему с самого первого дня: испуга, доброты и терпения, а самое главное – дружбы, что само по себе обязывало на всю жизнь.

Несомненно, она его ждал и не хотела ссориться с порога, хотя расстались они именно в ссоре, ибо, как всегда, выясняли, кто из них достойнее искусства.

– Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» – прошепелявил Анин и вдобавок завертелся, как на шарнирах, изогнулся в талии, в плечах и повёл руками, – шрам на роже, шрам на роже, – всё такое прочее, и нарочно не дал себя лечить, изображая недотрогу.

У них была такая игра на полутонах и недосказанности, что в конце концов и приводило их в страшное волнение, заканчивающееся постелью. Исподволь, потихоньку, как зверь, давным-давно он затеял эту игру, и Бельчонок покорилась, приняла её, как должное. И теперь она её тоже приняла, точнее, он надеялся, что не забыла то, что забыть невозможно, а свои привычки юности она сделала его привычками, ибо только так можно было существовать рядом с Аниным.

В молодости судачили, что она похожа на молодую Фрейндлих; в тысяча девятьсот девяносто пятом об этой «шармовой» девочке ему рассказала его приятельница Герта Воронцова. Он тотчас бросил Воронцову и увлёкся Алисой Белкиной, несмотря на то, что она была белокожей и огненно-рыжей. Рыжих женщин у него до этого не было, в основном медные, блондиночки, шатенки и прочие, а тут ярко-рыжей удостоился. Единственного, чего он теперь боялся, что она откажется от их игры, и тогда мир потускнеет, и править в нём будет ещё целую неделю Кирилл Дубасов, поэтому нервную тоску Анин затолкал поглубже в себя, ища разрядку в домашнем уюте.

А ещё за левым ушком у неё была тату в видел трёх ласточек, но это он обнаружил уже потом, по мере того, как познавал Бельчонка, как занимательную книгу. В семейной жизни он тоже оказался великими интерпретатором и вообразил, что наконец-то ему повезло в жизни, однако, это была всего лишь передышка в его забеге на супердлинную дистанцию, на которой женщины возникали, как полустанки.

Хихикая и жеманничая, чтобы понравиться и обольстить, он прошёл в большую комнату уже в носках, уже по-домашнему расслабленным, как зверь, втягивая лакомый воздух, чтобы только убедиться, что всё, как он мечтал: ужин, вино, свечи. Хорошо быть женатым, вдруг решил он и вздохнул с облегчением, хотя где-то на дне памяти крутилась мысль о водителе с битой. Главное, чтобы свидетелей не нашлось, авось пронесёт, думал Анин.

– Тебе же завтра сниматься! – упрекнула она, идя следом и с удовольствием рассматривая его коренастую фигуру.

При том, что за ней всегда увивались высокорослые ровесники, она выбрала по меркам юности староватого, тридцатидвухлетнего, невысокого, но обаятельного и абсолютно непонятного Анина, и никогда об этом не жалела, хотя Анин не давал расслабиться и всегда, даже в личных отношениях добивался, как в ролях, ясности в чувствах. Почему-то ему нужна была эта ясность. Как воздух, думала она. Эта оборотная сторона его натуры теперь казалась ей самой правильной и самой нужной для актёра. Но тогда, пятнадцать лет назад, когда она абсолютно ничего не понимала в жизни, он виделся ей монстром, ужасно интересным и страшным монстром. И то, как он предстал вдруг, как открылся в спектакле «Смертельный номер», неожиданно изменил её взгляд на жизнь, которая, оказывается, состояла из череды прозрений. От таких прозрений не отказываются, они становятся частью тебя и живут в тебе, ведут тебя, как ангел-хранитель, а самое главное, ты их ждёшь, как глотка свежего воздуха.

На входе в комнату он поймал её за талию, сорвал короткий поцелуй и отпустил. Она пошла, словно пьяная, с полуулыбкой желания на губах, и ему вдруг стало противно, потому что точно так же она могла улыбаться и Базлову. Не-е-е-т, не может быть, думал он, свирепея, и щеки у него моментально задеревенели, а глаза стали волчьими, и он воткнул-таки свою иголку: «Зараза!» Алиса заметалась, как бабочка в пламени, и упорхнула на кухню, как ему показалось, за курицей. Каждый из нас предан, подумал он цинично, кому-то или кем-то.

Потом на кухне зазвонил мобильник, и он услышал её шершавый голос. Через секунду, ни мгновением больше, она стремительно вошли и сказала, протягивая:

– Звонит твой друг. Сказал, что вы поссорились. Беспокоится за тебя.

Лицо у неё было вытянутым, а глаза обиженными.

– Алло! Роман! – хихикнул он, скоморошествуя и одновременно изображая друга. – Всё нормально! Я дома! Ужинаю при свечах! Чего со мной может случится?!

Он показал ей, мол, садись, откупоривай, чего терять время?

– Я чего звоню… – начал Базлов.

– Не волнуйся, не волнуйся! – перебил его Анин в знак того, что всё забыто, – я дома, в родной постели, с родной женой.

Последнее он сказал недвусмысленно, но прозвучало так, словно Анин ни сном ни духом не мог подумать ни о чём предосудительном, но… на всякий случай предупреждал.

– Я позвоню тебе, – добродушно прогудел в трубку Базлов и отключился.

– Помирились? – спросила Алиса отчуждённо.

А ещё у неё были прекрасные тяжелые, материнские веки, которые вызывали ощущение благосклонности, и Анин не переставал любоваться ими и через пятнадцать лет.

– Иди сюда, – сказал он, кряхтя, и словно потянулся за непосильной ношей.

Телефон отлетел на подушку, друг был забыл, и наступила совсем другая эпоха.

– У меня там курица… – Лицо у неё вмиг сделалось родным, доступным, а главное, было источником счастья, от которого он по глупости решил отказаться.

– К чёрту курицу! – фыркнул он, и его татарские глаза превратились в щёлочки.

* * *

Утром, естественно, проснулся опустошённым и голодным, как чёрт. Скользнул в неглиже на кухню набить рот холодной курицей и вернуться, чтобы заняться любовью, но взглянув на часы, выругался. Времени осталось только-только, чтобы привести себя в порядок и вызвать такси.

– Я ухожу, – сказал с надеждой, что она проснётся.

Грива рыжих волос, торчащих из-под одеяла, вызвала раздражение. Почему? – думал он, почему я её разлюбил? Когда это произошло? Надо перешагнуть через пустоту и не упасть; его спасло только чувство самосохранения. Потому что кто-то, не помню, кто, вспомнил он, сказал, что первая жена – от бога, а вторая от лукавого, остальным ты подавно ничем не обязан. Получается, что Татьяна Кутузова – это всё, а Бельчонок – так себе. Таня Кутузова была его первой женой студенческих лет, её родня сделал всё, чтобы их развести. Ерунда какая-то, думал он, просто ты опустошён, и романтики в тебе нуль; обратная сторона профессии; ты только мнишь, что всё можешь, а на самом деле, ты ни на что не годен; остаётся одна работа, и только одна работа. И всё потому что Бельчонок даже не вторая твоя жена, и здесь ты попался, потому что, когда женишься третий, четвёртый раз, ловушки не видишь, как пропасти под ногами. Ты воображаешь, что всё будет, как с первой, а так не бывает: отныне ты не можешь жить без оглядки на ту, прошлую жизнь, даже если ты очень счастлив. Ты оборачиваешься, но там тебя уже нет. Всё предопределенно, время – безжалостная ловушка! Это открытие стоило ему седых волос на висках.

Винить надо, прежде всего самого, себя, ибо ты сам приучил Бельчонка не подниматься раньше себя, не заправлять постель и не готовить завтрак, вести праздный образ жизни, долженствующий подвигать к великому, то бишь к очередной роли, которая помогает сделать ещё на один шаг к славе.

С этими странными, как провидение, мыслями он умылся, нарочно громко фыркая, побрился, и тут его осенило, да так, что он застыл над раковиной с щёткой в зубах. Вначале мысль казалась запредельно грубой и даже неприятной на вкус, но затем он пришёл к выводу, что только таким образом можно разрешить все сомнения насчёт Базлова и тогда всё встанет на свои места, и можно будет ехать в Выборг или куда там ещё с лёгким сердцем.

Он оделся, обулся. Нашёл лист бумаги и крупным, разборчивым почерком написал: «Прости, разлюбил, ухожу!» Положил на видное место, нарочно громко хлопнул входной дверью, а сам пробежал на цыпочках и спрятался за диваном. К чёрту съемки! – решил он.

Прошло с полчаса. Анину уже надоело лежать, съежившись, он уже было подумывал плюнуть на всё и отправиться на поклон к приставучему Дубасову, как наконец услышал, что Алиса проснулась и вошла в комнату, шурша халатом. Должно быть, она сразу увидела листок, потому что с минуту стояла гробовая тишина, слышно было, как на кухне в раковину капает вода. Читает, самодовольно решил Анин и представил её лицо. Оно должно было отражать горе «в высшей степени проявления», так говорили в МХАТе. Из-за жалости к жене Анин уже хотел раскаяться в своей подлости, но тут услышал то, что повергло его в шок: она засмеялась, как серебряный колокольчик. Был у них такой реквизит, подаренный режиссером Савушкиным. Она смеялась так, как не смеялась никогда в жизни, но смех был не истерический, а счастливый.

Алиса ещё смеялась, а Анин уже покрывался смертельным потом и исходил справедливым гневом рогоносца. Затем он услышал следующее:

– Здравствуй, дорогой! Я свободна! Мой праведный оставил записку, что ушёл с концами! Сохранить записку? А как же! Обя-за-тель-но! Я еду к тебе, и мы обсудим наши планы!

Перед глазами Анина всё поплыло, диван качнулся, а люстра почему-то лежала на боку. Однако выскочить из засады и уличить жену в измене, не было сил, подвела жалость к самому себе.

Анин ждал, что будет дальше, и как низко она падёт, может быть, притащит Базлова сюда, и тогда он их застукает? Однако жена быстренько оделась и исчезла, беззаботно хлопнув дверью.

Анин выбрался из-за дивана в испарине, проклиная всё на свете, а больше всего – свою неудавшуюся жизнь. Всё было кончено. Обычно бросал он, а здесь его не бросили, нет, его предали, и кто, мать его детей, та, на которую он больше всего надеялся и которой всецело, без остатка доверял.

На полусогнутых доплёлся и немигающее, как осьминог, посмотрел. В приписке к его посланию значилось: «Дорогой, штора смята, а из-за дивана точат твои ноги. Убежала в «ночной» за молоком к завтраку. Жди! Целую, твой Бельчонок!» Хочешь быть счастливым, не ройся в прошлом, понял он и с облегчением вздохнул. Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» Требовалось срочно выпить.

То ли под воздействием момента, то ли в знак благодарности, что она предпочла его, а не усатого Базлова, он предложил ей поехать с собой на съёмки.

– А как же Маша и Серёжа? – спросила она, раскрасневшись с мороза.

– Маме сплавишь! – бездумно сказал он, принимая от неё сумки.

– На пару недель, не больше! – решилась она, заглядывая ему глаза, которые на этот раз оказались решительными, и с души у неё отлегло.

– Идёт, – легко согласился он на пороге кухни.

Ему повезло. Съёмки в тот день отменили по случаю праздника «Восьмое марта». Оказывается, помреж всё перепутал. Над ним после этого долго потешались. А Кирилл Дубасов высказался о помреже в том смысле, что он склеротик. Этому склеротику было всего-то тридцать два года.

Глава 2. Коллизии

Его мучила суть вещей, и он вдруг решил сделаться примерным семьянином. Не потому что ему вдруг стало страшно, а потому что чувство ревности взяло верх над тем чувством, которое он лелеял и взращивал в себе – великое, непревзойденное, единственно точное в ощущениях одиночество. Только в этом одиночестве он ощущал себя комфортно и только так можно было добиться того, чего он хотел добиться в своей жизни.

Анин чувствовал, что всё совпало одно ко одному: и время, и востребованность, и ясность мышления, и понимание, как он встроен в кинематограф, и потребности этого кинематографа. Это была целая стратегия, основанная на осмыслении всего предыдущего и своей неповторимости. Вначале он и сам не понимал, что делает и как делает, и все его работы были похожи на блуждание в тёмной комнате. И только постепенно, в течение всех предыдущих лет, выжал из себя всё, что можно было выжать в его ситуации. Он был похож на спортсмена, который максимально полно реализовал возможности своего организма, и настало время эксплуатировать его – то есть опыт и славу.

Самое страшное заключалось в том, что Бельчонок ничего этого не понимала. У неё напрочь отсутствовал инстинкт актёра. Большее, чему она могла научиться – это подражать кому-то, и страшно мучаясь, говорила сама себе: «Я неудачница. Начнём с профнепригодности». Конечно, она перегибала палку, но факт оставался фактом – угнаться за мужем она не могла, хотя, разумеется, в самом начале её посещала дикая мысль с помощью брака сделать успешную карьеру актрисы. Но это оказалось эфемерой. Алиса не была приспособлена для забега даже на среднюю дистанцию: она комплексовала, надолго теряла уверенность в себе и плакала по ночам. После даже небольшой роли ей надо было долго восстанавливать душевное равновесие и она никого не хотела видеть. Анин называл такие срывы «похмельем артиста», и тоже страдал от них, правда, в другой форме, чисто прикладного характера, и только алкоголь спасал его.

Утро пятнадцатого марта они снова съехали к давнему разговору.

– Чёрт возьми! – крикнула она в запале. – Как ты это делаешь?

– Что? – он заглянул в кабинет: она смотрела в инете «Жулина», третью или четвертую серию, там, где Жулин прятался под столом, делая вид, что потерял пуговицу. Лицо у Жулина было придурковатым.

– Где ты находишь такие реплики? Как?! Как, скажи! Нормальные люди так не играют! Это запредельно!!!

Алиса нервно дышала. В этом отношении брак не пошёл ей на пользу, может быть, потому что пятнадцать лет назад Анин легкомысленно убил в ней девичесть, и она не пережила все те этапы, которые были заложены природой, а почувствовала себя вмиг постаревшей. Эта дисгармония мучила её долгие годы и только с появлением Серёжи возникло чувство стабильности, если бы только Анин периодически не нарушал его своими выходками, понять которые она не могла, ибо у неё не было опыта по части взрослых мужчин, страдающих манией величия.

– А-а-а-а… – ничего не замечая, согласился Анин. – Там, – помахал руками в воздухе, – везде, – покрутил ещё интенсивнее.

Эта неопределенность объяснений изводила её больше всего. Ей казалось, что Анин намерено водит её за нос, не открывая главного, того, что он приберегал исключительно только для личного пользования.

– Как Смоктуновский?.. – спросила она с той надеждой, с которой обращался к Анину и Базлов, чтобы только познать тайну успеха.

– Почему Смоктуновский? – обиделся Анин, ожидая услышать совсем другое, может быть, несколько лестное в свой адрес. – Почему сразу он?!

– Потому что он не играл Чаева! – сказала она жёстко.

Это была давняя история: однажды Анин был обласкан мастером прямо в лифте «Мосфильма». Об этом в узких кругах судачила вся Москва.

– Нет, потому что я его спародировал в хорошем смысле.

Он всё понял: она изначально судила о нём неверно, потому что жила с ним и знала его слабости.

– Ах, так! – воскликнула она, кусая губу и погружаясь в собственное отчаяние.

Она прикинула свои возможности и ощутила полную обескураженность перед опустошенностью внутри себя. Этот комплекс мучил её давно, с самого первого дня, когда она переступила порог театрального института. Ей казалось, что ещё чуть-чуть, ещё немножко и она ухватит суть профессии. Но годы шли, и она, не познав уверенности, всё так же испытывала недовольство собой и неловкость перед режиссером за то, что всегда хотела спросить: «Правильно, или нет?»

– Ну, а как ещё?! – осведомился он с фирменным смешком.

И хотя смешок был сдержанным, почти извиняющимся, она возненавидела его прежде, чем он растаял в воздухе.

– Как! – укорила она, пытаясь поймать Анина на том, что он тоже не идеал, – он бы вышел и сказал, а потом сделал паузу. И ты тоже так же делал.

– Так да не так, – с удовольствием произнёс он. – В кульминации я сделал два такта, чтобы мой партнёр успел сыграть изумление, а потом я уже сыграл своё. А Смоктуновский сделал бы всё без разрыва, потому что у него было время на улыбку. Как понимаешь, у меня такой улыбки нет, – и дурашливо оскалился.

Зубы у него тоже были далеко не идеальными, попорченные кофе и чёрным чаем.

– Об улыбке я не подумала, – призналась она. – А это допустимо?

– Что допустимо? – нервно склонил он голову и подумал, что его жена вообще ни в чём не разбирается. Это и было камнем преткновения. Их брак перешёл в ту стадию, когда отмалчиваться если не опасно, то, по крайней мере, глупо.

– Пародирование? – уточнила она.

Она была умна, очень умна, хотя последнее время срывалась из-за отчаяния.

– Точно! – обрадовался он. – Как и мягкая улыбка Смоктуновского. – И принялся объяснять. – Только не надо вываливаться из ритма. А партнёр должен быть начеку. У него должен быть очень короткий ритм. Он должен был попасть в его улыбку или в мою паузу. Если он ошибётся, то возникнет дисгармония, шероховатость. Потом она будет только накапливаться. Слух! Слух должен быть идеальным, вот в чём дело!

И тут она всё поняла: его нельзя переделать! Он такой, какой есть. Сирый по нутру, босый по природе и чокнутый по характеру, но именно такой, а не иной. Господи, как тяжело! Я ничего не соображаю!

– Но это же элементарная сыгранность! – возразила она.

– Естественно! – согласился Анин своим тусклым голосом так, что Алиса заподозрила подвох. – Нас этому учат, но не договаривают массу нюансов, – объяснил он ещё более напыщенно. – Их невозможно предусмотреть, ты их придумываешь на ходу.

Она уже знала, что если он говорит именно так, то в этом и заключается суть, которой он руководствуется, но, как и Базлов, не могла зафиксировать его ощущения в себе, чтобы отталкиваться в работе. Чего-то ей не хватало, она не понимала, чего именно. Не понимал и Анин, а если бы понял, то обязательно подсказал бы, потому что по-своему любил её, как и Герту Воронцову.

– Почему? – снова спросила она. – Почему?

Этот вопрос она задавала так часто, что Анина обессиливал. На этот раз он едва сдержался.

– Ну что здесь непонятного? – сказал он, глядя на её враз поглупевшее лицо. – На сцене можно менять ритм в заданных пределах, а перед камерой всё зависит от режиссёра, от его раскадровки, и если он задаёт такой ритм, его надо играть чётко, потому что главный оператор с несколькими камерами тоже на это нацелен.

И всё равно это было не то объяснение, на которое он надеялся, потому что находился в вечном поиске, и этот поиск подразумевал бесконечную череду вопросов, на которые надо было найти ответы, а если не находил, то страдал, как несварением желудка.

– Как у тебя всё просто, – озадаченно прошептала она, полагая, что он, как всегда, ушёл от краеугольного вопроса: как?!

– Конечно, просто, – миролюбиво согласился он, возвращаясь в кабинет.

У него всегда были наготове два-три варианта, в итоге на репетиции он придумывал ещё один, а от копирования великих его спасала плохая память, оставалось одно ощущение, вот от ощущений он и играл, поэтому и не боялся рассказывать, как и что «делает». Повторить его было невозможно, как невозможно петь чужим голосом.

– Помнишь, я предупреждал тебя, чтобы ты не ходила на спектакли в другие театры? – крикнул он, собирая вещи.

Надо было ещё заехать за бритвой и рубашками в квартиру на Балаклавском. Там же находились его любимые тапочки и помазок.

– Помню, – созналась она нехотя.

– Ну вот, и, пожалуйста, ремейк.

– Что, «ремейк»?!

– Ну ты невольно делаешь копии.

На этот раз она не удержалась и возникла в дверях, привстав на цыпочках и заглядывая поверх Анина в чемодан: если он её любит, то должен оставить место для её вещей.

– А ты предложи меня своему Юрию Казакову, и не будет ремейка, – сказала она наивно.

– С Юрием Семёновичем я поругался, – признался он нехотя, воротя морду, как бульдог на строгаче.

– Как?! – воскликнула она обиженно. – Он обещал мне роль в «Спящем Боге»!

– Ничего не попишешь, – вместе с ней расстроился он, полагая, что истинную причину ей лучше не знать.

Она заключалась в том, что Юрий Казаков почему-то решил, что Анин согласится играть бесплатно, за чисто условную сумму, за пятьсот долларов, не зная того, что Анин, ещё будучи студентом, дал себе слово никогда не мельчиться с режиссерами. Нужно уметь быть богатым, бедным – всегда успеется.

– У тебя талант наживать врагов! – воскликнула она с горечью.

– А ты не ходи на кастинги! – зло парировал он.

«Шармовая» девочка давным-давно кончилась. Обаяние молодой Фрейндлих испарилось. Осталась просто высокая рыжая женщина, которая называлась женой. Старею, думал Анин, старею, начинаю зреть в корень. А это плохо! Это разоряет душу, сужает варианты поисков. Даже в семейной ссоре я мыслю, как киношный идиот.

– Почему?!

– Что «почему»? – очнулся он.

– Почему нельзя ходить на кастинги?

– А пусть эта братия за тобой бегает! – заявил он с неприязнью.

– Не получится, дорогой, – уличила она его в неискренности.

– Как это «не получится»? – забухтел он, – как это? – Будто не знал причины.

Впрочем, он понимал, что все творческие мучения жены ложились на него тяжким бременем. На них и женился, подумал он.

– У нас разные весовые категории, – горько призналась она и беспомощно улыбнулась, тщетно ища на лице мужа признаки сочувствия.

– Разные, – согласился Анин. – Но тратить время на то, что ничего не принесёт, глупо!

На этот раз он даже заморгал, как обычно, то есть с каплей искренности, чтобы убедить её не расстраиваться.

– Что же мне теперь?..

– Что? – зло спросил он.

– Уходить из профессии?

– Нет, конечно, – отвёл он взгляд. – Но на сериалы не ходи!

– А куда ходить? – опешила она, потому что её приглашали в «Городские истории», но пока она не решилась сказать об этом мужу.

Он посмотрел на неё, как на идиотку.

– Ты там ничему не научишься, кроме ужимок.

– Жулин тоже сериал, – ехидно напомнила она.

– Сериал сериалу рознь! – вспылил он. – Обычный ситком!

Гений режиссёра заключается в том, чтобы поставить гения-актёра в такие рамки, чтобы максимально раскрыть его талант. Однако в сериалах это мало кого волнует. Там нет стратегии для актёра; формат накладывает ограничения.

– Я не понимаю, – сразу сдалась она.

Она снималась в «Жулине» и не понимала, почему нельзя сниматься в других сериалах.

– А не надо понимать! Просто слушайся!

Не будешь же хвастаться, что ты самолично переписываешь сценарии, чтобы хоть что-то приличное высосать из них. «Жулина» он под себя, дурака, делал, со всеми вытекающими драматургическими штучками, поэтому «Жулин», по сути, не сериал, а законченные истории, объединенные только названием и героями. Однако даже такой ремикс недопустим, если ты себя уважаешь – куда бедному крестьянину податься, если времена такие.

– Ты-ты… ты лишаешь меня уверенности, – навзрыд сказала она.

А ты позоришься! – едва не ляпнул Анин, но сдержался. Он уже знал, что природа выдаёт аванс в виде обаяния; когда актёр его выбирает, он сталкивается с кризисом.

– Ну ладно… ладно… – пожалел он её, – хватит… натаскаю я тебя, натаскаю… Все ошибаются. Даже «Битлз» не всегда попадали в ноты.

– Правда? – обрадовалась она, с надеждой на примирение заглядывая ему в глаза.

– Правда, – великодушно пообещал он, не веря даже самому себе, – правда. Приедем в Выборг и тут же начнём.

Анин давно мучился неким дисбалансом равновеликих ощущений, которые не подпускали его к абсолютному совершенству. Он понимал, что упёрся, что достиг предела осознания профессии, что отныне двигается шажками, а не, как обычно, галопом, но не хотел связывать это с семейными проблемами, однако, говорить Бельчонку или кому-либо ещё о своих терзаниях, считал глупее глупого. Если я сам не понимаю, думал он, то другие и подавно не поймут и решат, что я высокомерен.

– А с чего? – спросила она, теряясь от странного выражения его лица.

– Ну хотя бы с Цубаки или с Отрепьева. На выбор, – услужливо предложил он.

Сам Анин на кастинги не ходил, разве что по молодости лет. При забеге на супердлинную дистанцию это экономит нервы и время. Одна только мысль о том, что за спиной Бельчонка кто-то глумливо хихикает: «Пришла жена Анина», приводила его в бешенство. Надо было жениться на ком-нибудь попроще, на Тасе-официантке, что ли? Была у него зазноба в ресторане на Малой Дмитровке, куда он давным-давно забыл дорогу; поговаривали, что Тася выскочила замуж за какого-то крупного ресторатора ООО «Таланты и поклонники» и теперь её на телеге не объедешь. Ну дай-то бог, дай-то бог, добродушно решил он.

– Я в нетерпении! – подпрыгнула Алиса и стала походить на ту взволнованную Алису, которую он увидел впервые на репетиции в студии МХАТ. Сердце Анина дрогнуло. Ему ещё нравилось ощущение счастья. Плюну на всё, подумал он, забурюсь по полной, продам квартиру на Балаклавском, окончательно перееду сюда, опущусь, обаблюсь, стану чистить картошку и в магазины ходить. Однако он понимал, что это значит, стать таким, как все, как рыжеусый Коровин, как Базлов и ещё сто тысяч, маявшихся невостребованностью. Лучше застрелиться, решил он, нет, повеситься на рояльной струне. Вечно пьяный Коровин вся и всем вечно жаловался, что выпал из обоймы и что теперь ему достаются исключительно эпизодические роли. Вот этого-то Анин больше всего и боялся – сделаться незаметным. Это мы уже проходили, часто думал он, имея ввиду юность, это нам неинтересно.

– В общем, ты всё правильно делаешь, – совершенно не к месту сказал он. – Только в монологе Матильды в третьем акте, надо сказать: «Ха!» или «Ах!»

– Почему? – она поднесла мраморную руку к виску в знак того, что смертельно устала и что у неё начинается мигрень.

– Ты же в отчаянии. В отчаянии?! – почти крикнул он, реагируя на её бестолковость.

– В отчаянии, – согласилась она через силу. – Мне кажется, что я просто подаю реплики, – пожаловалась она.

– Это нервы, – констатировал он.

– Нервы? – удивилась она.

– Дело в мелочах, – мудро сказал он, делая вид, что не замечает ничего другого. – Всё все делают примерно одинаково, только детали решают дело!

– Но там нет такого слова!

Забывшись, она потянулась за сигаретой, хотя дома обычно не курила.

– А ты сделай маленький нюанс! Может, сценаристы не углядели? Может, не поймали ритм? Они тоже люди, тоже ошибаются.

– Ты что, ходил на мои репетиции?! – догадалась она.

– Ну а как же! Как же?! – спасовал он и зачем-то кинул в чемодан плавки. – Должен же я знать, как ты проводишь время.

Лицо его подобрело, сделалось мягким, глаза заюлили. Так было всегда, когда он о чём-то сожалел. Однако, как в былые времена, это уже не действовало на Алису. Цена твоим улыбочкам – грош, подумала она устало. Знаю я твои штучки.

– Я тебя ненавижу! – поведала она после эффектной паузы.

Она вдруг поняла, что все его советы абсолютно ей не подходят, что она совсем иная: по характеру, по темпераменту, по взглядам на жизнь, и ей нужны другие учителя и другие рецепты, но ничего подобного она от мужа дождаться не могла и ничего ему не сказала, ибо всё давным-давно было высказано и перемолочено.

– Во! Молодец! Захочешь, когда не контролируешь себя, а живёшь чувствами, – быстро-быстро заговорил он, стараясь не дать ей разозлиться. – Запомнила это ощущение?

– Запомнила, – обиженно шмыгнула она носом и покраснела, потому что вовсе не была согласна с выводами мужа.

Она вдруг поняла, что каждый из актёров сам должен понять свою природу и сам должен достичь вершины, но как это сделать, она не знала. И это неожиданное прозрение взволновало её. Несомненно, что она стояла перед следующим шагом в своей жизни, и этот шаг был страшен, ибо перед ней приоткрылось то, о чём ей талдычили и в институте четыре года, и в театре всё последующее время; оказалось, что она просто-напросто ничего не слышала, и всё подобные разговоры нужны были для того, чтобы прозреть, а она вместо этого просто злилась.

– Вот тебе и первый урок мастер-класса, – обескураживающее улыбнулся Анин, и она сдалась на милость победителю, точнее, сделал вид, что сдалась, ведь пока у неё не было выбора.

От разговора осталось послевкусие горького перца.

* * *

Перед отъездом он все же не удержался и позвонил Базлову, затолкнув в себя поглубже причину неудовольствия, тем более, что эта причина крутилась рядом и выказывала все признаки кошачьей любви, то бишь заглядывала в глаза и тёрлась о плечо в предвкушении Цубаки и Отрепьева.

– Приезжай, – обрадовался Базлов, – у меня есть хорошие новости!

Базлов отключился, вызвал Пётра Ифтодия и спросил:

– Как там наши шантажисты?

Условия были следующими: миллиард рублей на бочку, и тогда никто никогда не обнародует список клиентов банка. Разумеется, при таких условиях Базлова могли доить годами. Он уже знал, что один шантажист из Апатитов, другой – из Кемерова. И фамилии их тоже были известны. В этом плане возможности у Базлова были самыми широкими, но был ещё третий, вероятно, сотрудник банка, который вынес из банка списки клиентов. Действовать поэтому надо было крайне осторожно. А вдруг над всем этим стоит Анин? – задал себе Базлов дикий вопрос. Вдруг он воспользовался моей дружбой?

– Пока молчат, – ответил Пётр Ифтодий с невозмутимым лицом профессионала.

– Что дала проверка сотрудников?

– Ровным счётом ничего, – горестно вздохнул Пётр Ифтодий, понимая, что это грех на его душу, не углядел, а проверки занимают много времени. – Может, пора обратиться в полицию?

– Ни в коем случае! – живо среагировал Базлов, для пущей убедительности выпучивая глаза. – Одно неосторожное движение, и всё полетит к чертям.