Текст книги "Крылья Мастера / Ангел Маргариты"

– С печи на полати! – возразила замученная жизнью Тася.

– Сейчас в Париже кофей бы пили! – сказал он мечтательно, но с претензией к Тасе.

На её внешний вид, на потрескавшиеся руки и бабский платок, он уже реагировать не мог, его всё чаще привлекали девушки за окном и пышные дамы в дрожках.

– Подох бы! – вскипела Тася, подавая ему кисель на кислых яблоках.

– Пари-и-и-ж! – назло ей бредил Булгаков. – Хочу в Пари-и-и-ж! В Париже – марципаны!

– Далась тебе эта шамовка! Я тебе лучше сделаю! – опрометчиво пообещала она, прикидывая, какие у неё есть из запасы, главные из них дрожжи, но сахара не было вовсе.

Тася уже наслушалась речей на привокзальной площади, где она торговала, и в голове у неё случился маленький-маленький переворот, который Булгаков так и не смог ей простить, она вдруг полюбила советскую власть за то, что она ей подарила с барского плеча ларёк на «выступе», перед раскатной, самом бойком месте, а бывшего хозяина рынка, миллионера, Бенуа Сегюр – расстреляли как матёрого спекулянта, и теперь не надо было мокнуть под дождём и страдать под солнцем. Поэтому Тася в тайне испытывала революционный порыв.

В тот момент Булгаков едва не швырнул в неё тяжелую пепельницу, однако в голове у него вовремя что-то щёлкнуло, и он закусил губу до крови, воскликнув на болезненной ноте:

– Там Толстой! Ё-моё!

– Метет улицы! – зло возразила Тася, помня о ларьке на «выступе».

Что ей ещё оставалось делать? Уговаривать она уже язык отбила. Булгаков проявлял упрямство, свойственную всем Булгаковым, весь в мать, которая без стыда и совести выскочила замуж за друга покойного мужа, у которого ещё ноги не успели остыть, и родила ребёнка, Елену.

– Уйди! Уйди, саратовская Горгия! – снова хватался Булгаков за пепельницу.

Они возвращались к этому зубодробительному спору раз за разом, и Тасю уже начало трясти от тупости мужа. Бежать было некуда, разве что на Мадагаскар, хотя новая власть оказалась не так уж страшна, как её живописали, правда, в памяти ещё свежи были киевские расстрелы и всякого рода устрашения: то красные терроризировали буржуазный Киев, то Махно истреблял людей «неправильных национальностей». Тася инстинктивно понимала, что в Париже Булгакову с его необъятной киевской тоской делать будет нечего, это всё равно что забраться на Луну и выть на Землю, без всякой надежды на возвращение.

Хотя если уж на то пошло, то Мишка, конечно же, прав, когда прятался от красных на даче в Буче. И как теперь всё обернётся, она не знала, его приобретенная малороссийская идентичность давала о себе знать на бессознательном уровне. Ревком вызывал людей на допросы; и они договорились:

– Заявим, что тебя насильно мобилизовали!

– Ну, конечно! Как ещё! – ерепенился Булгаков, поглядывая на тумбочку, где прятал наградной офицерский револьвер системы «наган», представляя, что он с ним сделает в случае чего.

На самом деле, они уехали, как добропорядочная семейная пара в офицерском вагоне, в отдельном купе, им подавали кофе со сливками и котлетки на пару. Однако об это никто не должен был знать, это была тайна за семью печатями.

Но Тася всё равно боялась, что Булгаков ляпнет что-то непотребное, с его-то горячностью-то и патологической любовью к правде. Существовала реальная опасность, что новая власть узнает о том, что Булгаков работал в белой газете «Кавказ». А это уже было очень серьёзно, за это могли и расстрелять без суда и следствия. Поэтому самое малое, что могла сделать Тася в этой ситуации, избавиться от деникинской формы мужа, и он довольный, похожий на скелет, покачиваясь и щурясь на солнце, выхаживал в цивильном, радуясь летнему теплу и лягушкам в канаве. Это, должно быть, их и спасло, когда в ревкоме увидели доходягу, который назывался доктором и писателем Булгаковым, на них махнули рукой, мол, иди подыхай, цуцик, даже пожалели и направили в наробраз на должность курьера, в надежде, что помрёт на первом же вызове.

Первое, что он сделал: обожрался таранки, которую ему выдали в качестве аванса. Тася отпаивала его свекольным отваром, а на ночь ставила клизму. После этого он стал бояться даже дуновения ветерка и поэтому клал под подушку револьвер. Однажды Тася его нашла-таки и выкинула во всю ту же канаву, где квакали лягушки:

– Убьют же дурака за понюшку табака!

Она пожалела мужа, глядя на его заострившийся нос-бульбу и шаткую походку дистрофика.

– И поделом! – капризно согласился Булгаков, однако за револьвером не полез, понимая, что если придут арестовывать, то отстреливаться – самое глупое дело, а пустить пулю в лоб – это значило пойти по стопам Бори Богданова, а Борю он с недавних пор презирал за скоропостижность, надо было, как он, терпеть жизнь, и смирился. А ещё он понял, что советская власть это надолго, если не навсегда и что не было у белых шансов, теперь уже и исторических, из Европы, как с того света, не возвращаются, из Европы только тявкают, как маленькие, изнеженные, шизофренические болонки на коленях у хозяев.

Катастрофа разразилась тогда, когда они её меньше всего ждали, когда уже стали надеяться, что их пронесло и что их жизнь на юге начала обустраиваться и можно было подумать о будущем; Тася даже завела маленький огородик для зелени и разнообразила стол и торговлю.

Управляющий отделом искусств Владикавказского ревкома Гвоздырёв Арнольд Карлович, из немцев в третьем поколении, с грубой переносицей и огромной челюстью людоеда, на художественном совете внезапно разразился гневной речью. Но вначале он демонстративно достал из кобуры «маузер», посмотрел на всех многозначительным взглядом диктатора, мол, поговорим по душам, и положил перед собой, давая понять, что сегодня в кобуре он будет лишним, на столе – в самый раз!

Булгаков, которому, как всегда, позарез нужны были деньги, быстренько накропал свою первую революционную пьесу, которая изобиловала массой литературных находок новой революционной риторики – так он соскучился по перу. И даже читал её везде и при первом удобном случае, и все аплодировали и считали нужным подчеркнуть высочайший литературный язык и динамику развития события, а также дюже современный подход к теме секса и революционного долга.

– Брависсимо! – кричали ему с пиететом, даже идейные враги типа Гвоздырёва. – Брависсимо, наш Мопассан! Нет, Гоголь! Гоголь! Слышишь, Го-го-ль!!! Не иначе!

Булгаков купался в лучах славы. Наивные провинциалы и дикие горцы были наивны, как дети. Дело оставалось за малым – одобрением Гвоздырёва, и можно было бежать в кассу за мздой. Но «маузер» на столе смутил его.

– Скажите, Булгаков, как вы понимаете современный революционный момент борьбы белых и красных сил? – спросил Гвоздырёв в опор, словно целился в Булгакова из своего пистолета.

Сказано было таким тоном, что Булгаков вначале крайне удивился, а потом в свете появления на столе «маузера», который не помещался в кобуру, понял, что это конец. Гвоздырёв давно и целенаправленно придирался к нему даже по мелочам, не понимая, что такое врождённый стилизм, которым до глубины души поразил местную богему. Не надо было рубить с плеча, как Владимир Маяковский, а Маяковского Булгаков заочно ненавидел за прямолинейность и отсутствие вкуса в физиологических стихах, а уж в лирике он был обычный профан. Так что заочной дуэли был неминуем.

Булгаков поднялся под строгим взглядом и, не глядя на присутствующих членов ревкомы, громко и ясно сказал:

– Борьба на всех уровнях по укреплению и становлению советской власти способом демонстрации неизбежности этого исторического явления, – прочистил он от волнения горло.

Из всех присутствующих один Давид Маркович Аронов, породистый, с седыми бодрыми усами и испанской бородкой клинышком, старый-престарый театральный цензор и приятель Булгакова ещё по литературному Киеву, согласно закивал квадратной головой, мол, об чём разговор, господа, даже закулисному коту понятна абсурдность претензий.

Все остальные, искушенные в длительной революционной борьбе, замерли в ожидании правильной реакции начальства, не понимая ещё, куда дует ветер и показывает флюгер. Даже муха на окне не издала ни звука, а лишь мудро шевелила лапками.

– Ваша пьеса «Красное знамя» недостаточно революционная! – загремел Гвоздырёв. – Они попахивает ретроградством!

Понятие «ретроградство» он вычитал у Каутского, который всегда был прав по определению.

– Как это?.. – опешил Булгаков. – В ней соблюдены все революционные нормы! – посмел он возразить без щелчка в голове.

Щелчок был признаком рефлекторного озарения. Но, видно, на этот раз фортуна обошла Булгакова стороной, иначе бы он как минимум промолчал бы, прячась в себя, как улитка. Однако дело касалось литературы, а в ней Булгаков считал себя докой.

– Вы их просто не понимаете! – оборвал его Гвоздырёв.

– Почему?! – надул щёки Булгаков, понимая, что зря это делает, хотя шинель и фуражка проданы, а револьвер – в канаве, и всё остальное недоказуемо, он знал ещё по Киеву, что у революции своя надлогичная логика сверхлюдей, что оппонентов расстреливают куда за меньшие преступления, а уж за антиреволюционную пьесу – сама революция велела.

– Дело не в нормах! – гневно поперхнулся Гвоздырёв и пошёл нервными пятнами, а на виске у него надулась жила. – Вот вы пишете… – он посмотрел на рукопись почерканную красным карандашом. – Комсомолка Тася спрашивает мать, рожать ей или не рожать! Это как понимать?! – поднял он возмущенные глаза.

– Очень просто! – обрадовался Булгаков наивности Гвоздырёва. – Положение тяжёлое. В семье нет хлеба. Ещё один рот – вообще кранты! Одна дорога – на паперть! Ей-богу!

– Это очень узко и мелкобуржуазно! – пояснил желчным тоном Гвоздырёв, жила его сделалась ещё толще, как набухшее бревно в болоте. Булгаков решил, что Гвоздырёва сейчас хватит удар. – Вы не видите дальше собственного носа. Мы должны смотреть шире и глубже! Она не должна сомневаться. Она с радостью должна родить нового героя! Нам нужны новые люди, которые с молоком матери впитали в себя соль революции! А вы «хлеб», «голод»! Это всё преходящее! Что же, ей теперь аборт делать?!

Он вспомнил о «революционной нетерпимости» Маркса и развернул в целую нотацию.

– Я не знаю… – растерялся Булгаков, – я написал, как есть, – чистосердечно признался он.

На самом деле, он подсмотрел сценку у хозяев, где они с Тасей снимали флигель. Там было ещё хуже: красноармеец обрюхатил дочку хозяйки – Марианну Панчихину, костлявую, как лошадь, девицу с перекошенным лицом, и сбежал подальше от греха на фронт искать смерти. Разумеется, Булгаков этого не написал, опасаясь, что красноармейца возьмут за цугундер и сунут под венец, а потом уже – умирать за советскую власть.

Гвоздырёв снова подавил в себе гнев:

– Я за вами давно слежу! Мне кажется, вы не понимаете целей и задач советской власти на местах. За такие провокации, – он гневно ткнул пальцем в пьесу, – в соответствии с военным временем! Слава богу, военное положение у нас со вчерашнего дня отменено! Это вас и спасло, господин Булгаков!

Последняя язвительная фраза с фамилией БулЬгаков, нарочито произнесённая с мягким знаком, решила всё. Флюгер указал нужное направление. В комнате пронёсся вздох, наступила тишина. Стало слышно, как муха бьётся в стекло и не хочет умирать, а просится на свежий воздух и свободу.

– Что же мне теперь?.. – тихо спросил Булгаков.

– Идите… в… медицину! – размахался «маузером» Гвоздырёв. – Там нет никакой идеологии, в которой вы, как оказалось, абсолютно не разбираетесь!

– Я её ненавижу! Она мне надоела! – вырвалось у Булгакова; архаика медицины, её догматизм, как кандалы, тянули его, словно пахаря, к земле.

Не буду же я объяснять, что меня тошнит от её прагматичности и жёстких рамок реальности! – чуть не крикнул Булгаков. «Экий ты нежный!» – вправе было упрекнуть его высокое собрание. Здесь народ жизни кладёт за свободу и равенство, а ты такой востребованной профессией брезгуешь. И как пить дать, расстреляют за один мой снобизм, понял Булгаков. И правильно, между прочим, сделают!

Он вдруг ужаснулся, что из-за медицины снова начнёт колоться, и всё такое прочее с морем хаоса и безмерной тоски по уходящему времени, а ещё у него не получалось с литературой ничегошеньки, словно сундучок был заперт. А ему хотелось страшного и большого. Но не расскажешь же об этом на художественном совете. Это глупо и шизоидно. Ему укажут на ошибки и поставят на вид без всякого на то медицинского освидетельствования, нравственно замучают, а потом – всё равно расстреляют!

– Ну тогда выучитесь на бухгалтера! Нам тоже бухгалтеры нужны! – гремел Гвоздырёв, вспомнив, что должен быть рачительным государственником, заботящимся об обществе, и слёзы умиления выступили у него на глазах от искренности чувств. – Самая безопасная профессия! А в драматургии вам делать нечего! Если мы сейчас дадим слабину, нас сомнут внутренние враги! Вы понимаете это?!

Жила на виске Гвоздырёв вот-вот готова была лопнуть и обдать всех присутствующих горячей революционной кровью.

– Да… – покорно сник головой Булгаков. – Понимаю… – и пожалел Гвоздырёва, его тяжелую долю идеологического врага, но не уступил ни дюйма.

И Гвоздырёв понял это, рефлекторно потянулся корявыми, узловатыми пальцами к «маузеру», но вовремя одумался, потому что, куда Булгаков денется с подводной лодки? Другим неповадно будет!

В своё время Гвоздырёв служил торпедистом на подводной лодке «Вепрь», потопил немецкий эсминец «Сирта», имел морские награды, но постепенно стал бояться замкнутого пространства, начал пить и однажды подрался с боцманом, был списан за непригодность «в психике», как значилось в его медицинской карте. С тех пор он никак не мог упокоиться и искал, на ком бы выместить злобу, потому что считал, что в революционной России мог бы стать контр-адмиралом! Ан, не получилось!

И Булгаков уяснил, что бессознательное восприятия советской власти, как и с Гвоздырёвым, сыграло и с ним злую шутку, и что если он не приспособится, то так будет всегда и везде, в каждом новом месте, куда бы ты ни сунулся со своей литературой, которую возложили на тебя, как крест, лунные человеки, которые обострили психику, заострили восприятие, и что теперь прикажешь делать? Не вешаться же?

К счастью, Гвоздырёв вспомнил, что был неправ в истории с боцманом, спустив пары, оставил Булгакова в покое, не из-за жалости, конечно, а совсем по-другому поводу, который Булгакову знать не полагалось по уставу партии большевиков.

– А вы, Давид Маркович! – продолжил Гвоздырёв на тон ниже из уважения к возрасту Аронова. – Куда вы смотрели? – Он хотел попытался вспомнить, что по этому поводу сказал Антонио Грамши, основатель и теоретик марксизма в Италии, но не вспомнил. Поэтому выразился просто: – Вы же самый главный цензор ревкома. А если бы пьеса пошла в жизнь?! И её увидел бы несознательные граждане! Воспринял бы как руководство к действию! Да нас за такие пьесы распнут! – Он многозначительно потыкал пальцем в облупившейся потолок, намекая на волостное начальство, которое не будет разбираться в мелочах типа Давида Марковича, а смахнёт всех одной, пускай абсурдистской, но революционной рукой, и правильно, между прочим, сделает, потому опять же на благо мятежного народа!

– Я честно предупреждал товарища Булгакова, – покаялся старик Аронов, – что его пьеса не дотягивает…

– Ну и?..

Слова Гвоздырёва, как булыжники, падали с неба.

– Но он, видно, ещё не до конца перековался! – старик Аронов страшно конфузясь, поднял склеротические глаза на Булгакова.

Что он мог сделать? Он и сам ничего не понимал, имея ввиду художественную часть, к которой привык с дня рождения, как к Льву Толстому или к Ивану Тургеневу. Тонкости, на которые обратил внимание Гвоздырёв, его совершенно не волновали, его волновал дюже молодая жена Сара, которая навострила лыжи аж с двумя турками в Батуми, а оттуда ещё дальше, в Европу или даже в – Америку, кто её знает? А Сару Аронов очень даже любил. Сара была смыслом его существования, потому что другого смысла за старостью и болезнями у Давида Марковича уже не предвиделось.

Булгаков очухался, и так, чтобы не заметил Гвоздырёв, подмигнул Аронову, мол, валяй, топи, батя, мне уже всё равно!

– Вы оба до конца не перековались! – снова загремел Гвоздырёв. – Через три дня будет комиссия ревкома. Вопрос будет поставлен ребром. Так и до ЧК можно докатиться! А пули на всех найдутся, даже на примазавшихся! Так что подумайте оба, товарищ БулЬгаков и товарищ Аронов, что вы там скажете! И оба ищите себе работу. Вам здесь делать нечего!

Они нервно вымелись покурить на крыльцо; было неожиданно приятно стоять под тёплым, южным солнцем, к которому белокожий Булгаков так и не привык, а лишь щурился слегка. Напротив по-летнему шумел мелководный Терек, да казалось, что улица бежит, бежит, бежит, а потом – бежать некуда, и прямиком упирается в громаду Центрального Кавказа, сверкающего ледниками и снежниками.

– Ничего… он остынет, я его знаю, – доверительно сказал Виталий Жигарев, блондин с соломенными волосами, дымя самокрутку, как паровоз, – но с ним нужно быть осторожным, в восемнадцатом, в Ставрополе, он, между прочим, самолично расстрелял тридцать семь священников, потому что был контужен ещё под Екатеринодаром и признан негодным к строевой. У него случаются приступы безумия, тогда он хватается за пистолет и палит в кого ни попадя, а потом напивается до бесчувствия, и между прочим, тихонечко молится под одеялом.

– Зачем?.. – спросил Булгаков, понимая, что такая же судьба ожидает и его, несчастного, если он не разыграет свой шанс писателя, всякие Гвоздырёвы будут страшно мешать сосредоточиться на творчестве.

– Что зачем? – Виталий Жигарев споткнулся о своё чистосердечие.

– Зачем вы нам это рассказываете? – Булгаков гнобил его дальше.

– На всякий случай… – многозначительно сказал Виталий Жигарев, не понимая Булгакова. – Чтобы предупредить!

– Что же теперь делать? – поинтересовался старик Аронов, помня о жене Саре и о её космополитических планах.

– Кто его знает? – сочувствующе пожал плечами Виталий Жигарев, сообразив наконец, что Булгаков над ним тонко издевается, но остановится не мог. – Сейчас он уже не тот, кровавые мальчики, конечно, замучили, но не настолько, чтобы кидаться на людей!

И Булгаков понял, что Виталий Жигарев, как и большинство революционеров, ещё и в меру циничен и что он берёт их с Ароновым под защиту, даже несмотря на то, что дело рисковое: Булгаков в их глазах бывший белый офицер, хотя и хирург-энтомолог, а Аронов – вообще непонятно, кто, какой-то главный цензор ревкома. Зачем всё это? Просто спроси, за какую ты власть: за белую или красную. И кардинально реши вопрос одним махом. А разводить антимонию самое последнее дело! Не по-русски это!

– Колется? – спросил он, думая о своём недавнем прошлом.

Виталий Жигарев был режиссёр народного театра и по совместительству преподавателем Горского народного художественного института, в котором Булгаков получил должность декана театрального факультета.

– А что, не заметно? – удивился Виталий Жигарев и тут же сменил тему, поскольку на крыльцо духом выскочил Сильвестр Калистратов, с тараканьими усами, в неизменной кожаной куртке, несмотря на жару, и с револьвером на боку, в бытности нарком Гвоздырёва по конной армии, а теперь его заместитель по идеологической работе с населением.

– Пьесу переделаем! Делов-то! – делано воодушевился Виталий Жигарев. – А вам просто поставят на вид!

Он специально сказал так, чтобы Сильвестр Калистратов передал разговор Гвоздырёву и тот остыл.

– Я с ним поговорю, – деловито пошевели усами Сильвестр Калистратов и недвусмысленно посмотрел в сторону ресторана, откуда пахло шашлыками и где в буфете подавали водку. – Думаю, он не будет требовать вашей крови, – он с сомнением посмотрел на Булгакова и Аронова, – но и вы должна пойти навстречу и пообещать всё исправить!

Булгаков едва не подпрыгнул от счастья: ему было всё равно, что пообещать, лишь бы его оставили в покое.

Аронов же полез буром:

– Легко сказать… – пал он духом. – Вам-то что? Вы молодые, плюнули и пошли дальше, а мне как на старости лет?..

Он был опытным и бывалым, знал, что жизнь переменчива, как русло реки; вначале он бежал из бандитской Одессы, где служил в театре, потом – из красного Киева, где подвязался в литературных кругах. Пробрался на юг и в результате попал из полымя да в омут. Но первое, что надо было сделать, по его мнению, это спасти Сару от проклятых турок, которые обольщали её красивой жизнью и рассказами о расчудесной Анталии, где апельсины растут прямо вдоль дороги, аки трава, и предприимчивые люди собирают их для продажи, а потом уже заниматься какой-то революционной пьесой, которая яйца выеденного не стоит.

– Сделаем, сделаем! – обрадовался Булгаков мысли, что все, без исключения, предают, не моргнув глазом.

Он обрадовался, что выбросил револьвер, ибо сгоряча легче было застрелить ненавистного Гвоздырёва, чем переделывать родное детище.

– Ну вот и молодцы! – неискренне сказал Сильвестр Калистратов; ему было явно не до Булгакова и его проблем; и они с Виталием Жигаревым живо, в припрыжку понеслись в сторону питейного заведения, облизываясь, как два мартовских кота на валерьянку.

Булгаков понял, что эти тоже без колебаний предадут, и наконец сообразил, что настала пора бежать, и что кроме, как в Батуми, некуда, за ним – край земли, обрыв и вечность.

Он так и сказал Тасе, когда явился домой в крайне расстроенных чувствах.

– Свят, свят… – тяжело пустилась она на табуретку. – Ты не можешь без приключений! Далась тебе эта пьеса!

– За неё обещали пять тысяч рублей! – напомнил Булгаков их планы, как с умом потратить деньги.

– У тебя была такая хорошая должность… – горестно посетовала Тася, – такая должность…

– Но безденежная! – встал он в позу проктолога.

– Ничего, прожили бы! – с чисто женским укором возразила она.

– В Париже заживём! – предался он мечтам, и его глаза стали синими-синими.

– До Парижа ещё добраться надо! – спустила она его с небес на землю.

– В Батуми сядем на пароход и доберёмся! – возразил он так, что даже сам себе не поверил.

– Ох, Миша, Миша… – простонала она, безмерно усталым жестом отчаяния сдирая с волос платок, повязанный по-кубански, на затылке, – опять ты нагородил, не очухаешься!

– Чего я нагородил?! Чего?! Ё-моё! – заметался он, как мышь, со своим гениальным носом-бульбой. – Ну что мне, пойти и кланяться всякому сброду?! Кланяться, да?! – развёл он руками, как шут в цирке.

Она и любила его за это – за непомерную гордыню, за гениальность, за лаконичность, и часто думала, что однажды это всё обернётся против неё самой, и тогда свет станет в копеечку, но полагала, что это наступит ещё нескоро и она сумеет ещё собраться с силами.

– Не знаю… – отстранённо среагировала Тася и испугала Булгакова безучастностью.

Он замер, вопросительно глядя на неё и оценивая её терпение, он не хотел потерять её, он ещё любил её и страдал, хотя уже поглядывал на разноцветных девиц в окошко и на толстых, оплывших женщин с амурными зонтиками.

– Ладно… – поняла она всё, – ещё раз пойду у тебя на поводу. – Но сейчас уезжать нельзя. Это будет похоже на бегство, и все подумают, что ты в чем-то виноват. Попробуй обхитрить своего Гвоздырёва, а через пару недель уедем, тихо незаметно.

– Хорошо… – упавшим голосом отозвался Булгаков, – но пьесу я переделывать не буду!

И услышал предупредительный щелчок в голове, на который мог бы и не нарываться, если бы не был таким упёртым.

– Ну и дурак! – вовсе пала духом Тася.

Пришлось ему целую ночи скрипеть зубами от злости, правя и переписывая текст. Вышло кое-как, но это было лучше, чем выслушивать упрёки Таси.

* * *

Марианна Паничихина, действительно, родила, и новоиспеченная власть ежедневно выдавала ей семечки из расчёта три с половиной стакана дневной нормы в качестве дополнительного питания, и её мать принялась торговать ими на вокзале рядом с Тасей и неизменно передавали привет Булгакову, которого с подобострастием называла «наш товарищ главный комиссар-писатель страны», чем неизменно вгоняла его в краску и заставляла корчиться от внутренних противоречий. Тася же смеялась от души: «Наконец-то тебя кто-то признал!» А ещё добавляла: «Лучше так, чем никак!» – и нагло показывала язык, но он-то знал, знал, что она его обожает!

А ещё через день, когда Булгаков собирался на проклятую службу, к ним вежливо, но настойчиво постучали, и когда Тася открыла, в комнату вместе с караулом, словно задранный петух, влетел Сильвестр Калистратов, воинственно крепя портупеей, и спросил, грозно шевеля тараканьими усами:

– Где вы сегодня ночевали, товарищ Булгаков?

Булгаков, который ещё не надел штаны, спрятал голые ноги под стол и прикрылся веником.

– Как… где?.. – откашлялся Булгаков и почему-то виновато оглянулся на жену.

Тася сделала квадратные глаза, и гремя посудой:

– Дома, в родной постели…

Булгаков на всякий случай жалобно шмыгнул носом, мол, пожалейте заранее, я ни в чём не виноват, я всего-то тихий, скромный бывший ампутатор конечностей белой армии, с огромными, чрезмерно огромными писательскими амбициями, попавший к вам в лапы по огромнейшему недоразумению судьбы, но я исправлюсь в самое ближайшее время и буду любить советскую власть, как родную маму, до гробовой доски.

– А кто это может подтвердить?!

В этот момент Булгаков пожалел о том, что всеми фибрами души презирал лунных человеков. Они бы сейчас, за отсутствием револьвера, ой, как пригодились бы, наваляли бы этим, а его с Тасей перенесли бы в его любимый Париж, на бархатную Ривьеру, в ванну с шампанским. Но общаться с ними он ещё не умел и представлял этот механизм чисто утилитарно: нажал – щёлкнуло, и эффект налицо, а получалось, как всегда, в этой никчемной жизни, с крайней безнадёжностью и низкой эффективностью, и он в очередной раз влип по уши из-за того, что не разобрался в своей душе и ни с кем не умел договариваться.

– Моя жена Тася… – невольно простонал Булгаков и едва не выдал себя с головой. – Соседи… А… ещё Сан Саныч, мы с ним до полуночи чаи гоняли.

– Кто такой Сан Саныч? – мрачно спросил Сильвестр Калистратов, шаря взглядом по комнате.

– Это мой кот, – заступился за него Булгаков.

– Шутить изволите, – по-свойски среагировал Сильвестр Калистратов. – Одевайтесь, надо дать показания по смерти Арнольда Карловича.

– Что… Арнольд Карлович умер?.. – подскочил Булгаков в поисках штанов, стараясь скрыть огромнейший восторг, которое охватил его, и хотелось приплясывать и сбацать гопака.

– Застрелен в полночь в старой крепости, – мрачнее тучи сказал Сильвестр Калистратов, догадываясь, почему радуется Булгаков.

– А-а-а… – едва не проговорился Булгаков, но вовремя прикусил язык: Аронов-то как раз жил в районе старой крепости, банальней совпадений не бывает.

Булгаков почему-то подумал именно о нём, но ещё ничего не сопоставил, не осознал, не умел он ещё так быстро реагировать, как лунные человеки, а лунные человеки пока не обучили его ничему стоящему, кроме непомерного испуга, повторения которого он не беспочвенно избегал.

И они поехали в страшное ЧК, где уже выстроилась очередь из страстно желающих добровольно дать показания на всех подряд и против всех подряд. Булгаков предстал перед следователем Арбазаковым, чернявым с усиками, высоким человеком в косоворотке.

– Как выяснилось, Аронов с женой не справлялся, – доверительно сказал следователь Арбазаков. – Что вам известно по этому поводу?

Булгаков показалось, что он весело подмигнул ему.

– В каком смысле? – не понял Булгаков и на всякий случай прикинулся идиотом: оттопырил губу и закатил глаза.

– В том самом, и водил к ней любовников.

– Ах! – искренне воскликнул Булгаков, возвращаясь в собранное положение и изображая сожаление.

Он не знал о трагедии в семье Аронова, он всего лишь один раз мельком видел его жену, и надо сказать, что она произвела на него сильное впечатление. Женщины, увы, не отвечают за свою южную внешность, которая у Сары была крайне обольстительная.

– Я… к ней не ходил, – рефлекторно отрёкся Булгаков голосом ангела.

А зря. Он не мог знать особенности Сары. Перед тем, как лечь с очередным любовником в постель, она плевала ему в лицо: мстительно и внезапно. Виталий Жигарев ему рассказал: «Представляешь, ты стоишь неглиже, а тебе в лицо плюет женщина в таком же положении. Какова твоя реакция?» Как Аронов спасал свою Сару, одному богу известно. Но он спас её от множества проклятий и местей, износился и поседел на такой работе.

– Мы знаем, – сказал следователь, – поэтому и беседуем с вами в кабинете, а не на дыбе.

Сара была столько же глупа, как и красива: с копной чёрных-пречёрных иудейских волос, с матовой, гладкой кожей цвета корицы и безразличным выражением на кукольной лице. Аронов привёз её из Одессы, и что это ему стоило, знал только один он. Они были явно не пара из-за разности вкусов и интеллектов: Аронов любил черноморскую селёдку под луком, а Сара – одесский фаршмак на черносливе; Аронов предпочитал – бульварный водевиль с канканом по-польски, «с перчиком», а Сара – высокую оперу и томительные взгляды любовников, послушные музыке.

В полдень Булгакова отпустили. Выяснилось, что из всех знакомых Гвоздырёва, отсутствует один Аронов Давид Маркович. Кроме этого пропала его жена, лошадь и бричка у соседа.

– У вас есть оружие? – спросил на прощание следователь Арбазаков.

– Нет, и не было, – честно-пречестно испугался Булгаков, – я служил хирургом, – он даже показал свои мягкие, нежные руки интеллигента, протянул их, словно для того, чтобы на них защелкнулись наручники.

– Да, да… мы знаем, – отмахнулся следователь Арбазаков, мол, идите уже, иди…

И Булгаков понял так: всё успеется, Кавказ, конечно, большой, но из него ещё никто не сбегал.

– Врачам в госпиталях не положено оружие, – доверительно сказал Булгаков.

– Да у вас такого и не могло быть, – пояснил ему тогда следователь Арбазаков, – потому что Гвоздырёва застрелили из мелкокалиберной винтовки американского производства.

У Булгакова мгновенно пересохло в горле. Он вспомнил, что Аронов охотился на перекатах именно с мелкокалиберной американской винтовкой и подкармливал дикими утками свою ненаглядную Сару. Булгаков сам однажды ходил с ним на охоту и «заработал» утку, которую они с Тася сожрали с потрохами.

О той охоте Булгаков следователю ничего не сказал, зачем ему знать лишнее; однако если найдётся свидетель, то уже не отвертишься, но Аронова предавать не стал из принципов, из-за неприязни к новой власти.

* * *

Ещё через сутки выяснилось, что, оказывается, Гвоздырёв потопил пьесу Булгакова не из-за каких-то там высоких идеалов, которыми проникся на подводных лодках, и пролитой революцией крови, или из-за долгих, изнурительных диспутов в поисках философских камней в кругу столь же горячих единомышленников, а из-за того, что был одним из тех «турок», которые тайно посещали Сару и предлагали ей бежать в Турцию, а потом дальше – в Европу. В его одинокой комнате, которую он снимал в районе осетинского аула, нашли чемодан с церковными крестами и царскими червонцами, а также любовные записки от Сары.