Текст книги "Секс в кино и литературе"

Против течения

Мериме и Бабель подарили миру двух литературных героев, чьи характеры, интересы и поступки диаметрально противоположны. Если Кармен живёт, чтобы обворовывать, обманывать и грабить, то Сашка ищет, чем бы утешить окружающих и помочь им. Можно ли представить себе людей, более далёких друг от друга? Но мир и литература полны чудес: английский писатель Эдуард Форстер придумал (а может быть, подсмотрел в жизни) человека, совместившего несоединимое. Герой его рассказа “На том корабле” наделён чертами обоих антиподов, Кармен и Сашки Христа.

В начале новеллы он чертёнком носится по кораблю, плывущему из Индии в Англию. Беспризорный полукровка (индус с примесью негритянской крови) получил из-за забавной формы головы кличку Кокос. Неизвестно, каким образом мальчонка попал на судно, но все матросы и корабельная обслуга считают его своим. Даже дети англичанки миссис Марч – подросток Лайонел, его сестра Оливия и младший братишка Малыш – самозабвенно рыщут по кораблю вслед за своим смуглым проводником. Кокос знает реальный мир как свои пять пальцев, но при этом он сказочно приукрашивает его, наделяя мистическими тайнами и населяя таинственными существами. Духи и демоны живут в носовой части корабля и иногда становятся видимыми. “Колокол, что висит на самом верху – это корабельный колокол. Если в него позвонить – судно остановится. Эти толстые канаты завязаны узлами – двенадцать узлов в час”.

Миссис Марч не терпела туземцев. Библия не смогла примирить её с мыслью о том, что в жилах Христа и его апостолов текла туземная кровь. Проводя время в обществе одного офицера, она вдруг увидела своих детей на палубе с непокрытыми головами. Она бросилась спасать их от солнечного удара и пагубного влияния мальчишки-метиса. И тут случилось непредвиденное. “Матрос–англичанин вынырнул из люка с куском мела в руке и очертил вокруг остолбеневшей женщины небольшой круг. Кокос взвизгнул:

– Он вас поймал. Успел!

– Вы в опасности, леди – почтительно произнёс матрос – это мужская половина судна. Разумеется, всё зависит от вашей щедрости. <…>

Миссис Марч впала в оцепенение. Она тупо уставилась на меловую линию, не в силах её перешагнуть, а в это время Кокос плясал вокруг и тараторил”. В конце концов, скупую чопорную леди выпустили из мелового круга без выкупа, причём она горячечно бранила своего малолетнего врага:

“– Глупый, ленивый, негодный и трусливый мальчишка”.

Кокос не знал, что если перед клювом курицы провести меловую черту, животное впадёт в гипнотическое состояние. Зато он безошибочно разглядел “куриную” сущность леди Марч, впавшей в транс, подобно глупой наседке. “Лишь стоило моряку обвести около её ступней меловой круг, так она застыла, будто вкопанная, и мы все видели это и, старик, до чего же мы потешались над ней!” – напомнил он впоследствии Лайонелу при их встрече.

Эта беседа двух давних друзей состоялась десять лет спустя после их плавания из Индии в Англию. Теперь же их путь лежал в обратном направлении, в Бомбей.

Кокос, несмотря на лёгкую деформацию черепа, стал привлекательным юношей с идеально стройной фигурой, кожей коричневого оттенка и мелодичным голосом. От его внимательного и весёлого взгляда не ускользало решительно ничего. Он знал обо всём и обо всех, расцвечивая, как и в детстве, реальную жизнь живописными и забавными выдумками. “Стоило Кокосу разговориться – это было чудо как хорошо. Ведь целый день он шнырял по кораблю, открывая людские слабости. Более того, он и его дружки были осведомлены о финансовых возможностях, не упоминавшихся в газетах Сити, и могли научить кого угодно, как разбогатеть, если этот кто-то соизволил бы выслушать. Более того, он был неискоренимым фантазёром. Рассказывая нечто неприличное и скандальное, например, то, что удалось узнать о леди Мэннинг, – леди Мэннинг, собственной персоной пожаловавшей в каюту к судовому механику – он присочинил, что открытие это совершила летучая рыбка, которая на лету заглянула в иллюминатор механика. Он даже изображал выражение лица этой рыбки”.

Кокос ещё в далёком детстве без труда угадал то, о чём его друг Лайонел так никогда и не узнал бы. Речь идёт о любовной интрижке леди Марч с одним из офицеров. Чувство вины, связанное с ней, обернулось ненавистью к Кокосу.

Ему это стало ясно, когда Лайонел рассказал о том, что случилось после того, как их пути разошлись в детстве:

“ – Ну так вот, через две недели после того, как мы приплыли, тогда ещё мы жили у дедушки, подыскивая себе дом, Малыш умер.

– Умер? От чего? – воскликнул Кокос, вдруг разволновавшись. Задрал колени и лег на них подбородком. Нагой, полированный, смуглый, он являл образ статуи.

– От инфлюэнцы (гриппа), обыкновенной инфлюэнцы. Она охватила наш приход, и ребенок заразился. Но хуже всего то, что мама не хотела внять голосу разума. Она настаивала, что это был солнечный удар, который Малыш получил, бегая по палубе без головного убора, а она как следует не присматривала за ним, когда мы плыли по тому же Красному морю.

– Бедный, милый Малыш. Значит, она считает, что это я убил его?

– Кокос! Как ты догадался? Ведь именно это она вбила себе в голову! Мы намучились, стараясь её переубедить”.

Лайонел был потрясён проницательностью собеседника: ведь миссис Марч действительно “заявила, что ребенка убил этот никчёмный, трусливый пострелёнок, причем убил умышленно” .

“ – Но она – она видела меня только издали: как я бегаю сломя свою уродскую голову на солнцепёке, и вас, бегавших за мной, а она, она в это время разговаривала с офицером, красивым таким, или спала с ним, как я с тобой, поэтому и забыла про солнце, и Малыш получил удар. Понимаю. Ты тоже считаешь, что его убил я?

– Ты? Конечно же, нет. Последствия солнечного удара не могут проявиться только через три недели”.

Разумеется, прозорливость Кокоса была отнюдь не случайной: он был мудр, этот юный полукровка. Подобно Кармен, руководствовавшейся гаданием, он объяснял тонкость своей интуиции, точность проникновения в суть событий и способность предвидеть будущее тайными знаками, посланными ему богами и духами, а также расположением звёзд.

И ещё одно роднило его с цыганкой – насмешливое неуважение ко всяческим запретам и предписаниям властей. Правда, в отличие от Кармен, с её контрабандой и бандитизмом, Кокос предпочитал интеллектуальные способы посрамления бюрократических правил. “Ибо у Кокоса было два паспорта, а не один, как у большинства людей. Первый паспорт противоречил второму, так что невозможно было судить о точном возрасте мошенника и о том, где он родился, и даже о том, каково его настоящее имя.

– У тебя могут быть крупные неприятности, – предостерёг его Лайонел, но в ответ услышал лишь безответственные смешки. <…>

Переспорить его было трудно. Он получил своё, если уместно это слово, образование в Лондоне, начальный капитал сколотил в Амстердаме, один из паспортов у него был португальский, второй – датский”.

Господина Мораеса (так официально именовали Кокоса) роднило с Кармен и то, что он зарабатывал деньги, поддерживая множество не афишируемых связей с самыми различными людьми. Но, в отличие от паильо, обманутых и обворованных цыганкой, Кокос справедливо и щедро делился со знакомыми своими доходами; он по достоинству уважал и ценил их. Подобно Киму, юному герою Редъярда Киплинга, он вполне заслуживал звания “Друг Всего Мира” . Юноша обожал делать приятное людям и утешать их. Зная почти за каждым те или иные грехи и проступки, он никогда и никого не осуждал, хотя порой и не лишал себя удовольствия беззлобно пошутить на их счёт. Словом, он был азиатским вариантом Сашки Христа, воплощением мудрого всепонимания и всепрощения.

А уж если Кокос кого-то любил, то его щедрость и самоотдача не знали границ. Именно так он вёл себя с Лайонелом, в которого влюбился ещё в далёком детстве на корабле, плывущем в Лондон. В свою очередь, юный метис понравился его другу, повзрослевшему на десять лет, успевшему побывать на войне, получить на ней рану и заслужить офицерское звание. Отношения обоих, светского джентльмена и полукровки, были отнюдь не равноценными. Друзей разделяла не столько разница культур (как это было с Марюткой и Вадимом), сколько сословная и расовая пропасти. Британская элита брезгливо отмежёвывалась от английского плебса. Что же касается отношения сагибов (господ) к туземцам (индусам и прочим уроженцам колоний), то тут царили чванство, спесь и хамство.

Днём молодой Марч играл в бридж или сидел за обеденным столом с полковником Арбатнотом, леди Мэннинг и другими представителями привилегированной Большой Восьмёрки. Зная, что офицер делит каюту с Кокосом, они изощрялись в расистских шутках по поводу его соседа. “Арбатнот в игривом расположении духа воскликнул: «Будем надеяться, что черномазые не спускают на простыни!», на что ещё более остроумная миссис Арбатнот заметила: «Разумеется, нет, дорогой, ведь он мулат, значит, пачкает простыни коричневым». Компания закатилась от смеха, достойная леди стяжала аплодисменты, а Лайонел не мог понять, отчего ему вдруг захотелось броситься в море” . Вечером он вернулся к юному полукровке в их каюту.

Смуглый хрупкий юноша, похожий на статуэтку туземного божества, “занимался какими-то счетами, но теперь всё отложил и с обожанием смотрел на вошедшего в каюту британского офицера.

– Я думал, ты никогда не придёшь, старик,– сказал он, и глаза его наполнились слезами.

– Всё из-за этих несносных Арбатнотов с их вонючим бриджем,– ответил Лайонел и закрыл дверь.

Он сел на койку – даже не сел, а раскованно плюхнулся. Ему всегда нравился этот мальчик, ещё на том корабле, а теперь он нравился ему больше прежнего. Шампанское в ведёрке со льдом. Отличный парнишка. Они не могли общаться на палубе – всё-таки полукровка – но здесь, внизу, было, или скоро будет, совсем другое дело. Понизив голос, он сказал:

– Беда в том, что ни при каких обстоятельствах нам нельзя этим заниматься, и, кажется, ты никогда этого не поймешь. Если нас застукают, придётся заплатить безумную цену и тебе, и мне, поэтому, ради Бога, постарайся не шуметь.

– Лайонел! О Лайон, лев ночной, люби меня (в английском языке Лайонел – львёнок, Лайон – лев).

– Хорошо. Оставайся на месте.

Потом он заглянул в лицо волшебству, что изводило его весь вечер и сделало невнимательным в карточной игре. Запах пота разошёлся по каюте, когда он снимал одежду, обнажая отлитые из золота мускулы. Раздевшись, он стряхнул с себя Кокоса, который карабкался на него, как обезьянка, и положил его туда, где он должен был лежать, и обнимал его бережно, поскольку боялся собственной силы и привык к аккуратности, и прильнул к нему, и они сделали то, чего оба хотели.

Так они и лежали, сплетясь: нордический воин и субтильный податливый мальчик, не принадлежавший ни к какой расе и всегда получавший то, что хотел. Всю жизнь ему хотелось игрушку, которая не сломается, и теперь он мечтал о том, как будет играть с Лайонелом всю жизнь. Он пожелал его с момента их первой встречи, обнимал его в своих снах, когда только это и было возможно, потом повстречал его вновь, как предсказали приметы, выделил из толпы, потратил деньги, чтобы заманить и поймать его, и вот он лежит пойманный, сам того не зная.

Они оба лежали пойманные, и не знали об этом, а корабль неумолимо нёс их в Бомбей”.

Встреча, предсказанная Кокосу звёздами, произошла в трудный для Лайонела момент. Получив предписание явиться на службу в Индию, он не смог купить билет на судно: все места были проданы. Покидая в мрачном настроении здание пароходства, он неожиданно повстречался с Кокосом. Тот мгновенно узнал кумира своего детства и предложил ему свою помощь. С быстротой молнии, мобилизовав своего секретаря-парса (последователя культа зороастризма, “огнепоклонника”) и всех, кто мог оказаться в этом деле полезным, он за взятку добыл каюту на двух человек.

Поначалу юный офицер с негодованием и презрением отнёсся к гомосексуальным склонностям Кокоса, но затем сам вошёл во вкус новых для него ощущений и отношений. “Они никому не причиняли вреда, зачем волноваться? Наслаждайся, покуда можешь. <…> Да, это и была жизнь, да такая, о какой он прежде ничего не подозревал в своём аскетическом прошлом: роскошь, радость, доброта, необыкновенность и деликатность, что, впрочем, не исключало животного наслаждения. <…> Его карточные долги улаживались через секретаря-парса. Если он в чём-то нуждался, или другу казалось, что ему это нужно, то или другое появлялось. Лайонел устал протестовать и начал принимать без разбору. Впрочем, ему тоже хотелось делать подарки в ответ, ибо он был кем угодно, но не приживалом.

<…> А этой самой ночью они лежали неподвижно гораздо дольше обычного, словно их что-то завораживало в покое их тел. Ни разу прежде они не были так довольны друг другом, но только один из них понимал, что ничто не длится вечно, что в будущем они могут быть более счастливы или менее счастливы, но никогда не будут счастливы именно так, как сейчас. Он старался не шевелиться, не дышать, не жить даже, но жизнь была в нем слишком сильна, и он вздохнул.

– Что с тобой? – прошептал Лайонел.

– Ничего.

– Я тебе сделал больно?

– Да.

– Прости.

– За что?

– Можно выпить?

– Тебе можно всё.

–Лежи спокойно, я тебе тоже налью”, – юношеская нежность Ганимеда сочеталась в нём с силой и простодушием средневекового воина-гота. Он“не тщеславился своею красотой, хотя, должно быть, понимал, что густые светлые волосы, голубые глаза, ядрёные щёки и крепкие белые зубы, – если всё это поддерживают широкие плечи – является сочетанием, перед которым не в силах устоять слабый пол. Кисти рук были сработаны грубее, но это, безусловно, была честная работа, а упругие золотистые волоски на запястьях говорили о мужественности”. Лайонел“вытащил бутылку из ведёрка со льдом. Пробка с шумом вылетела и ударилась в переборку. За стенкой послышался недовольный женский голос. Они дружно засмеялись. – Пей давай, не мешкай. – Он протянул бокал, получил его обратно, осушил и опять наполнил. Глаза его сияли; бездны, через которые он сумел пройти, были забыты. – Давай устроим безумную ночь, – предложил он, ибо принадлежал к традиционному типу мужчин, которые, нарушив традицию раз, нарушают её во всём без остатка, и в течение часа, или двух, для него не существовало ничего такого, что нельзя было бы произнести или совершить.

Тем временем второй, глубокий, наблюдал. Для него момент экстаза был сродни моменту прозрения, и его восторженный крик, когда они сблизились, зыбко перешёл в страх. Страх миновал раньше, чем он сумел понять, что означает этот страх и о чём он предупреждает. Быть может, ни о чём. И всё же благоразумнее наблюдать. Как в деле, так и в любви, желательны предосторожности. Надо застраховаться.

– Старик, а не выкурить ли нам нашу сигарету? – предложил он.

Это было установленным ритуалом, который убедительнее слов подтверждал, что они по-своему принадлежат друг другу. Лайонел изъявил согласие и раскурил одну, вложил её между смуглых губ, вытащил, взял губами, и так они курили её попеременно, щека к щеке”.

Лайонел в простоте душевной считал своего любовника “безответственной обезьянкой”, нецивилизованным азиатом, так и не проникшимся традиционным британским трепетом перед инструкциями, запретами, общественным мнением и чувством долга. Тем удивительнее казалось ему то, что он рассказывает другу свои самые заветные секреты:

“– Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешься. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё; в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не говорил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду .Ах, да. О мамином муже, моём отце. Он тоже служил, даже достиг звания майора, но произошло совершенно немыслимое – отец принял обычаи туземцев и был уволен из армии. Остался на Востоке, бросил жену с детьми на руках и совсем без денег. Когда ты меня встретил, она увозила нас от него и тогда ещё надеялась, что отец образумится и последует за нами. Но он не тот человек. Он даже ни разу не написал нам; запомни – это строжайший секрет.

– Да-да, – ответил он, а про себя подумал, что секрет сей довольно заурядный: как ещё должен себя вести немолодой, но и не старый супруг?

– Лайонел, ответь мне на один вопрос. К кому ушёл твой отец?

– К туземцам.

– Он стал жить с девушкой или с парнем?

– С парнем? Боже упаси! Разумеется, с девушкой. Кажется, он поселился в каком-то отдалённом уголке Бирмы.

– Даже в Бирме есть парни. По крайней мере, я про это слыхал. Но твой отец ушёл к туземке. Прекрасно. В таком случае, у него могли быть дети?

– Если и были, то они полукровки. Весёленькая перспектива, нечего сказать. Ты понимаешь, о чём я говорю. Моя семья – отцовская, я имею в виду, – ведёт родословную на протяжении двух столетий, а мамин род восходит ко временам войны Алой и Белой розы. Это действительно ужасно, Кокос. <…>

– Отец умер?

– Если бы он был жив, разве я отправился бы на Восток со спокойным сердцем? Он опозорил наше имя в тех местах. Потому-то мне и пришлось сменить фамилию, точнее, сократить её наполовину. Его звали майор Корри-Марч. Мы так гордились этой приставкой «Корри», и поделом. А теперь попробуй произнести «Корри-Марч» перед Большой Восьмеркой, и увидишь эффект. <…>

– Ты на него похож?

– Хочу надеяться, что нет. Надеюсь, я не жесток, не безжалостен, не эгоистичен, не лжив, как он.

– Я вовсе не об этих второстепенных деталях. Я имею в виду: внешне ты на него похож?

– У тебя более чем странные представления о первостепенности. – Откуда мне знать? – он вдруг застеснялся. – Я был тогда ребёнком, а мама порвала после все его фотографии, какие только отыскала. Но я знаю, что он был стопроцентный ариец, и довольно о нём, и обо мне довольно.

– Был он тем, в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем?

– Я не имею понятия, о чём ты бормочешь. Хочешь сказать, что я и сам такой?

– Да”.

День закончился любовным признанием Лайонела:

“ – Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами. – Лайонел вздохнул. Он испытывал неизъяснимое счастье. – Ты должен иметь человека, который заботился бы о тебе,– нежно сказал он. – Я хотел бы остаться с тобой, но это невозможно. Вот если бы всё сложилось иначе… Ладно, давай спать.

Протянув руку к выключателю, он обнаружил, что забыл закрыть дверную задвижку. Последствия этого могли оказаться ужасными. – Какая беспечность с моей стороны, – рассуждал он вслух. Дремоту как рукой сняло. Он оглядывал каюту, точно генерал поле битвы, чуть не проигранной по собственной глупости. Склонённая фигура была лишь частью каюты, перестав быть центром желаний. – Кокос, прости, я страшно виноват,– продолжал он. – Обычно ты любишь рисковать, на этот раз рисковал я. <…>

– Ну так выключи свет.

– Сейчас. Но от таких ошибок начинаешь чувствовать себя совершенно беззащитным. Меня могли отдать под трибунал.

– Могли ли, старик? – печально переспросил тот. – Не надо винить дверь, дорогой Лайон, – сказал он. – Я имею в виду, мы оба виноваты. Я знал всё это время, что дверь не заперта.

Он сказал это, надеясь утешить возлюбленного и воскресить в нём дивное начало ночи. Но более губительных слов он не мог произнести.

– Ты знал?! Но почему не сказал?

– Не было времени.

– Времени, чтобы сказать: «Запри дверь»?

– Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.

– Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?

– А когда было? Когда ты вошёл? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, подходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: «Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь». И когда мы говорили о том далёком корабле, о бедном милом Малыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать – о чём нам было говорить, как не о том, что давно миновало? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта – какая разница. Мелочь.

– Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, – угрюмо проговорил Лайонел. – Для него это стало бы потрясением на всю оставшуюся жизнь.

– Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. «Извините, господа…» Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.

– Кокос, ради Бога! Ты порой такое несёшь! – цинизм отталкивал его. – Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.

– Представил, ну и что?

– Как это – ну и что? Чем я буду заниматься?

– Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.

– Не слишком заманчивая перспектива. – Он и раньше не мог понять – когда над ним смеются, а когда говорят всерьёз, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрёл особую важность.

– Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному парсу?

– Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворён?

– А стюарду?

– Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?”

Вечер, так дивно начавшийся, завершился для Кокоса немыслимой катастрофой. Так вот отчего он испытывал страх: это было предчувствием беды!“Незапертая задвижка, маленькая змейка, которую не успели загнать в нору, – он предусмотрел всё, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки – им никогда не завершить движение любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен,– тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лайонел, прежде чем тот заговорил.

– У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.

– Когда вернёшься – это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я”.

Бродя по палубе, Лайонел решил впредь не рисковать своим будущим:“Какими порядочными и надёжными они казались – люди, к которым он принадлежал! Он был рождён одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жёны одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. <…> Он от случая к случаю навещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды. Однако он не был так озабочен сексом, как иные его сослуживцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор сказал, что периодические поллюции не должны его беспокоить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошёл ещё дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. <…> Ради Изабель, ради своей карьеры он должен немедленно прекратить опасные отношения. Он не стал задумываться, как он до этого докатился и почему так сильно увлёкся. В Бомбее всё кончится, нет, всё кончится сейчас же, и пусть Кокос обревётся, если думает, что это поможет. Итак, всё прояснилось. Но за Изабель, за армией стояла другая сила, о которой он не мог рассуждать спокойно: его мать. <…> Он, её первенец, призван восстановить доброе имя семьи. Он сплюнул за борт. И обещал ей: «Больше никогда». Слова пали в ночь, как заклинание”.

Как и предсказал Кокос, Лайонел вернулся в каюту уже совсем другим человеком, правда, и не совсем таким, каким предпочёл бы видеть себя сам. Но и Кокос стал иным. Раньше он остерегался верхней койки, принадлежащей Лайонелу. Он приписывал этому месту опасную для себя мистическую силу. А сейчас вошедший в каюту Лайонел увидел своего любовника, лежащим, вопреки всем своим суеверным страхам, наверху.

“– Привет, Кокос. Решил для разнообразия поспать на моей койке? – спросил он отрывистым офицерским тоном, поскольку не хотелось поднимать шум.– Оставайся здесь, если хочешь. Как я уже сказал, всё случившееся было ошибкой. Лучше бы нам… – Он замолчал. Только бы не дать слабинки! <…> Он обязан держаться своего народа, иначе погибель. – Прости, что пришлось сказать всё это.

– Поцелуй меня.

После его бесцеремонности и вульгарности эти слова прозвучали удивительно спокойно, и он не смог сразу ответить. Лицо друга приблизилось к нему, тело соблазнительно изогнулось во тьме.

– Поцелуй меня.

– Нет.

– Не-а? Нет? Тогда я тебя поцелую.

И он припал губами к его мускулистой руке и укусил. Лайонел вскричал от боли.

– Поганая сука, погоди же… – Меж золотистыми волосками выступила кровь. – Погоди же…

И шрам в паху вновь открылся. Каюта исчезла. Он опять сражался с дикарями в пустыне. Один из них просил пощады, путаясь в словах, но ничего не добился.

Наступила сладостная минута мщения, сладостнее которой не было для них обоих, и когда экстаз перешёл в агонию, руки его обхватили глотку. Никто из них не знал, когда наступит конец, и Лайонел, осознав, что он наступил, не испытал ни жалости, ни печали. То было частью кривой, уже долго клонившейся вниз, и не имело ничего общего со смертью. Он вновь согрел его своим теплом, поцеловал сомкнутые веки и накинул цветной платок. Потом опрометью выбежал из каюты на палубу и голый, с семенами любви на теле, прыгнул в воду.

Разразился крупный скандал. Большая Восьмёрка сделала всё, что могла, но скоро всему кораблю стало известно, что британский офицер покончил с собой после того, как убил мулата. Многие пассажиры содрогнулись от этой новости. Другие старались разнюхать побольше, <…> а доктор, исследовавший труп, заключил, что странгуляция – лишь одно из повреждений, и что Марч – чудовище в человеческом обличии, от которого, слава Богу, избавилась земля. Каюту опечатали для дальнейшего расследования и место, где два мальчика любили друг друга, и подарки, которые они дарили друг другу в знак любви, поплыли до Бомбея без них. Ведь Лайонел тоже был ещё мальчик.

Тело его не нашли – кровь на руке быстро привлекла акул. Тело его жертвы поспешно отправили в пучину. На похоронах возникла лёгкая заварушка. Аборигены из числа матросов, непонятно почему, проявили к похоронам интерес, и когда труп опустили в море, начался спор. Матросы бились об заклад, в каком направлении он поплывёт. Он поплыл на север – против господствующего течения – и тогда раздались хлопки, и кто-то улыбнулся”.

Миссис Марч была извещена полковником Арбатнотом и леди Мэннинг о том, “что сын её умер в результате несчастногослучая – что бы ни утверждали злонамеренные языки – Лайонел оступился и упал за борт, когда они стояли на палубе и вели дружескую беседу. Леди Марчпоблагодарила их за добрые слова, но больше ничего не сказала. <…>

И больше никогда не упоминала его имени” .

Итак, тело задушенного юноши поплыло против течения к месту гибели его убийцы. Эту выразительную метафору можно истолковать по-всякому: и как иллюстрацию к стихам Бодлера (“И памяти твоей он верен сердцем пленным” ), и как пример роковой силы любви-эроса.Кэросу древние греки относились с опаской, считая его явлением неуправляемым и грозным.Он представлялся им тёмным наваждением, насылаемым богами и часто обрекающим на гибель (такова история Медеи и Ясона). Эллины предпочитали ему менее сильные страсти – филию (любовь–дружбу, взаимную приязнь), сторге (семейную привязанность) и агапе(влечение, лишённое собственно эротического начала).

На самом же деле, метафора Форстера куда изощрённее, многограннее и сложнее.

Недаром Кокос сродни Кармен. Подобно тому, как Хосе, даже убивая цыганку, выполнял её волю, Лайонел в последний миг своей жизни вёл себя в полном соответствии с предвидением и желаниями своего любовника. Существенная разница между Кокосом и Кармен была, однако, в том, что даже своей смертью юноша стремился скрасить своему другу страшные минуты его неминуемой гибели. А в том, что гибель Лайонела наступит в ту же роковую ночь, он не сомневался.

Дело в том, что какими бы самоуговорами не успокаивал себя на палубе Марч, какие бы клятвы себе ни давал, всё было впустую. Молодой человек убеждал себя в ценности военной карьеры, в важности выполнения своего долга первенца перед матерью, уверял себя в том, что принадлежность к привилегированной британской административно-военной касте – единственный критерий успеха в жизни. Между тем, его подсознание отвергало все нравственные самоувещевания, карьеристские намерения и планы женитьбы. Эта раздвоенность повлекла за собой весьма странный поступок Лайонела. Только что он почтительно слушал отеческие советы Арбатнота, одного из “порядочных и надёжных людей”. “Затем что-то сорвалось, и он услышал собственный крик: – Дерьмо проклятое, отстань от человека!

– Х-р-р… Что? Я не расслышал, – сказал озадаченный полковник.

– Ничего сэр, простите, сэр”.

Вернувшись в каюту, Лайонел объявил любовнику об их разрыве. Но в глубине души он отвергал этот свой шаг. Марч уже не верил в нравственную безупречность британского военно-бюрократического клана, в разумность и святость его традиций. Посещение борделей отныне не казалось ему достойным и необходимым занятием офицера; усомнился он и в том, что обретёт счастье в престижном браке с Изабелью. По-иному он взглянул и на мать: “бельмо в центре сплетённой ею паутины – с цепкими нитями, раскинувшимися повсюду. Она не способна понять и простить <…> ощущения, в которых сам он только начал открывать радость”. Глупость наседки сочеталась в ней с сословной спесью и с цепкостью хищницы; “она ничего не понимает, но держит под контролем всё”. Недаром отец возненавидел её и ушёл к туземной женщине. А ведь, весьма вероятно, что и Изабель окажется столь же холодной, чопорной и чёрствой.

Словом, Лайонел предстал перед любовником в смятении и в душевной раздвоенности. Неожиданный укус Кокоса ошеломил его, поверг в мстительную ярость.

Ключом к пониманию программы поведения, запущенной этим неожиданным поступком, служит их давний диалог, который, как это нередко случалось в разговорах с Кокосом, приобрёл мистический оттенок. Друзья обсуждали ранение, полученное Лайонелом во время войны в пустыне. “ Дротик туземца едва не лишил его мужского признака. Едва, но всё же не лишил, и Кокос заявил, что это хорошая примета. Некий дервиш, святой человек, сказал ему однажды, будто то, что едва не уничтожило, впоследствии придаёт силу и может быть призвано в час мщения.