Текст книги "Имя Твоё"

А когда отец Дмитрий понял, что полагаться на своё нравится нельзя ещё более, чем на своё не нравится, тогда зима уже наступила, и всегда-то она наступала, и не будь некоторых обстоятельств, дополнительно к себе внимание привлекающих, всё детство можно было бы называть наступлениями всегда разных одних и тех же, новых и долгожданно знакомых зим, вот и опять, а это не что иное как всё серьезноё, что наметить себя уже осмелилось в качестве планов взрослых в отношении людей каких близких, каких далёких, да и в отношении себя хотя бы, только планы эти и завтра решает отец Дмитрий твёрдо в осуществление привести, как тут зима наступает, а у зимы свойство новости неотъемлемое имеется, и когда выходит отец Дмитрий с портфелем на улицу, взрослой решимости на сегодня, вчерашнего происхождения, полный, да и снег первый белёсостью своей глазной зрачок напополам режет, подобно ножу Бонюэлеву, разве что здесь этот разрез ничем иным, как срезом на деле оказывается, и становится четырнадцатилетний отец Дмитрий девятилетним сразу же, срезает снег первый планы взрослости всякой, да ещё и с претензией особою, будто планы эти никакие не планы вовсе, и гроша они ломаного не стоили, и даже замышлять их, не то что в осуществление обращать намереваться, как утром нынешним, не стоило; снежинки падают, и пусть никакие они не фигурные, как это из листа бумаги вчетверо сложенного каждый дурак умеет вырезать, и умный тоже умеет, только разве что у умного, от дурака в отличие, много чего другого на уме дополнительно имеется, и не до снежинок ему, а потому дуракам оценки лучше выпадают, а умным не выпадают, а отец наш Дмитрий не дурак вовсе, хотя умным, и это чистая правда, не считал он себя никогда, и иногда, конечно случалось считать, и это грязная правда, а не грязная ложь, ложь не может быть грязной, у неё нет её самой для начала, и потому она сама не начинается, а всегда посредством кого-то привносится, в отличие от истины, у неё нет её самой хотя бы, чтобы грязь на себя размазать, как у земли вон вчерашней ноябрьской сегодня сил достало всё же снег на себя принять, или сил не хватило его от себя оттаить, как это земля ещё в октябре умеет делать, ну и пусть, сама виновата, спасибо тебе, земля, и небо, и дышится весьма особенно сегодня, и в школу идти не особо хочется, но больше идти некуда, не дома же сидеть, это вечером выбор альтернативным становится, а утром это не выбор вовсе, вот ведь стимул какой учиться для дитя непререкаемый, а отец Дмитрий не дитя уже никакое, хотя и улыбается как вон детвора, та, что пытается сразу же в снежки поиграть по дороге в школу, но только вместо снежков у них в руках безварежковых комочки льда с грязью образуются, но они и тем счастливы, и ежели у них такой повод имеется, то у отца Дмитрия никакого, а он вон радуется, и не печалится даже тогда, когда поскальзывается на луже вчерашней, обманчиво сегодня снежной гладью подозрительной ровности представшей глазам, белизной наполовину срезанным, и лишь разве что выругается отец Дмитрий, но со смехом выругается и по-детски весьма, и скажется что-то вроде: вот чёрт, или: ну и ну, и если даже вот чёрт скажет, то о чёрте не подумает нисколько, тем более о том, что чёрт прямо тут вот и находится, на этой вот луже, ныне припорошенной, а в душе предчувствие наблюдается, что в школе всё иначе будет, хотя нет к этому кроме снега причин никаких, но это уже причина всех причин главнейшая, и учителя поймут учеников, шибче обычного взбудораженных, и в класс мокрораскрасневших вваливающихся, поймут, потому что выхода нет, это ученики так думать могут, поймут, потому что сами сегодня чувствование детское вспомнили, это те, кто повзрослеть сумел успеть, ведь работа в школе лучший повод сознание второгодника до гроба донести, и это чувствование снега первого настолько сильно в них застревает, что можно наоборот сказать: они в нём, в чувстве детства своего, сами застряли на сегодня, и остальное всё воспринимается как должное, как это в детстве и было, да и через очки ностальгические глаза вполовину рассеянностью своей не улавливают, ностальгия слепит, не хуже белизны снега первого, взрослость срезающего. И тут ещё у учителей заботы о новом годе предстоящем, ведь это праздник очень маленьким детям и совсем уже взрослым предназначается, а отец Дмитрий ныне уже не маленький и взрослый вполне, но взрослый такой, который других взрослых серьёзнее и основательнее весьма, чтобы на заботу о празднике тратиться силами, отец Дмитрий не нуждается в таком удовольствии: праздник себе устраивать силами собственными, хотя три-четыре раза в день собственноручно представляет себе, когда никого дома нет и один он, как спасает привязанную к столбу, да кого-кого, разных весьма, это зависит от настроения, и от того, кого он видел сегодня, равно как и от того, кого он сегодня не видел, хотя чаще всего, ежели кто представляется в моменты эти небесприятные, то и вживую хочется её видеть почаще, и хорошо, что она не знает причину подлинную этого участившегося общения, хотя не поверит пока отец Дмитрий тому, что и она, она, спасенная им от сильнейших хулиганов школы и в объятия его, в действительности руки заняты пока, одна в одеяло вцепилась, другая фантазией движет, в объятия его, нельзя отвлекаться, падающая, не поверит он, что она тоже вот сейчас, как и он, и даже раза в два почаще, и не о нём, может быть мечтая, но дело важное ведь настолько, что это весьма простительно, когда она не о нём, лишь бы и она тоже это, вот-вот, как и он сейчас, падает в объятия его, и плачет, и даже тело её влажное чувствует, и заботливо платье её, разорванное хулиганами, стянуть в месте разрыва обратно пытается, дабы наготу прикрыть, и не удаётся это, зато спины её коснуться удаётся весьма, и нет никакой похоти в сердце отца Дмитрия там в момент этот, и это правда, снова чистая, а то, что здесь происходит, вопрос другой, там никакой похоти, сострадание лишь и нежная любовь чистейшего, как и правда, несколько раз уже помянутая только что, платонического свойства, скорее-скорее, сейчас вот, кто-то вошёл, нет, показалось, хорошо, затягивается история, можно по новой то же самое, уже другие хулиганы, ещё злее и старше, вообще десятиклассники, или она уже не она, или она, но платье разорвано гораздо сильнее, и через него всё-всё видно взглядом невооружённым, спасибо хулиганам, ах, какие же они гады, успокойся, героически говорит отец Дмитрий, а там эти её торчат и на него как бы не мигая смотрят, да-да, а ноги у неё так вот, так вот, чуть разведены, что поделать, это они ей их так привязали, а он, отец Дмитрий, наоборот, освобождает её, и даже ни слова не говорит, она же ему шепчет: отец Дмитрий, спасибо, да-да, ещё раз, так, она шепчет: отец Дмитрий, спасибо, она шепчет: спасибо, Дмитрий отец, да-да, шепчет вслух уже отец Дмитрий, и всё тут, всё тут, всё тут, всё.

Но это что-то не к делу мы вспомнили, потому что об этом вообще не говорят, и в этом можно лишь из желания всерьёз оскорбление нанести уличать кого-то, но у отца Дмитрия нет врагов, кроме воображаемых для таких случаев, а поскольку такие случаи как часты, так и важны в своей от себя скрываемой свершаемости, то тут и образы друзей врагами можно представлять, когда по новой много раз хорошо идёт, друзья ведь не обидятся, они ведь и не узнают никогда о том, тем более, отец Дмитрий у них лишь внешность и манеры задействует, а остальное инфернальной брутальностью сам наполняет, хотя слов таких не знает ещё, и вопросом не задаётся даже гипотетически: а может быть, кроме манер и внешности ничего и нет у них, друзей этих, и когда мысль эта приходит к нему, жутковато становится, ибо не ведает он среди кого находится, но пока от этой догадки смущающей отделаться легко весьма можно: если у людей лишь внешность и манеры, то кого же он тогда в эти самые моменты придумывает, что он к друзьям добавляет, если они зверьми жестокими, а точнее хулиганами и насильниками тут же делаются, и чем жесточее, чем зверее, чем хулиганистее, чем насильнее, тем это лучше для этого дела, не обязательно быстрее, но почти гарантированно лучше, и знает отсюда отец Дмитрий, что люди глубже, чем выглядят, но поскольку источник знания этого постыден весьма, то на него не укажешь; а поскольку источник знания этого интимен и душе родствен весьма, как и телу того не менее, то и усомниться в нём никак невозможно; имеется посему у отца Дмитрия в возрасте этом, четырнадцатигодовалом, опыт, на который можно слепо полагаться, но о котором сказать никому нельзя ничего, кроме уверенности для других, пустотой отдающей, что здесь всё так, а иначе никак, и точка, аргументация эта малоубедительна весьма, знает это отец Дмитрий, и видит других не хуже, но ничего уж с этим не поделаешь, на то друзья и друзья, чтобы доверять без доказательств, а то что же это за друг такой, кто всё проверить желает, Фомой его назвать что ли Неверующим, а кто такой Фома, и почему он неверующий, кому или во что он не, не ведает пока отец Дмитрий, и если Фома Фома Неверующий, то отец Дмитрий пока Дмитрий Несведующий. И если бы Бог не существовал, то единственный возможный Бог в этом мире обитал бы тогда в детстве, Бог и был бы детством каждого, у кого только было детство, что не так уж и общеобязательно, а если Бог существует, то он тем более в детстве весь незримо; и даже не надо о Нём специально что-то узнавать, не надо детского богоискательства, не надо искать Его, Он Сам всегда уже здесь, в каждой игре детской и даже в обиде смертельной, в проклятиях детскими устами извергаемых; а если мы теперь о том заговорили, то это к тому лишь, что когда снег выпал, а он всегда выпадает, вновь и вновь, то возвращение юноши четырнадцатигодовалого к мальчишке девятилетнему вовсе не деградацией сезонной какой свидетельство есть, но исключительно обретение того мира, в котором нет нужды планы свои взрослые строить в отношении кого бы то ни было, и тем паче их осуществлять готовиться со дня на день, даже если это годы, потому что в мире этом неоткуда возникнуть тому, что тут же само осуществления себе не находило бы, даже если в стену непонимания упираешься, причем в смысле буквальном, к чему метафоры, как теперь вот, отец Дмитрий лежит к стене лицом, потому что с утра договаривается с другом, тоже Дмитрием или Димкой именуемым, после уроков встретиться, когда каждый дома у себя пообедает, дабы осуществить наконец-таки проект телефонной связи, это они так называют задуманное, связи телефонной непосредственной, а именно: протянуть меж своими домами проволоку медную, тончайшую, а расстояние порядочное, но и проволоки много, её целый моток огромный, они со стройки давно уже его принесли ближайшей, их там много таких было, и хотя видятся они постоянно, и телефон этот их, непонятно как работать собирается, ведь предполагается просто провод провести, и лишь затем думать о целесообразности дела сделанного, и как этим пользоваться, и зачем надо это было, но уже и тут им понятно, что никак этим воспользоваться не удастся, но об этом нельзя пока говорить, на такой мелочи останавливаться, трудностей значит страшиться; и в день этот важный отец запрещает, просто, из принципа, лишь бы властью своей упиться, которую отец Дмитрий в своем отце Василии всей душой своей ненавидеть уже умеет, запрещает после обеда из дома выходить вовсе, и спать даже заставляет улечься, и лежит отец Дмитрий, от мира отвёрнутый к стене лицом, на которой ковёр, плачет, на этот ковёр глядя, и мысленно смерти отцу своему желает, всхлипывая, и гнев слезами глаза ему застилает, и узоры на ковре, человечками разными давно уж выступающие, и всегда с добром в мир сна уводящие, ныне пытаются проявиться также, но отец Дмитрий со зла твердит про себя: вы лишь ворс ковровый, и нет вас, и исчезают человечки обиженно, и ещё грустнее оттого, что обидел их, друзей своих, незаслуженно, и хотя понимает: не существует этих человечков, а уже и ворс этот ковровый оплакивать усердно принимается, и нет остановки этому плачу, кажется, и плачет из-за всего, голова начинает болеть нещадно, а ведь был бы телефон задуманный, который они вот сейчас делать должны были бы, и Димка ждёт наверное его, хотя час прошёл уже, будь этот телефон, он бы сообщил Димке, что не может прийти, а что плачет, о том не сообщал бы, это Димку не касается нисколько, а отца Дмитрия также точно не касается теперь, что телефон этот никогда ничего сообщить был бы не в силах, и от этого еще грустнее, но даже теперь всё возможно в мире, потому что всхлипывает отец Дмитрий, и у ковровых человечков прощения просит, ну никого, совершенно никого, кроме вас у меня не осталось, и гладит ворс рукой, и человечки сжаливаются над ним, и показывают отцу Дмитрию театр свой незамысловатый, но лишь на первый взгляд незамысловатый, замысловатость театра зависит от таковой зрителя во многом, хотя не называет отец Дмитрий это словом театр, и театр не любит, там куча детей орущих, и куклы тупые и страшные, которые на дураков своими гримасами лишь рассчитывают, так себе взрослые режиссеры детей завсегда представляют, те, которые и детей-то помимо театральных детей, не видели никогда, а родители им подыгрывают, и детей своих ведут туда, делая их детьми театральными, умиляясь при этом, отец Дмитрий не любит очень умиление и театр, нет, эти ковровые узорчаторождённые человечки настоящие, у них целый мир, в который теперь они отца Дмитрия снова впускают, заплаканного, и да, мир этот ограничен ковром, но кто в глубинах ковра бывал, ха, никто, и отец Дмитрий лежит уже, улыбаясь, и с тем засыпает, и потому в мире этом всё возможное есть; а назавтра он узнает, что Димка после школы напрочь забыл о деле их совместном и намерении общем, и вообще уехал к бабушке в гости, и отец Дмитрий на новость эту даже не разозлится, и негодования в нём не будет, и упрёка он ни одного не произнесёт, а просто попросит Димку, будто ничего и не было, на выходных дело задуманное осуществить, но теперь уже наверняка, и они выйдут в субботнее утро раннего октября, и будет трава холодной от сырости, а проволоку в ней-то вести и надобно, собаки весёлые, хвостами виляя, будут мешать, люди всюду листья жгут, и этот запах дыма, приятный поначалу, к вечеру снова боль головную вызовет, а проволока оказалась такой тонкой, что проложить её совершенно невозможно, она о кусты простые, даже не сухие ещё, рвётся охотно, и округа дома Димкиного, откуда телефон вели, вся уже пестрит, и на солнце колышется паутиной рыжей меди, и придётся отказаться от замысла своего им, но как бы само собой, махнуть на него рукой сразу, двумя, нет, всеми четырьмя руками, весь день провозиться до ночи, хотя ещё к обеду стало понятно, что ничего не выйдет, но об этом друг другу не говорить, а всё яростнее и яростнее продолжать, правда, всё больше отвлекаясь, телефон уже к ужину повод для субботней игры уличной, и, ни словом не обмолвившись о провале обоюдного замысла, за обсуждением которого им учительница столько замечаний сделала на уроках: не разговаривайте, расстаться с убеждением завтра возобновить труд этот, и даже детали обсудить, и планы на песке начертить, но назавтра заехать к другу на велосипеде, и предложить, пока ещё погода тёплая, поехать в лес покататься, а за этим делом ни слова больше о телефоне не обмолвить, и не обращать внимания на топорщащиеся из кустов возле дома Димкиного усы меди красные, будто и не было ничего, даже в мыслях, вот это размах, вот это воистину по-детски, а взрослые нет, они так не могут, один всегда продолжает хотеть невозможное, когда второй, кто это мог возможным сделать, давно ото всего уже отказался, но сказать забыл, ковровые человечки реальнее медных проводов, о траву рвущихся, хотя провода они вон, в кустах остались, и в них люди путаются, а человечки ковровые ворс простой, да и не простой даже, а синтетический насквозь. Теперь же, когда зима пятнадцатая уже наступает, что же как не зима, если на луже за снег принятой поскальзываешься и падаешь, руку до крови расцарапав, теперь человечки ковровые не исчезли, но говорит им отец Дмитрий с легкой грустью: мне некогда, а они не возражают даже вовсе, и лишь вопрос немой повисает: но ты же к нам вернёшься когда-нибудь, и отвечает им с досадой уже некоторой отец Дмитрий: да, да, конечно, но когда обнимает девушку, которую сейчас обнимает, никогда уже возвращения к друзьям своим не помышляет ковровым, которые ему глубину от скорбей детских предоставляли свою, и лишь затем что-то отзовётся эхом голосов тех, кого уже нет, когда в комнате, после ремонта, ковра уже не будет, и печалью наполнится сердце, когда он увидит своих друзей на полу в одном из домов родственников своей семьи многочисленной, но ковра уже не будет, но лишь часть от него отрезанная, на которую обувь с улицы прямо пришедшую ставят, и кусочка этого не хватит на то, чтобы глубину воспроизвести, и грязь теперь там, где раньше слёзы детские отражались в мечтаниях и успокоение находили сонное, но это нескоро ещё всё, а ещё дальше привычка повсюду, где ковёр встречается, выискивать своих бывших самых верных друзей, а пока человечки также, как прежде, рядом, и лишь когда отец Дмитрий девушек каких спасает в воображении своём от монстров в обличии знакомых различных, тогда отворачивается резко от человечков, если их взгляды упрекающие встречает, ибо совестно ему перед ними, не за то, что он делает, а за то, что делает что-то, вместо того, чтобы к ним в гости отправиться, а больше не перед кем не стыдно, ибо никто не ведает ни о том, что он делает, ни о том, что друзей старых бросил ради спасения тел и душ девичьих. И снег этот возвращает к миру, где всё есть, и ничуть не больше всего, но это возвращение всегда к миру другому, и теперь отец Дмитрий, которому хотелось сегодня разговор вести о чувствах ревнивых собственных с девушкой по имени Вероника, разговор, хитро сам по себе выстраивающийся, будто отцу Дмитрию совершенно безразлично, с кем девочка Вероника, пока из класса их самая хрупкая, и груди у неё почти ещё не выросли, а лишь острия от них разорвать форму коричневую просятся, и это заставляет её жалеть как малышку совсем, когда защищаешь её от свирепых хулиганов, будто безразлично с кем девочку Веронику видел позавчера один знакомый отца Дмитрия, не будем уточнять его имени, потому что, ежели уточнять, то окажется им сам отец Дмитрий, но он честно, не специально, увидел её с каким-то здоровяком, от которого и ему подобных он её потом раза три за вечер спасал, от человечков ковровых отвернувшись, но если ей сказать о том, что это он сам был, она же не поверит, что честно и не специально, решит, что следит отец Дмитрий за нею, а потому уточнять не надо, раз знакомый, значит знакомый, да, безразлично, и более того, отец

Дмитрий готов выслушать все её переживания по этому поводу, и дать совет, потому как Вероника ему нравится, но только как друг, ничего личного, и ему, другу её, отцу Дмитрию то есть, очень хочется в счастье ей поспособствовать, и он даже готов в деле этого содействия сдружиться, например, с ним, кто бы он ни был, если только это для дела понадобится; и, само собою, если так все сложится, то отец Дмитрий знает уже, что он, чёрт возьми, в самом деле будет ей помогать совершенно бескорыстно, и потому так всё происходит, что хочется ему быть с ней ближе, рядом, подольше; и когда она будет думать: зачем это отцу Дмитрию, то уже и промахнется мимо сути, потому что единственная цель, зачем ему это всё, уже исполняется, когда она рядом с ним сидит, и думает не знаю о чём, здесь и сейчас исполняется, просто рядом с ней быть и говорить, и ничего больше, этого уже достаточно, он бы ради этого и помогал; а в то, что способствуя девочке Веронике и её здоровяку дурацкому, он может сопернику подарить её объятия, поцелуи и, может, больше даже того, в это отец Дмитрий всерьёз не верит, он не верит в то, что от девушек можно большего, чем простого присутствия рядом с ними добиться, а потому добивается лишь его любой ценой, принося в жертву сюжеты своих фантазий, ведь это лишь фантазии и так не бывает, чтобы можно рукой её соски гладить, нет, не бывает, только присутствие, и потому, кто его добьётся, тот всего добьётся, тот и первый; и в мире, таким образом заведённом, отец Дмитрий завсегда победителем выходит в глазах собственных, в глазах человечков ковровых, и в глазах тех, кто о мире этом не просто догадывается, а кто его ещё и за единственно существующий почитает, хотя ни одного такого не встретилось ещё, но исключать их нельзя; и вот теперь-то, накануне разговора такого ответственного, выпал снег, и всё отложилось, и вернулся отец Дмитрий туда, где никогда не был прежде, в мир мушкетёров и пиратов, а почему туда, а не куда-либо ещё, не ведает он, как и того, как южные моря плоть себе нарастить сумели через снег ноябрьский русский, грязь земли едва до обеда прикрывший. Хотя быть может, может быть очень даже и связано это всё, но так хитро только, либо низко связано, либо высоко очень, куда пока отцу Дмитрию заглядывать не хочется нисколько, и он может себе это позволить вполне, а затем не сможет себе этого не позволить, но уже не в отношении себя, а в других отношении, может связано так, что, ежели поцелуев не бывает никаких в этой жизни, а какие в этой жизни бывают и какие отец Дмитрий многажды видел, те ему не по душе, когда кто-нибудь некрасивый какую-нибудь некрасивую целует, не желает отец Дмитрий ни её, ни, тем паче, его целовать, быть на месте каждого из них или обоих вместе не желает, пропади они пропадом, а потому настоящих поцелуев ежели тут не бывает, то в мире капитана Блада или Скарамуша только такие и бывают, и всё так случайно красиво складывается, в то время как здесь лишь уродство намеренное наблюдается, и мысли о разговоре вчера задуманном о позавчера увиденном, сегодня могли бы неслучайно и красиво возвратить, ну не в мир ковровых человечков, а в мир Парижа хотя бы, века этак семнадцатого-восемнадцатого, или в мир туманного и дождливого Лондона, или в болезненный для европейца мир лесов Бразилии, и, чего-чего, лишь бы не в мир кровожадных майя с их богами пирамидальными, имена которых не произнести с первого раза; и в этой школе, на уроке алгебры, можно вполне видеть брызги холодной воды, бьющие о скалы замка Иф, ночью окружённого, куда сейчас незадачливая стража бросит мешок зашитый с телом, как же, как же, аббата Фариа, и под партой уже сжимаешь линейку, дабы в воде очутившись, разрезать этим ножом верёвки ног связанных, и до того напрягает это, лишь бы не спросили, лишь бы не спросили, что острия из формы коричневой девочки Вероники уже лишь улыбку ностальгическую и старческую вызывают, как давно это было, моя малышка, и тут ещё преображение мгновенное: я защищу вас, сударыня, на перемене незнакомцы из класса параллельного, да, отец Дмитрий предпочитает меньше с людьми знакомиться, Димка уже года три как в другую школу отсюда перевёлся, и исчез из жизни, эти незнакомцы, которых каждый одноклассник хорошо знает, иногда по имени, по фамилии чаще, это же школа, а не санаторий вам, говорит классный руководитель, они поставили подножку очень красивой девочке классом младше, и он, Арамис, именно так, сейчас отомстит им, вызовет их на дуэль, да, да, на самую настоящую дуэль, защищайтесь сударь, пройдёт мимо обидчиков в сторону девочки споткнувшейся, будто у него дело срочное появилось, хотя никому, совершенно никому пожалуй дела нет до его дела, а разве поспоришь, что дело срочное, пройдёт мимо них и бросит на них взгляд, всего лишь один, зато очень, ну очень вызывающий, главное подгадать так, чтобы они в этот момент отвернулись и ничего не заметили, ох уж этот первый снег, и можно смотреть после этого на неё, искать её в коридорах, в столовой, на правах старшеклассника или дверью ошибившегося в класс её заглянувши, или же в раздевалке, которую лучше называть одевалкой, когда раздеваешься, на урок торопишься, и ничего не видишь, а видишь лишь когда одеваешься, и найдя её, поймав её взгляд, смотреть нежно и покровительственно слегка, ведь он её защитил, что вы хрипите сударь, не надо было иметь намерение, коего вы осуществить не способны, сами виноваты теперь, вытирая шпагу о траву цвета изумрудного, ведь он её защитил, пусть этого никто и не видел и не ведает, но он, он-то знает это, а большего чем это ничего и нет, таков мир где возможно всё; и теперь эта девочка, им спасенная, сударь, пожалуйста, как мне отблагодарить вас, я никогда ещё не встречала образца подобного благородства, теперь ей легче представляться отцу Дмитрию у неизменного ночного столба, даже можно и без столба, а спасать её, как то в действительности только что и было, нервные секунданты, тонкие изящные блестящие шпаги, ничего не забыли, ржание коней, фырканье, переступание с ноги на ногу, волнение врача, молодого, подающего надежды учёного, которому очень нужны деньги, главное, чтобы он никому ничего не сообщил, не избавиться тогда от неприятностей, нет, он нем как могила, волнение врача, на перемирие надеющегося очень, потому что деньги он уже получил, а практики ещё маловато, и он очень опасается, что из-за него кто-то умрёт, но отец Дмитрий Арамис сделал своё дело, и врачу остаётся лишь констатировать: смерть, ничего не забыто, прохладный сумрак утреннего леса, тени деревьев, утренняя роса, Париж ещё спит, а за окном школы белое превращается в грязное обратно, и очень натоплены батареи, портфель, ожидающий на подоконнике открытие английского кабинета, нагреться успевает весьма, ничего, ничего не забыто, да, девушку эту из шестого зовут Ириной, но имя её будет узнано отцом Дмитрием лишь впоследствии и случайно, и ничего в этой истории, разыгранной в десять минут между алгеброй и иностранным, не изменит, зато с Вероникой можно теперь долго не говорить, целый день не пытаться, ведь после дуэли пережитой чувствуешь себя утомлённым, и ни на что, кроме стаканчика старого доброго бургундского в кругу ближайших друзей, он не способен уже, спускается отец Дмитрий на первый этаж в столовую, и пьёт стакан чая, не спеша, в одиночестве, но так только кажется, верные товарищи мушкетеры рядом, и всегда поддержат его, и такая славная вышла пирушка после удачной дуэли, на которой можно было запросто погибнуть, ведь противник как всегда был превосходен, надо отдать ему должное, мир душе его, и так хорошо, что даже на урок он опаздывает, и проходит за свою парту в гордом молчании, под взглядом учительницы, такой наглостью возмущённой, в то время как эти малыши осваивают форму не так ли, дурацкая ситуация, из нот ит, зачем ему, отцу Дмитрию Арамису, этот английский, если у нас, французов, всегда там напряжены отношения с Англией, разве что для миссий особых и поручений необычных, да, и к тому же, красивее родного французского не найти, это ведь Франция оплот культуры, так-то, зе Ландон из э кэпитал оф Инглэнд, хорошо, что вчера прочитал, а то бы опять двойка, как же, как же, сочинение по Репину мы ещё три года назад писали. Оно же идёт всё, тройка, пятерка, туз, накручивает как в двадцать восьмом танцовщица, для которой Равель Равель, чтобы пятнадцать минут одного и того же, можешь ли ты, маэстро, так, могу, ан нет, в конце-то всё иначе звучит, но извините, как же завершать, если в конце ничем не отличается от в начале, да и не к чему всё это кажется, время детства можно сообщить, если бы оно было разве что, но улавливать его не значит ли уже претензию в намерении своём иметь, ничем не обусловленную, вон отец Дмитрий желает выглядеть для других так, как для себя желал бы выглядеть, ежели бы другие его в качестве такового и воспринимали, задача ничем не осиливаемая, всегда опаздываешься, а посему отказываемся от неё, и к этому кусок мяса хорошим учителем сгодился в саду детском, будто дети цветы, чтобы их в сад, тогда взрослых всех в зоопарки, не иначе, скорее детство сад для жизни нашей, и то, у кого оно имеется, а всё остальное даже как назвать не ведаем, но и не страшно это, ибо у нас задача другая теперь, и всегда приятно, когда так говоришь: у нас другая задача, видимость несмываемую сторонними взглядами обретаешь, будто задача вообще есть какая-то, и можно вид важной озадаченности на себя напускать, как собаку с цепи спускают, ко мне важная озадаченность, фас меня, фас, а коли нельзя полагаться на то, что тебе нравится и на то, что другие принимают в радостях легкомысленно весьма, покуда они к ним не относятся, даже когда начинают помирать друг от друга, заразу какую подхвативши, к примеру, зима если не наступает вовремя и болезни до чумных доходят комом не снежным, а грязевым, так жить полагаясь на что-то нужно, и потому лишь, что жить ни на что не полагаясь никак нельзя, хотя что за искусство удивительное, им владеют миллионы, никак живя себе неплохо, никак значит живя, но отец Дмитрий не таков, он хотя и мал, да удрал, как не говорится, от этой проблемы, и нет у него такой проблемы в мире всего возможного детства, и не было никогда и не будет, ежели людей меньше слушать будет умничающих особо ни о чём, да и не особо особых людей, совсем неособенных людей, отличительная черта которых себя за особенных почитать в очередь первую, как все эти люди, и не следует человеку особым быть, не в этом дело, иначе он будет мясо жевать, Светку целуя при всех, и краем глаза оглядываясь, и в себя с эхом ухая, балансировать в темноте безнадёжной, не в особости дело, а в особости дела и в деле этом тело не последнюю роль играет, и вот это положений не требует никаких, а бдения стоячего требует, но мы не подчиняемся требованиям, то ведь признак свободы плоско понимаемой непременно есть: не делать того, что требуется, делая то, что никому и тебе в очередь первую не нужно, и все уже свободны донельзя, и мы, как все, что ж мы хуже, свободными будучи на манер этот, приступаем к тому, чего никак не требуется делать; и всё идет по кругу, безвременно новая зима и возвращение всегдашнее в миры, по-разному выглядящие: купил книгу, о коей мечтал давно, а сейчас бы и не вспомнил о чём она, но снег первый падает, уже в году этом не в первый раз, тает затем и всё тут, а отец Дмитрий шагает с книгой в руках, ко всем прохожим её обложкой повернув: смотрите, это он жрец знания, книга эта для него не иначе как книга волшебницы Стеллы с розовыми волосами, там не скажут ему как Элли и Тотошке домой вернуться, потому он уже взрослый, и он не Элли, и не Тотошка, и домой ныне направляется безо всяких волшебств, и прошли те времена, когда он подставлял свой череп деревянный и грубо сколоченный под удары Урфина Джюса, хотя это именно Урфина надо было поколотить за то, что когда порошок волшебный живительный заканчивался уже, он полуоживлял тех, кого даже и красиво делать не удосуживался, пусть же эта книга станет порошком живительным, и им посыплет сейчас отец Дмитрий немного, когда домой придёт, на что правда не знает, но на что-то важное, в конец концов, порошок этот волшебный, и пусть сам себе достойный посыпания объект изыскивает, и к чему приложиться пусть ищет, как и отец Дмитрий всегда находит уже сам к пятнадцати своим к кому приложиться, посыплется порошок знания и оживит в нём то, что позволит мир интереснее видеть, который вон озяб сегодня, все кутаются в воротники поднятые от воздуха сырого, когда не холодно вроде, а трясёшься сам того не замечая, посыплет порошок дома, а люди в троллейбусе даже не глядят на книгу, либо, взглянув, тут же равнодушными к ней остаются весьма, но отца Дмитрия не обмануть, это их равнодушие напускное, они вон обратно к окну отворачиваются и молчат, с той стороны рыбы аквариумные как есть, но молчат-то они потому только, что завидуют и опасаются, а когда люди завидуют, они всегда в намеренное равнодушие падают, напускают на себя, фас нас, намеренное равнодушие, говорят люди, фас их, говорит книга в руках чёрная и с позолотой имени названия, и чем не чудесная она, если отец Дмитрий её ещё не открывал, а она вон как, весь мир завертеть сумела вкруг себя и хозяина своего нового, но отец Дмитрий спокоен, не равнодушен, нет, он этого себе позволить не может, на нём куртка модная, из кусочков кожи дублёной сшитая, её дядя в магазине у алкоголика бандитского, коим и сам стал впоследствии, выкупил задёшево, да мала она ему оказалась, и в этой куртке, которая, в чём отец Дмитрий не сомневается нисколько, о том никому не говоря впрочем, совершены все нераскрытые и ужасные преступления в этом и не только в этом, но и в соседних городах, к чему излишняя скромность, что было то было, просто не надо хвастать, о таких вещах серьёзные люди попусту не говорят, и в куртке этой с книгой этой являет отец Дмитрий замысел воистину фаустовского размаха, слияние знания и силы грубой предельное, за знания в ответе книга, за силу куртка, свидетельством чему напускное людей равнодушие, которое является свидетелем всегда несознательным и молчаливым, и не стоит даже с ними говорить, они в нём никогда не признаются даже себе, не то что тому, кто равнодушие напускать их на себя заставляет; но живительный порошок книги этой надо посыпать порциями малыми, ибо он требует размышления, и будет недейственным, как хлорка для покойника, и сколько этого уже отец Дмитрий испытывал, когда книгу волшебную ждёшь, а каждая книга, которую ждёшь уже тем хотя бы и волшебная, проглатываешь, а она никакая на вкус, никакая она не, а обратного отец Дмитрий не испытывал, но лишь в обратное верует, ибо сказываются таки те, которые долго весьма ожидались и в пустоту канули, нет, не в пустоту, а ежели это пустотой назвать, то это самая плодородная пустота отца Дмитрия есть, немного времени проходит, и отец Дмитрий чувствует себя героем книги той, о которой всё уже и забыл, времени прошло немного, но здесь каждый день столетия стоит, как и те, прошедшие столетия, даже дня этой жизни не стоят пока, кто же будет целый день читать параграф на дом заданный по истории, но теперь будет так использовать порошок живительный, не спеша, помимо намерения своего и опыта, ещё потому, что спеша уже не получится, ведь раньше всё успевалось и времени много было, завались временем просто, а теперь ничего не можно успеть в мере полной, а лишь в мере и так сойдёт, не получится, потому что у него сейчас в гостях сестра его младшая, кузина по имени Арина, а с ней они играют до сих пор, и что это за игры, где же ты Георг Тракль, зачем ушёл на войну, зачем тебе наркотики, что это за игры, вонзайся, вонзайся, чёрный терновник. Лучшее самое, ведает сильный курткой на себе и знающей книгой в руках своих отец Дмитрий, это когда тебя нет для того, чтобы думать: нравится или не нравится в сердце своём, или гадать: нравишься или не нравишься в сердцах чужих неотзывчивых, равно как и отзывчивых, блаженное забвение пустого перекрёстка лучшее, стоишь на нём поскольку, гадаешь: куда, время идёт, а его уже не завались, и устроено уже загодя так всё тут, что ни выбери, в любом случае дороги эти никуда не ведут, как пастушка Адель мужа себе выбирала из трёх, когда выбор единственно верный: не выходить замуж, ею даже и не рассматривался, поскольку единственно верным был выбор, который делать было не нужно, ничего делать было не нужно, и сколько усилий на выбор не трать, в самом деле ты в это время ничем вовсе и не занимаешься, а чем-то заниматься надо, даже если не можешь себе сказать: чем, то ли потому, что не ведаешь о том, потому ли, что ведаешь, а всё равно не скажешь, если только с ковровыми собеседниками уже перестал общаться, в слезах ко сну отходя; отец Дмитрий закуривает сигарету, и в этой куртке бандитской и без того выглядящий старше, в глазах собственных, стареет и мудреет прежнего пуще, опять в тех же глазах, и будет время, когда ему чьё-то пальто достанется, покроя не современного, но дело не в покрое, а в том, что в кепке и пальто этом, нараспашку всегда носимом, ибо коли застегнуть, оно кажет величину по сравнению с телом, в него втиснутым неимоверную, и не удивительно, с чужого плеча, пуза, спины и шеи будет, и про руки не забыть, а посему носит он его расстёгнуто, и называют его все Лениным за это, а может и за то ещё, что к тому времени у него усы и борода расти уже активно весьма начали, а он нет, не бреется, а может и за то, что в пальто ходить он будет этом на собрания единомышленников своих, когда организует группу людей молодых, собирающихся вместе ради чего не важно здесь пока, а затем неважно будет уже, поскольку единомышленники хотя и окажутся едиными, но мышленники из них никакие, а отцу Дмитрию это важнее будет, да так и останется до конца, но пока не по-ленински хитро прищуривает глаз правый, а по-жигански плевать учится, и мудрее чем обычные воришки, выглядит для себя, ибо у воров обычных нет в руках порошка живительного, как минимум вор в законе он, а лучше серый кардинал мира криминального, и да, была такая пора, когда такие мечтания сместили планы космонавтом стать или чем там ещё, кто такой космонавт, человек не конкретный, а вот вор в законе конкретен, и конкретнее нет, а жизнь штука конкретная, хотя ничего отец Дмитрий и не крадёт, ему не нужно до того опускаться, чтобы серым кардиналом быть, эта роль ему уже нравится, да, а занятия такие случаются постольку, поскольку Арина в гостях бывает иногда по выходным, сегодня этот случай, чаще же на каникулах, и тогда это называется наподольше, и хотя из возраста игр отец Дмитрий уже вырос, однако играть может, и весьма часто играет, просто надо усилие делать над собою чаще, будто тебе интересно происходящее, убеждать себя, и чем хуже общество, в котором играть вознамерился, тем больше усилий, а если не в обществе играть вознамериться, а с обществом, то не важно какого оно качества, но это уже из психологии кардинала серого, а с Ариной роль его сводится к тому, чтобы говорить, соблазнами сердце питая, что легко весьма, ежели сестра неродная и видишь её реже тех, кого прежде спасал от хулиганов воображаемых, как это давно было, и надо при этом делать вид, что в опыте этого самого ты поднаторел настолько, что даже тебе уже это не интересно, а ей ещё это предстоит всё, и как же он ей, с одной стороны, завидует, а с другой не, но ежели кто-то напомнил бы ему сейчас о подвигах