Текст книги "Большой футбол Господень"

Вместо поисков Виталика приходилось пока вести разговоры с многословным стариком-хозяином. Звали его Салманом, а Клава про себя прозвала Салтаном.

Приходил и Муса, держался так, будто он здесь ещё больший хозяин чем Салман. Муса смотрел, даже спрашивал, не надо ли чего – выходило, что заботится. Приносил с собой всё такой же острый запах. Непонятный и чужой. Но запах уже не столько пугал, сколько – означал что-то. Означал здешнюю чужую жизнь. И мужские дела.

А старик-хозяин казался понятным. Потому что бывший учитель.

Хозяин хотел мира и уговаривал Клаву, будто она не меньше министра:

– Зачем вы нас вайнахов гоните всю жизнь? Мы здесь тысячу лет живем, а даже соседних аланов не завоевали. Осетин. Хотя они воевать не могут, под русскую юбку прячутся. Мы – воевать можем, так почему не завоевали никого? Потому что свою землю любим, а чужой не хотим. А вы и за хребтом всех взяли, и перед хребтом всех кроме нас взяли. Вы почти половину мира взяли, но все равно вы – мирные, когда вас послушать. А нас зовете разбойниками.

Клава подробной истории не знала и отвечать не умела. Хотя ясно, что Кавказ наш – и Грузия, и Армения. А как же иначе?! Как же они могут жить сами?! Теперь отделились и мучаются. Плохо жили – торговали мандаринами. Завоевывать, может, этих черных и не надо, вот и Мохкеты сожгли слишком – не только бандитов, но и мирных посжигали и покалечили. Но сами чечены должны понимать свою выгоду и держаться за Россию – а они людей воруют вместо благодарности.

Муса так не разговаривал как Салман. Он приходил легкой походкой и смотрел – словно насквозь. Приказывал, если надо куда идти, кого лечить.

Клава сама заговорила, когда он слишком быстро собрался уйти:

– Надо договориться, когда я домой поеду. Я хотел заработать – на билет, и чтобы не с пустыми руками вернуться. Надо договориться: сколько я живу у вас, сколько платите?

Муса усмехнулся:

– Заработать – хорошо. Надо знать, сколько ты воевал – заработал на нашей крови. Медицина тоже война. Солдат лечить, чтобы нас убивать снова. Лечить вы русские можешь хорошо, воевать можешь плохо. Только можешь – продать всё.

Он похлопал по своему автомату – калашу:

– Купыл от ваш майор. Надо миномет – тоже купил. От капитан. Нам ваш завод купить, сами пушки сделать, сами себе самолет сделать, тогда мы до самой Москвы легко воевать.

Он подкатил сапогом Клаве консервную банку:

– Кинь.

Клава подбросила резко вверх.

Муса выстрелил навскидку. Банка завертелась в воздухе, упала в конце двора. Клава подошла, подобрала. Пуля пробила отогнутую крышку.

Муса посмотрел, покачал головой:

– Ай, плохо. Надо – центр. Давно практик нет, – объяснил он очень любезно. – Надо практик: ты – колоть, я – стрелять. Каждый – свой.

И закончил разговор:

– Работай, не рыпай – жить хорошо. Свободно. Пленный – подвал, тебе – комната. Хочешь – женись. Такой красивый – жена любить. Поклонись Аллах. Мы нация не смотрим. Поклонись Аллах – будешь мне брат.

И ушёл, ступая мягко. Такой походкой легко ходить по горам.

Клава не знала, что свой слишком ломаный язык он немножко выдумал как поэт: потому что патриот не должен слишком знать ненавистный язык врага!

Ночью Клаве приснился не её Виталик – Муса.

Муса её уносил, она отбивалась, он смеялся:

«Ты – кричать, я – хватать. Каждый свой. Надо практик!»

* * *

Мелкие планетяне заняты исключительно собой. Те, которые считают себя разумными и склонны к абстрактному мышлению, иногда ненадолго отвлекаются и воспаряют мыслями к Богу – такому, каким они Его воображают – и к смыслу жизни. Но быстро возвращаются к своим промыслам: поесть и размножиться. И это их занимает! А когда им нужно нечто возвышенное, они создают искусство, в котором воспевают занятия размножением, а заодно и еду вместе с питьем.

А Господствующее Божество личной жизни лишено совершенно. Оно обречено наблюдать за суетой всевозможных существ.

Иногда даже вмешиваться со скуки. В определенном смысле это интересно. Как интересно сидеть на трибуне, когда играется хороший матч. Но матч всегда заканчивается финальным свистком и публика расходится по домам и барам. А если бы заставить смотреть футбол непрерывно?! Взвыл бы и самый яростный болельщик.

Иногда болельщики вмешиваются: кидают на поле разные предметы – от петард до пустых бутылок. Божество тоже иногда вмешивается. Но ещё менее регулярно. Чтобы не потерять остатки интереса к бесконечной игре.

Каково это – заниматься собой? Божество видит насквозь любое существо, знает все тайные помыслы и скрытые чаяния – но Оно не испытало Само, что значит чаять, что значит несбыточная надежда, что значит страх ожидания неминуемого конца – и потому не в силах Оно по-настоящему понять, что же это значит – заниматься собой? Да, Оно довольно-таки всемогуще и абсолютно всеведуще – и фактически лишено Самого Себя.

Что бы Оно чувствовало, воплотившись в Клаву, которая каждую минуту может быть разоблачена? Божество знает, что Ему всегда гарантировано бессмертие, что невозможно Его ни ранить, ни причинить боль – и как же существовать, если гибель грозит каждую минуту, что враги могут предать мукам, которые хуже смерти?! Как же ей хватает храбрости рисковать каждую минуту собой?! Господствующее Божество никогда и ничем не рисковало, Оно не знает, что это такое. Зато и лишено собственной жизни и занято только тем, что наблюдает страдания и риски малых существ.

А если попробовать?! Если однажды решиться?!..

* * *

Импорт – дело рискованное. Сергей Пустынцев вез в Петербург и дальше в Россию обыкновенные фрукты, а страсти вокруг бушевали почти как вокруг фрахтов оружия и наркотиков. Потому что в мире гораздо больше фруктов, чем покупателей на них, особенно в обедневшей России.

Страсти молодят, если бы не доходили до смертоубийства.

А так пришлось привыкать бояться. В прошлой скучной и бедной жизни Пустынцев никого и ничего по-настоящему не боялся, а теперь привыкал чувствовать себя дичью, в которую каждую минуту может пустить пулю вездесущий и безжалостный охотник.

После того, как Пустынцев встретил в маленьком кафе подростка, который предупредил о покушении прямо ближайшим вечером – и предупреждение сбылось, Пустынцев стал бояться вдвойне.

Он вспоминал мальчишку из кафе – и желал его найти.

Чтобы порасспросить подробно про своих убийц. Он заглядывал почти каждый день в то кафе – но не встречал ни мальчишки, ни девочки, которая была с ним. Девочка, кстати, высокого класса. Такую стоит поискать саму по себе.

Но не встречал. И бармен ничего не знал о них – случайная парочка, не завсегдатаи. Мальчишка исчез – и это возмущало: уж если за свои деньги Пустынцев обречен чувствовать затылком прищуренный глаз снайпера, то, пока жив, он должен хотя бы исполнять любую свою прихоть. А он желает мальчишку найти! Так как же смеют ему препятствовать – люди, обстоятельства, сама судьба?!

* * *

Если бы Господствующее Божество так же носилось с Собой, как истеричные планетяне, которые только и умеют, что жаловаться на жизнь и жалеть себя, как бы громко на всю Вселенную рассетовалось Оно на Свою судьбу, на вечное одиночество, на непрерывные ограничения Своего всемогущества! И гулкий Космос откликнулся бы раскатистым эхом. Но Оно не жалуется.

Однако не любит Оно и слушать вечные сетования: ведь если уж терпит и ничуть не стенает Оно Само, то ничтожным тварям и Оно Само велело терпеть. Да и Космос не ответит эхом на их тихое вяканье.

* * *

Левон посещает подпольную секцию боевых искусств, почти секту, которая называется «Унибос». Смертельные удары секционеры отрабатывают только на чучелах, что, конечно, делает их подготовку немного условной.

Ваня со странным прозвищем Морький, растирая покрытые огрубелой кожей костяшки пальцев – следствие долгих тренировок «ударных поверхностей», любит повторять:

– На настоящем материале хочется поработать! На материале!

Занятия частично ведет сам мэтр по имени Акиро, хотя на японца он совсем не походит. Однако знать подлинные фамилии здесь считается моветоном. А черновую работу проделывает Колян – этот уж точно родился под родными осинами. Он же принимает плату за обучение: Акиро не снисходит до презренных подробностей жизни.

Между прочим, Аркаша Мудрик когда-то был бит двумя корейцами, после чего сам пошёл заниматься боевыми искусствами, а со временем, организовав собственное охранное дело, назвался мэтром Акиро.

Колян же и предложил наконец – то есть приказал, потому что от его предложений не отказываются:

– Что, ребятишки, а не пора ли на настоящую разминку?

Вроде как сдать зачеты.

И повел Ваню Морького, Левона и ещё Стаса Викинга с собой. Стас отличается белокуростью и тонкостью стана.

Колян провел их дворами, потом поднялся по черной скользкой от грязи лестнице и отворил чердачную дверь, обитую драным войлоком.

– Тут несколько подонков скучковались. Всех дружно переработайте в пыль. Масок я вам не дам, чтобы знали: свидетелей не оставлять.

– На материале поработаем! – взвизгнул Ваня.

Бродяги сидели вокруг поваленной двери, изображавшей стол. Семь человек, между прочим, так что бой предстоял настоящий.

Колян резко крикнул:

– Что, гады?! Поминки по себе справили?!

Первым выскочил Ванька и ударил ближайшего бродягу, успевшего подняться навстречу. Бродяга свалился сразу. Остальные бродяги, увидев, что дело серьезное, вскочили.

Левон наметил себе тощего, но длинного детину в продранной дубленке. Детина схватил бутылку и готов был защитить жизнь. Левон чуть развернулся плечом, качнулся – и бутылка скользнула вниз по плечу, а Левон ударил всей растопыренной пятерней в нос и в глаза одновременно – детина мгновенно ослеп, потерял ориентировку и Левон опрокинул его навзничь простым ударом в грудь, а затем прыгнул двумя ногами на горло.

Ему казалось, вокруг всё движется замедленно, и только он действует и бьет быстро. Так же замедленно к нему повернулся маленький, но седой сморщенный оборванец.

– За что, сынок?

И заслонился ручкой, в которой был зажат какой-то ножичек.

Левон перехватил запястье, резко потянул на себя, другой рукой схватил за локоть – и переломил руку об колено как палку. И тут же рубанул сверху по склоненной тощей шее. Ну что – жив ещё кто-нибудь?! Тогда добить! Никого из манекенов в вертикальном положении не осталось.

Колян сказал негромко, но все услышали:

– Отбой, ребятки. Но ещё зачисточку, пожалуйста. Чтобы без свидетелей. Каждый – своих.

Он достал пистолет с навинченной на дуло широкой муфтой. Глушитель – понял Левон. Колян протянул орудие Ваньке:

– Сделай сам и передай товарищу.

Так они и исполнили друг за другом.

– От имени страны и народа – спасибо, – пародируя генерала на плацу, объявил Колян. – Избавили любимый город от нескольких подонков. Чище будет.

Совесть тут оказалась совсем не при чём – не включилась. Левон вспоминал в подробностях, какой он был молодец: как быстро и точно бил. Попробовал раз – получилось. Значит сможет и в другой раз.

На следующий день Левон проходил по Невскому – и смотрел вокруг с совсем новым чувством. Раньше присутствовало всегда пусть очень легкое, но опасение: а вдруг привяжутся какие-нибудь – хоть безыдейные хулиганы, хоть идейные фашисты. Конечно, занятия «унибосом» внушали определенную уверенность в себе, но только после вчерашнего чистилища на чердаке он узнал о себе самую важную и утешительную весть: в нем сидит великий боец и он сметет с пути всякого, кто только осмелится! И так легко сделалось, так хорошо, так весело жить. Словно впервые ощутил настоящую свободу.

Левон ничуть при этом не догадывался – довольно-таки странная наивность – что верховный мэтр Акиро отнюдь не считает Левона и остальных свободными. Наоборот, он уверен, что теперь-то они повязаны. Повязаны кровью – самым крепким способом. И Колян совершенно уверен в том же самом.

* * *

Самая заветная страсть каждого из землян, по крайней мере, каждого из земных мужчин – стать сверхчеловеком. При этом всякий хочет сверхчеловечности исключительно для себя.

Более деятельные и решительные ходят на разнообразные курсы и тренируются, другие просто смотрят кино и отождествляют себя с героем, красиво расшвыривающим противников оптом и в розницу. Желание прямого физического торжества превосходит, пожалуй, даже желанье славы. Да впрочем, эти два желания отлично сочетаются и дополняются одно другим.

И это совершенно понятно. Потому что жить в постоянном страхе быть униженным, ограбленным, убитым невыносимо. Значит, надо быть уверенным, что никакие опасности больше не грозят. А кому не грозят опасности? Только сверхчеловеку.

Большой популярностью пользуется поэтому история Гулливера среди лилипутов, но о приключениях Гулливера среди великанов не желает вспоминать никто.

Ну а от боевых искусств хочется идти дальше: овладеть телепатией, искусством передвигать предметы взглядом и поражать врагов на расстоянии, переходить в другие измерения и уравняться в конце концов с самими богами. Сверхестественные способности – самый великий соблазн, которым можно прельстить человека. Даже золото – значительно менее заманчиво.

Конечно, наблюдать подобные порывы довольно развлекательно. Получается почти футбол. Куда развлекательнее, чем рассматривать упорядоченную жизнь пчелиного улья, где каждая особь знает свое место и свою обязанность – и не пытается превзойти соседок по коммуне. В результате, наблюдая пчел, можно разглядеть разве что балет, где роли расписаны заранее.

А неизбежный отсев, который происходит при непрерывных столкновениях человеков и сверхчеловеков, только обостряет чувства бойцов – и делает зрелище интереснее для Господствующего Божества. Люди то и дело умирают от всевозможных болезней, включая даже аппендицит, так почему же нужно особо печалиться о насильственной гибели? Если задуматься, то ранний инфаркт куда насильственнее, да и встречается несравненно чаще.

Так что пускай мелкие планетяне карабкаются друг на друга и норовят сбросить тех, кто успел залезть повыше – получается очень интересное подобие живой шевелящейся пирамиды. И хорошо, что дела им нет до того, что в масштабе Вселенной и пирамида, и сама планета, служащая подножием живой пирамиде, бесконечно мала и стремится вовсе к нулю. Ведь планетяне интересны именно тем, что принимают себя всерьез.

Да и Оно Самоё – если бы не было Господствующим Божеством, не пользовалось Своими естественными преимуществами, но имело бы несчастье оказаться в облике планетянина или планетянки – разве Оно смирилось бы с ролью незаметной работницы-пчелы в этом человеческом улье?! Нет, конечно же! И Оно бы тоже стремилось выбиться в сверхчеловеки.

* * *

Людмила Васильевна восприняла рассказ дорогого Денисочки о его вещем сне во многом изобразительно: она попыталась представить, как должен быть одет любимый сыночек, чтобы достойно предстать в виде Сына Божия. Белые одежды на библейский манер заманчивы – но непрактичны в петербургском несносном климате. Смокинг при бабочке более подходит вундеркинду со скрипочкой. Русская рубашка и смазные сапоги отдают есенинщиной…

Отвлекаясь от костюма, Людмила Васильевна не могла без гнева думать о своем муженьке. Не поверить в высшее предназначение единственного сыночка – каким же извергом надо быть!

И потом – мужчины всегда ревнуют, потому что не уверены до конца в своем отцовстве. Мать – всегда мать, и ни один самый божественный отрок не обходился без земной матери. С отцом же сложнее. Если считать Дениса Сыном Божиим, то другой отец и не нужен, так что Игнат остается не при чём. Вот он и бесится. всё так понятно. Ей всё всегда понятно, она всегда всё знает и всегда права – а многие вокруг этого не понимают, и прежде всего, конечно, муженек…

Но если вернуться к костюму, приличному теперь её ненаглядному Денисочке. Крылатка! Пушкинская крылатка – вот то, что нужно. Тут и что-то напоминающее настоящие крылья, и намек на свободные одежды библейских времен – и в то же время достаточно тактично и необычно одновременно. Теперь – цвет. Черный не подходит. Яркие тона – красный, желтый – слишком вызывающе. Синяя крылатка. Насыщенный синий цвет – не голубой, потому что голубой цвет почему-то сделался неприличным, а насыщенный синий – как очень южное небо. И как плащ у Христа на какой-то знаменитой картине.

Ну вот она и придумала. Она же всегда права. А костюм – это очень важно. Возможно, даже Денисочка, которому открылись самые Божественные откровения, этого все-таки не понимает. Костюм – это имидж, а Сын Божий должен сразу предъявить определенный и запоминающийся имидж. Взять даже богов – кто сейчас помнит различия между ними?! Какой-нибудь греческий бог или египетский – чем он отличается от Христа?!

Тем, что греческий бог неприлично голый, а Христос укутан в длинную синюю хламиду. Проходит самая маленькая вечность, и детали старых вер стираются, а по имиджам мы их и сейчас определяем сразу. Уж она-то понимает, не зря даже иностранцы покупают её вышивки!

* * *

Все разговоры и мечтания о сынах и дочерях Божиих всегда немного коробили Господствующее Божество. Хотя и смешно обижаться на мелких планетян, все-таки подозрения, будто Оно может снизойти к каким-то животным контактам казались грязными и нелепыми. Чтобы Оно совершило зачатие – пусть даже воображаемым бесконтактным методом, чтобы затем Сын вынашивался в чреве женщины – со всеми сопутствующими акушерскими подробностями – нет-нет, такой материализм совершенно недопустим!

Правда, усыновление – все-таки более приемлемый вариант, чем прямое соучастие в рождении склизкого человеческого существа. И Оно решилось: пусть поверят пока – и мальчишка, и родители, и самые наивные из их сородичей – будто Денис Мезенцев – приемный Сын Божий. Сказать, что Оно ощутило в Себе родительские чувства, было бы преувеличением. Но легкую симпатию Оно, пожалуй, испытало к этому существу, прижавшемуся к Его стопам. Примерно так же относятся сердобольные земляне к жмущейся к их ногам голодной собаке.

* * *

Денис просыпался теперь каждый день с ослепительной радостной ясностью: ведь он на самом деле сделался Сыном Божиим. Наступила особенная, какая-то счастливая легкость в душе и в теле. Словно бы ходил он по облаку. Правда, не совсем понятно было, что же из этого последует, как он будет нести свою новую великую миссию?!

Ну а для начала Денис ощутил, что светится. Хотя и слабо. Если бы мог он в полной темноте посмотреть на самого себя, он не сомневался, что различил бы сияние хотя бы вокруг головы, а может быть, и вокруг всего тела.

А его золотые волосы, получше и позолотей чем у Есенина, – разве не означают сияние в видимой части спектра? На фоне золотых волос свет небесный не различается при грубом свете дня. Просто сливаются вместе – свет земной и небесный.

Он спал один в своей комнате, но через окно ночью светил уличный фонарь, и сколько ни закрывай занавески, какой-то свет просачивался. И даже слабый этот, но грубый здешний электрический свет засвечивал нежное свечение неземного святого Света. Тогда Денис догадался закрыться ночью в ванной, не зажигая свет в коридоре. В ванной сгустилась темнота абсолютная.

Денис долго всматривался в невидимое, но такое знакомое зеркало над раковиной умывальника, и постепенно проявилось ожидаемое светлое пятно. Гораздо более слабое, чем он ожидал, но все-таки – светлое пятно. Несомненный признак святости. Родимый знак Сына Божия.

Стоп-стоп! А как понимать – Сына Божия? Гонимый юношескими страстями, Денис читал «Гавриилиаду» – так что же, действительно Дева Мария зачала от Духа Святого – голубок там подсуетился?! Дух, он и есть – Дух, он не может соединиться с женской клеткой. Несомненно, признание зачатия от Духа, хотя бы и непорочное, сделано для примитивной толпы.

Дух может войти в уже существующее тело – тело, рожденное земным способом от земных родителей, и в этом смысле всякий Сын Божий – приемный. Так же Дух Божий мог в свое время войти в Христа, пусть в Христа-ребенка. Все Дети Божии находятся в одинаковом положении, все зачаты без участия Божьего семени – кощунственно думать, что такое возможно.

Денис никогда слишком сильно не любил своего отца. Отец не сделал ему ничего плохого: не бил, не ругал слишком громко – но оставался холодным и даже чужим. Не хотелось Денису прижаться к нему – и рассказать всё-всё-всё! А когда рассказал совсем маленьким, как в детском саду они купались все вместе и девочки с мальчиками трогали друг друга, но так, чтобы не видела воспиталка, отец рассердился и сказал, что хорошие дети так не поступают.

И не казался отец даже в начальном детстве самым сильным на свете, тем единственным человеком, который всё знает, всё сможет и всегда защитит. Не был отец шумным и веселым, как папа соседского Витьки, повар; не умел отец скатываться с кавголовских гор на лыжах, как папа Славки из их класса; не мог отец заступиться перед старшими хулиганами как шофер, папа Артура с заячьей губой; не мог отец купить не глядя хоть железную дорогу, хоть фирменные кроссовки, хоть велосипед с фарой как папа Гарика; не пел отец под собственную гитару как папа другого Славки – из верхней квартиры.

И вот нашёлся Отец Небесный, Который не оставит Сына Своего. И Который сильнее всех земных отцов вместе взятых.

Нашёлся Отец – и послал знамение: святое сияние вокруг головы.

Интересно, а чудеса Денис являть сможет? Как тот, предыдущий Сын Божий – Христос. Лазаря бы какого-нибудь воскресить!

Утром он нетерпеливо сообщил за завтраком, не успев пережевать пятничный постный винегрет с селедкой:

– А у меня сияние вокруг головы! Это меня Отец Небесный наградил.

Другой бы стеснялся, сообщая о себе такое, но для Дениса всё теперь стало так просто, так естественно, что он сообщил даже не хвастовства ради, а потому что не мог скрыть правду от родителей. Хотя и земные они, но все-таки родители, как-никак. Имеют полное право знать новость о своем сыне.

– Сколько я тебя учил, не говорить с полным ртом! – непонятно разозлился отец его земной. – И подумай десять раз, может тебя нечистый смущает. Сын Божий нашёлся. Правильно сказал отец Леонтий: не надо торопиться, подожди новых знамений!

– Отойди, человек, кто ты? – неожиданно для себя сказал Денис.

Будто кто-то внушил ему эти слова. Но отошел он сам: встал и ушёл в свою комнату. За спиной сразу возник громкий разговор:

«Дождался…»

«Это ты его поощряешь…»

Денис постарался не слушать. Закрылся в своей комнате и встал на колени перед иконой, подаренной в прошлом году мамой на день рождения.

Легкость и умиления сошли на него.

– Отче мой… – повторял он, – Отче мой…

И больше ничего. С иконы на него сочувственно смотрел строгий святой Дионисий, небесный его покровитель, но не его именовал Денис Отцом своим, а самого Господа Бога, а святой Дионисий выступал только в роли полномочного представителя Всевышнего. Да все они там наверху – одна команда.

– Отче мой…

Благостные слезы текли из глаз. Да, Сын он Божий, Сын избранный, Сын возлюбленный.

– Отче мой…

Не общий, не «наш» – а его, Дениса, Отец небесный.

Верилось. Плакалось. Легкость переполнялся душу и тело, вознося к самому подножию Святого Престола. И звучала непрерывно в душе божественная музыка.

* * *

Человеческую музыку Господствующее Божество не воспринимает совершенно. Потому что Оно видит красоту в целесообразности: в устройстве растения или животного, в гармоничном движении звёзд и планет. А получать удовольствие от сочетаний звуков, которые никак не влияют на строение существ, которые эти звуки слушают – этого Оно не понимает. Когда звуки слишком громкие и ритмичные, Оно видит, как в такт сокращаются сосуды, дергаются мышцы. Тихая же музыка, называемая мелодичной, вызывает расслабления мышц – вот это хорошо и полезно. Но воспринять такие сочетания звуков непосредственно как удовольствие Оно не может и не понимает такого счастья.

И это тоже обидно: малые эфемерные планетяне, а выдумали себе ещё одно наслаждение, которое Ему недоступно. Планетяне прямо-таки неистощимы в изобретениях всяких сладостей земных, умудряются скрашивать свой краткий век – и почти довольны. А Оно – всемогущее и бессмертное – снова и снова остается лишь наблюдателем.

* * *

– Отче мой, – твердил Денис, и счастливые слезы охлаждали пылающие в восторге щеки.

Но из-за двери доносилось родительское прение, и невозможно наконец стало не слышать:

«Гордыня бесовская…»

«Ты никогда его не любил…»

«Покаяния надо искать…»

Дальше невнятно, Но все чаще, короче и наконец взвилось в верх пронзительное, уходящее в ультразвук:

«За-мол-чи-ии!!»

Папиного голоса больше слышно не было. За мамой всегда последнее слово: потому что её не переспорить, не переговорить, не перекричать.

Денис снова постарался не слышать, постарался думать только об Отце своем Небесном.

И вдруг наступило озарение!

Если есть Отец Небесный – значит есть и Мать. Бог существует в двух ипостасях: Бог-Отец и Богиня-Мать. Иначе и быть не может в мире. И все несогласованности, все проблемы мира – оттого, что Отец и Мать не всегда понимают Друг Друга. Не ругаются, конечно, как земные родители Дениса, но в чём-то спорят – объясняются. И быть может – с Божественной силой и страстью. Не Бог и Дьявол борются в мире, а живут вместе в любви и единоборстве Отец и Мать – Супруги Небесные!

Вот слово, которое Денис призван принести в мир, вот новое Откровение, Третий Завет!

И особенная личная радость охватила его: он, Денис, будет первым, кто поклонится и Отцу и Матери, первый, кого равно открыто прилюдно возлюбят Супруги Небесные. Других праведников любил только Отец, а его, Дениса – оба Божественных Супруга! Пусть иногда Они спорят и не понимают Друг Друга – все равно, при всех Своих спорах, к нему, к Дениске, к Сыночку, Они всегда будут благоволить равно!

– Отче мой… Матерь моя…

Отец и Мать – вот два равных слова. И всё неустройство мира от непонимания, оттого, что поклоняясь Отцу, оскорбительно отодвинули и забыли Мать.

– Отче мой… Матерь моя… Всевышние Супруги!

* * *

Господствующее Божество не могло ещё раз не улыбнуться трогательному самозванцу. И придумал мальчик неплохо. Во всяком случае, куда интереснее изобретенной странным разумом ранних христиан невнятной Троицы, в которой не нашлось места Матери рядом с Отцом, так что получился у них какой-то Вдовец Небесный.

Ну что ж, прямо помогать новому самозванному Сыночку Оно не станет, но и не удивится, если столь понятная проповедь окажется успешной.

Люди постоянно чего-то желают – большого и малого. И бесятся, когда не получается. А Оно? Оно пожелало когда-то на своем уровне – создать Космос. Что и свершилось без малейшего сопротивления. И с тех пор Оно по-настоящему ничего не желало – так иногда, мелкие прихоти.

И вот, кажется, пожелало – пока ещё ничего конкретного: просто – пожелало желать.

А что было бы… если бы в действительности Господствующих Божеств образовалась пара – Он и Она?! Вот выход из одиночества! Не воплощаться в смешную липкую протоплазву, а существовать вечно в содружестве равных ипостасей, любящих друг друга!

Хотя, конечно, будет и непривычно поначалу: ведь Оно привыкло властвовать безраздельно, а ради личной жизни пришлось бы пожертвовать всемогуществом: Он будет поминутно ограничивать Её, Она – Его. Каждое действие придётся обсуждать, согласовывать.

Очень решительный шаг. И ведь обратно уже не переиграешь: как только явятся Он и Она, Они уже будут защищать собственную отдельность, собственное бессмертие, и раствориться друг в друге снова, потеряв полученную индивидуальность, Они уже не согласятся.

В общем, нужно было подумать. Взвесить. Не то что бы Оно отказалось от этой идеи, но ещё и не решилось. Такое великое преобразование всего вселенского порядка нельзя предпринять вдруг. Имея в запасе вечность, можно не торопиться и подумать как следует. Но – заманчиво: вдруг избавиться от одиночества! Думало Оно, что нет у Него никаких шансов на Собственную личную жизнь, что обречено Оно лишь наблюдать за радостями малых планетян – и вот шанс замаячил!

* * *

Компания собралась у Вальки, мать которой ушла куда-то на проходняк. Олег принес клевую кассету, и сразу запустили видик. Смотрели, как Чак Норрис в очередной раз красиво побивал всех недругов. Ради чего он побивал, значения не имело, да они и не врубились. Главное – побивал. И все мальчишки переживали себя чаками, уверены были, что и они способны точно также крушить врагов ради справедливости или просто так. Адреналин рекой вливался в артерии, туманил головы сильней, чем даже всесильный тестостерон – гормон пола.

Маленький очкарик Миша по прозвищу Прыщ, воображая себя обновленным сверх-Мишей, вскочил и с разворота ударил ногой.

Он хотел эффектно убить диванную подушку, но сильно промахнулся и врезал в стекло серванта. Стекло посыпалось. За стеклом перемешались рюмки.

– Да ты что! – заорала Валька. – Да мне за это!

– А ну их, стекляшки проклятые! – вскочил и Олег. – Круши!

Старший опытный Олег врезал фирменным чаковым ударом уже прицельно в стекло.

Да и остальными овладел восторг безнаказанности. Больше они никогда уже не придут к Вальке – это ясно. Значит, на прощание можно отомстить всем вещам, которые вечно полагалось не трогать, не царапать, почти не дышать на их полированные святыни.

Вскочивший первым маленький Миша неистовствовал особенно. Он никогда не дрался во дворе, он боялся больших мальчишек, собак и даже старух у подъездов. И вот настало освобождение – он ничего не боится! Он всемогущ как Чак Норрис и Сталлоне вместе взятые! Мир ещё содрогнется!..

Посуду уже всю пустили вдрызг. Серый с Женькой плясали на хрупких черепках. Тогда Миша первым схватил острый кухонный нож, так напоминающий настоящий боевой кинжал, достойный настоящего мужчины. И вонзил сверкающий клинок в диванную подушку. Внутри оказалась плотная начинка.

– Дай сюда!

Олег отнял нож и вспорол мягкую подушку – спальную.

Тут-то началось веселье. Пух полетел по комнате.

– Снег! – закричал Миша. – Зима!

Он ходит в художественный кружок, поэтому в особенности оценил эффект: на улице черный ноябрь, а они приблизили белую зиму!

– Прекратите! – орала Валька. – Мальчишки, вы что – взбесились?! Мама меня убьет!

Но внезапный восторг совсем отуманил их, лишил соображения. Они – великие воины! Никто не устоит перед ними! Восторг разливался по всему телу, наполнял каждую мышцу. Враг будет повержен в прах! Какой враг? – Любой враг! Враги кругом – но тем неотвратимее и славнее будущая победа!

– Ещё ковер! – догадался Олег.

Ковер в семье Вали ценили в особенности. Это был очень ценный ковер, привезенный из настоящей Азии во времена, когда её папа был большим начальником и ездил в триумфальные командировки.