Текст книги "Сквозь тайгу к океану"

Яшка Рак

Зеркальщик Яшка, по прозвищу Рак, был в Хабаровске человек известный. Этот невысокий, согбенный мужчина имел гальваническую мастерскую почти в центре города. Яшка отличался рассудительностью и железной волей. В мастерской и примыкающем к ней домике он собирал самых известных в округе воров, бандитов и революционеров. Авторитет Якова был настолько велик, что в его присутствии никто не перепивался вусмерть, не горланил и не скандалил. Даже матерщина в его компании не поощрялась. Он давал прибежище и оказывал помощь каждому, кто приходил, по рекомендации проверенных людей, но боже храни такого, который попытался бы оскорбить или рассердить Рака. Свое прозвище он получил за то, что, несмотря на внешнюю худобу и сутулость, Рак обладал чудовищной силой рук. Он мог спокойно ломать пятаки и подковы. Рвал колоды карт и гнул ломы. Рак мог с такой силой сжать человеку руку, что ломались пальцы или на запястье оставался круговой синяк. Пару раз он своими «клешнями» ломал конечности буянам, и этого было достаточно, чтобы к Раку стали относиться с великим почтением.

Арсений предлагал ему поучаствовать в цирковых номерах, но Рак только посмеивался и отмахивался.

– А, глупости все это, – улыбался он, но Сеня чувствовал, что Раку приятно признание его силы.

Сеня познакомился с Раком еще в годы своей беспризорной жизни. Дружба с этим человеком помогла ему избежать многих опасностей. Именно Арсений познакомил Аргунцева с Раком, оба понравились друг другу и стали друзьями.

Яков был человек небедный. Детей у него не было. Рано овдовев, он оставался верен памяти о покойной супруге, и очень редко какая-нибудь женщина ненадолго оставалась с ним. Яшка Рак был некоронованным королем преступного мира. Правда, на окраинах были свои преступные атаманы, но и они с почтением относились к Якову Алексеевичу.

– А, Сенча, – обрадованно воскликнул Рак, когда партизаны появились на пороге его мастерской. Раку нравился молодой и дерзкий парень с твердым взглядом. Рак и сам почитывал книжки, но Сеня читал их запоем и перерыл весь его книжный шкаф.

– Да оставь ты эту казенку, – запротестовал Рак, увидев как Сеня извлекает из кармана прикупленную бутылку водки, – ты же знаешь, что я готовлю свою, чистую как слеза.

Он достал из шкафчика четверть отличного самогона.

– Располагайтесь, гости дорогие. – Рак достал нехитрую, но сытную закуску. Тут были и сало, и балык красной рыбы. Принес из печи чугунок с картошкой и подал квашеной капусты с солеными огурцами.

– Давненько я тебя не видел, Сеня, слышал, что японцы на вас напали, но чуял, что такой парень, как ты, живым им не дастся. Андреич-то жив ли, здоров?

– Да все нормально, ушли мы, правда, часть ребят японцы побили, – ответил Сеня.

– Ох, и заваруха была по всему городу, – покачал головой Рак. – Япошки с белыми шерстили повсюду и ко мне заходили. Но, слава богу, обошлось. Правда, двоих китайцев-рабочих у меня на глазах избили суки.

– То-то они их так ненавидят, – сказал Сеня. – Да и корейцы готовы им в глотку вцепиться. Мы тут их обоз порушили, так китайцев с корейцами силой оттаскивали, чтобы пленных не порубили.

– Э, брат, – усмехнулся Рак, – мы с японцами впервые в Порт-Артуре схлестнулись в Русско-японскую войну в 1904 году, а у этих народов вековая вражда. Им японцы столько горя принесли, что вовеки помнить будут и вряд ли когда простят.

– Да, наслышан я о жестокости японцев, но ведь посмотри на отдельных из них – умные, трудолюбивые люди, чистоплотные, за собой соринки не оставят, а поди ж ты, как их генералы прикажут, так и старого и малого зарежут.

– Азиаты, это другая психика, чем у европейца, – назидательно поднял палец Рак.

– Мировая революция сравняет психологии всех народов, – вмешался в разговор Наумкин, – психология пролетариата позволит объединенными усилиями смести всех эксплуататоров и установить строй свободы, равенства и братства всех народов.

– Это кто ж такой, – уставился на Наумкина Рак, – фразер политический. Постой, да твоя личность мне, кажется, знакома, ты Гершка – фармазон с сенного рынка.

– Я политработник Арнольд Самойлович Наумкин, – обиженно отозвался тот.

– Во-во, а то я твоего папаню Самуила не знаю, – хохотнул Рак, – это ж ты его в гроб загнал, когда проиграл в карты все деньги, которые украл у родителя?

– Вы глубоко заблуждаетесь, – надулся Гершка-Арнольд, – деньги были потрачены на революционные нужды.

– Твои революционные нужды потом вся семья у доктора за венерическое заболевание оплачивала, – припомнил Яков. – Шельма ты. Сиди и заткнись.

Он с интересом посмотрел на второго спутника Арсения. Это был Евсеич. Старый солдат, которого Сеня любил почти как родного отца. Евсеич был личностью легендарной. Вот уже много лет как он не снимал солдатскую шинель. Родом откуда-то из средней полосы России, он уже и не верил, что вернется в родные края. Этот человек обустроился на войне со всей ухваткой и ловкостью трудового русского мужика. На каждый жизненный случай у него была поговорка или притча. В его вещевом мешке имелось все, что нужно воину в походе. Шильце и нитки, чистые портянки и кожа для ремонта обуви. Нож, молоток и маленький топорик, запас крупы и сухарей, шматок сала и луковица с мешочком соли, и еще множество всяких необходимых вещей. К Евсеичу обращались все, а он никогда не унывающий, добродушный, никому не отказывал, но стрелял очень метко, а те, кто видел Евсеича в штыковом и рукопашном бою, божились, что не хотели бы встать против него. С всклокоченной бороденкой и в шапке-треухе Евсеич получил прозвище Дед и порой называл молодых ребят внучками.

Рак сразу почувствовал расположение к этому человеку и, хотя сам был не на много моложе Евсеича, уважительно назвал его папашей.

– А что, папаша, – обратился он к старому солдату, – вы вот как на этот счет рассуждаете?

– Строй дом не к званому обеду, а к доброму соседу, – ответил Евсеич. – Ничего, люди век злобой да обидой жить не должны, перемелется со временем, помирятся, – с усмешкой ответил тот.

– Мудрые слова, – воскликнул Рак, – а то психология пролетариата! Тьфу!

– Ну а ты из каковских будешь? – спросил он у Гришки.

Тот рассказал о своем селе.

– Знаю, знаю, бывал в ваших местах, – улыбнулся Рак. – Ешь побольше, – он подвинул к Грише нехитрую снедь.

Когда Арсений коротко изложил Раку суть своего визита, тот ненадолго задумался, а затем кликнул цыгановатого парня по прозвищу Олюн.

– Кто из наших при штабе белых подрабатывает? – отведя парня в сторону, тихо спросил он.

– Так Саркисян при офицерской столовой, Дороня по снабжению дровами и Махоня – Дуся машинисткой.

– Узнай через них, какой-то шухер у белых намечается. И, по-тихому, ко мне. Смотри сам особо не светись. Одна нога здесь, другая там.

Криминальная разведка работала гораздо лучше, чем партизанская, и те, кто дружил с Раком, могли получать почти неограниченную информацию едва ли не из первых рук. Услужливые официанты прислушивались к болтовне пьяных офицеров, извозчики также держали ухо востро, среди мелких чиновников, телефонисток и телеграфистов тоже имелись свои люди. Однако Яков Алексеевич выдавал информацию на сторону крайне редко. Он не вел никаких дневников и не делал записей. Все сведения оседали в его седой голове.

К вечеру Арсений с радостью узнал, что белый офицер не обманул его.

– Ну куда вы на ночь глядя, – запротестовал Рак, когда разведчики засобирались в обратную дорогу. – Хотя особое положение в городе недавно отменили, но патрулей на улице много и контрразведка белых и японцев часто арестовывает подозрительных лиц. Ночуйте в мастерской, лавки найдутся, а поутру, с сенного рынка, с мужиками за город выберетесь.

Сеня согласился с предложением Якова и остался на постой.

Сенной рынок

Ночью за окнами завывала пурга, зато утро выдалось солнечным, ясным и морозным. Разведчики тепло простились с Яковом Раком и, побродив по городу, пришли на сенной рынок. Торговля шла полным ходом. Несмотря на недавние боевые действия, жизнь здесь била ключом. Мужики из окрестных сел и деревень привезли на рынок продукты и прочие товары. Здесь же в нескольких магазинах и лавках шла бойкая торговля тканями, скобяными изделиями и всякой всячиной, среди которой, впрочем, попадались и промышленные изделия… Было на что посмотреть. Мясо домашних животных: говядина, свинина, баранина – соседствовало с дарами тайги, среди которых была даже медвежатина. Туши изюбров и диких кабанов, не говоря уже о зайцах и козах, все это, по недорогой цене, не позволяло местному народу схуднуть с лица. Какие-то таежники привезли на розвальнях здоровенного тигра. Задние лапы и хвост царя тайги волочились по насту. Шкуру содрали тут же, а мясо, кости и внутренности с радостью выкупили китайцы. Они считают их целебными и используют в своей медицине.

Отменный картофель, вязанки лука и чеснока, а рядом бочки с соленьями, хрустящие огурчики, корейская капуста с перцем, которую русские называют «чимча», сало и копчености, все это наполняло воздух аппетитными ароматами. Русская, украинская, татарская речь чередовалась с корейской и китайской. Тут похаживали степенные буряты, несколько орочонов и тазов привезли рыбу и шкурки соболей да белок, скромно сидели возле своих нарт. Нынче скупщики не рисковали выезжать в неспокойную тайгу на фактории, и лесные жители приехали в пугающий их город сами. Над торжищем плыл гомон, где-то пиликала гармошка и тренькала балалайка. Повсюду шмыгали любопытные мальчишки, с независимым видом шастали воры, а то и просто зеваки.

Китаец-кукольник, соорудив у стены лабаза ширму из бамбука и легкой ткани, давал нехитрое представление. На руках у него были куклы, изображавшие мужчину китайца и куню – девушку. Китаец-артист притопывал ногой, на колене у него были привязаны две медные тарелки, а на щиколотках звенели колокольчики. Кукла-девушка хныкала гортанным голосом бродячего актера. Он же исполнял и партию мужчины. Сюжет был незатейлив.

– Шиндар мындар, шиндар мындар! – кричал базарный балаганщик. – Твоя смотри, моя показывай. Ехал купеза, шипко молодеза! – Он выпятил живот у купца, показывая, какой тот толстый и богатый.

– О! О! О! О! – орал китаец. – Чего тибе, барысня, пулачит?

– Моя пулачит, потому, чито моя мужика помирай.

– О! О! О! Мужика помирай, тебе другой поискай!

– А! А! А! – заливалась куня. – Никто миня не люби!

– О! О! О! Моя тибя шибко полюби. Давай женисса!

– Твоя никрасивай! – куня давала деревянную затрещину кукле-жениху.

Зрители хохотали.

– О! О! О! – надрывался актер. – Моя шибко никрасивай, зато у моя чена помана[2]2
  Денег полно.


[Закрыть].

– Тогда моя тебя шибко полюби – давай жинисса!

– Давай, куня, целовасса! – И куклы, стукаясь деревянными головками, целовались, вызывая смех и посвист зрителей. В маленькую корзинку у ширмы летели монетки.

Вдоволь насмотревшись на людей и торговлю, ребята договорились с мужиками, собиравшимися после торгов ехать в одну из ближних к расположению отряда деревень, подвезти их. Обоз должен был тронуться в путь после полудня. Чтобы скоротать время, все четверо зашли в одну из харчевен, которая именовалась чайной. На вывеске был намалеван пузатый самовар и цветастые кружки. Это была большая дымная изба, освещенная двумя керосиновыми лампами. Из кухни несло чадом подгоревшего жаркого. За несколькими сбитыми из досок столами сидели селяне, пара пьяных казаков и еще какие-то темные личности из местных выпивох и рыночных воришек. Обслуживающие посетителей китайцы подали на стол по миске шалме – лапши в мясном соусе, острую капусту с перцем и штоф водки. Арсений потребовал не налегать на спиртное, но Арнольд Наумкин был падок до выпивки и вскоре, изрядно захмелев, стал болтлив и привязчив. Он начал бахвалиться своими связями в городе, предлагал посетить знакомых девиц, а затем стал заговаривать с крестьянами за соседним столом. Все попытки утихомирить болтуна были безрезультатны. Сеня попытался побыстрее выпроводить его на морозец, но тот, в последний момент, начал громко ораторствовать.

– Что, – закричал он, обращаясь к мужикам, – сидите как мыши! Для вас великие люди разработали программу борьбы за светлое будущее без помещиков и капиталистов, а вам все по херу.

– Окстись, мил человек, – возразил один из деревенских. – Помещиков мы отродясь не видели. Мы вольные хлебопашцы и, если бы не смута в центре, жили бы припеваючи. Землицы у нас вдоволь, охота и рыбная ловля царские. Знай дело трудись.

– Ты тупой дурак, ты своего счастья не понимаешь, а оно в борьбе за революционные преобразования во всем мире, – заартачился Наумкин.

– Пошли, пошли отсюда, – Арсений и Евсеич стали вытаскивать пьяненького Гершку из-за стола. Тот упирался и продолжал разглагольствовать.

– Шлимазлы вы все тут, дураки и лайдаки, мать вашу, так и будете прислуживать капиталистам и вы, и дураки казаки своим бандитским атаманам.

Последняя фраза пробудила от сонной дремы подвыпившего казака. Он, встрепенувшись, вскочил из-за стола и, ударив по нему кулаком, заорал:

– Кто тут казаков поносит, это ты, рожа, казачеству указ даешь? Ты агитатор краснопузый!

Глаза казачины налились кровью.

Второй казак попытался его урезонить и, ухватив за рукав шинели, попытался усадить на лавку.

– Уймись, Трофим! Тьфу на них, кто они есть супротив казачьего роду?

– Э, нет, паря, шалишь, он понимат, чё болтат. Он, вражина, сейчас в рыло получит!

Вместо того чтобы благоразумно заткнуться, Гершка, чуя численное превосходство, визгливым голосом выкрикнул:

– Сатрап, царский выкормыш, холуй атаманский! Кто тебя здесь боится!

Такие слова окончательно взбесили станичника. Он оттолкнул дружка и, выхватив шашку, рубанул ей по столу.

Дело принимало скверный оборот. Пытаясь предотвратить конфликт, Сеня, обращаясь к казачине, заговорил примирительно и даже ласково.

– Уймись, служилый, что возьмешь с пьяного да убогого, ты уж извини его.

Но казак оказался злобным и свирепым мужиком. Он опрокинул стол и, крутя шашкой над головой, пошел на партизан.

– Порубаю, суки!

Заточенное лезвие на конце шашки со свистом рассекало спертый воздух харчевни. Пошатываясь, казак направился к их столу. Его товарищ вновь попытался остановить брата станишника, но тот так сильно толкнул его в грудь, что казак, запнувшись о лавку, упал.

В минуты опасности в груди Сени зарождалась холодная ярость, и он начинал действовать почти автоматически. Никто не успел среагировать, как Арсений взмахнул рукой. Из рукава его полушубка выскользнул укрепленный на резинке наган. Хлопок выстрела и на лбу буяна появилась красная точка пулевой пробоины. Вторым и третьим выстрелами Сеня погасил керосиновые лампы. Одна из них грохнулась об пол. Керосин попал на половицы и загорелся. Китайцы и обитатели харчевни кричали:

– Пожар, горим!

– На ходы! – крикнул Арсений и кинулся через кухню прочь из чайной.

Сзади все звучали крики:

– Пожар, заливай!

Воспользовавшись возникшей суматохой, разведчики быстрым шагом добрались до розвальней крестьянского обоза, который уже трогался в путь, и подались прочь из города. Над сенным рынком стелился дым. Впоследствии Арсений узнал, что рассвирепевшие казаки в отместку за гибель товарища спалили весь сенной рынок.

Они еще не успели выехать в пригород, как путь обозу преградил конный разъезд.

– Стой, кто такие? – спросил статный офицер.

– С базара едем, – ответил крестьянин с первых саней.

– Мать честная, – у Арсения екнуло и сильно забилось сердце, – да это же Сохнин. Вот так влипли.

Казаки дозорные, не слезая с коней, пиками скинули с розвальней несколько рогож, которыми были покрыты закупленные после торга товары. Тут были самовары, ткани, скобяные изделия и инструменты.

– Ничего запрещенного не везут, ваше благородие, – доложил офицеру дюжий казачина.

– Проезжай, – махнул рукой штабс-капитан.

Сеня притворился спящим, благо, что рядом, уткнувшись носом в сено, похрапывал Наумкин, но словно какая-то неведомая сила заставила его украдкой взглянуть на офицера, и в этот миг их взгляды встретились…

– А ну стоять, – негромко приказал белогвардеец.

Возницы натянули вожжи, и санный караван встал. Сеня не мог уже отвести взгляда от глаз бывшего врага. В несколько мгновений на лице офицера отразилась целая гамма чувств. Затем его взгляд как бы подернулся холодной дымкой, и он, махнув рукой, скомандовал:

– Проезжай!

У Сени пальцы правой руки свело судорогой на шершавой рукояти нагана. Руку с оружием он засунул в сено, и там же была спрятана бутылочная граната.

«Господи, неужто пронесло», – и все-таки он еще долгое время был в напряжении и оглядывался назад, а ну как появятся на белом лоне заснеженных полей черные точки догоняющих всадников. Но нет, Сохнин помнил добро и был порядочным русским офицером.

Разнос

– Сука ты кудлатая, ты, падла, своей пьяной рожей чуть все дело не зашухерил, – орал на Наумкина Лютый. – Из-за таких, как ты, керосинщиков, сколько ребят головы посложили, фуцан поганый!

Слабитер стоял поодаль и переминался с ноги на ногу. Он хотел заступиться за своего протеже, но Лютый мог в припадке ярости свернуть челюсть, а то и убить. Такие случаи, пару раз, имели место. Тогда он тоже изобразил на лице праведный гнев и, подбежав к Наумкину, пнул его ногой в голень и влепил звонкую пощечину.

– Шлимазл, лайдак, пся крев, – ругался он, с еврейского переходя на польский, – сгинь с глаз наших, командир, его надлежит под арест!

Лютый несколько остыл и, согласившись с комиссаром, кивнул головой.

Сеня, который присутствовал при этой сцене, понимал, что демагог-комиссар спас своего приспешника от более сурового наказания. Ему было поручено отвезти Наумкина в землянку для арестованных. По дороге Гершка шмыгал разбитым носом, потом попросил Арсения принести ему воды, арестанта мучило жестокое похмелье. Сене почему-то стало жаль этого трепача, и он принес ему не только ковш с водой, но и котелок, в котором было с полстакана самогона.

– На, поправь башку и закуси, – он сунул ему в руки краюху хлеба и луковицу. Наумкин заглотил самогон, запил водичкой и понюхал хлеб. В его глазах появилась настоящая мужская благодарность, которую ни с чем не спутаешь.

– Не тот друг, кто напоил, а тот друг, кто похмелил, – просипел он сдавленным голосом. – Спасибо, Циркач, ты уж извини, что так глупо вышло.

Таежный властелин

И снова отряд снялся с места и двинулся по таежным тропам и дорогам, уходя от верной гибели. Партизанам из отряда Лютого стало известно, что несколько небольших партизанских отрядов, командиры которых пренебрегли предупреждением о карательной операции, попали в окружение и были полностью истреблены.

Лютый вовремя подготовился к отходу и наметил пути отступления. Вместе с тем его ребята нанесли несколько ощутимых ударов по белым и японцам. Квартирьеры подготовили лагерь в глубине уссурийской тайги, и теперь отряд двигался к нему.

Эскадрон кавалерийской разведки, в котором служил Арсений, осуществлял боевое охранение и двигался сбоку параллельно движению отряда, прикрывая его с наиболее уязвимой стороны. Шли налегке, ночевали в палатках, залезая в меховые спальные мешки, иногда жгли нодьи – потаенные костры из расколотых толстых бревен.

С недавнего времени проводник Черный Ваня стал проявлять признаки настороженности. Он то останавливался и смотрел вокруг, ехал позади отряда и, оборачиваясь, подолгу смотрел на таежную чащу, внимательно к чему-то прислушивался.

– Ты чего опасаешься? – спросил его Аргунцев.

– Да так, командира, шибко кажесса, – отмахнулся Ваня.

Однако после очередной ночевки он подъехал к Сене и, смущаясь, сказал:

– Моя совсем дурак, наверно, но кишка моя чует, за нами амба идет.

– Ты что, следы видел? – встревожился Арсений.

– Не, не видел, но чую, он смотрит и птицы говорят – амба близко.

– А чего командиру не скажешь?

– А вдруг моя плохо види, ошибаесса, – ребята засмеют. Скажут, совсем Ваня дурак.

Вместо коней и саней партизаны дозора использовали две упряжки собак и нарты. А собаки всегда привлекают властелина тайги, как, впрочем, и волки. При любом удобном случае тигр задавит собаку, и даже если он нагоняет кабана и почует волчий след, он оставит верную добычу и будет преследовать серого, пока не убьет или прогонит далеко за пределы своих владений.

Сеня рассказал о предположениях бывшего хунхуза Аргунцеву, и тот отнесся к этому весьма серьезно.

– Надо отогнать зверя или хорошенько пугнуть его, – заявил он.

Несколько раз ребята старались подкараулить тигра, но тот, словно лесной дух, избегал устроенные на него засады. Правда, партизанам все же удалось выйти на след хитрого зверя. Это был еще молодой, но уже могучий хищник.

– Амба шибко любопытная. Она собачка кушай любит. Ружье боится, но вредный паря. Кураж любит, – пояснял Черный Ваня.

Однажды под вечер дозорные разглядели приблизившегося зверя и даже выстрелили в него. Однако огромный кот оказался не робкого десятка. Он затаился за толстым стволом поваленного дерева и даже еще раз выглянул из-за него, и лишь затем безмолвной тенью скользнул в заросли. Ребята осмотрели следы. Кровавых пятен не было. Пули лишь сбили кору на стволе. Тигр ушел восвояси. Несколько дней люди прислушивались и были настороже, но зверь вроде бы оставил партизанских собак в покое. Даже подозрительный Черный Ваня наконец успокоился и повеселел. Он рассказывал много историй про повадки могучего зверя, но поскольку большинство партизан были местные жители, то у каждого имелись в запасе свои подобные охотничьи байки.

После длительного перехода уставшие люди остановились на ночлег на широкой поляне. Быстро смеркалось, и партизаны, выставив охранение, разожгли большой костер. Приготовив нехитрый ужин и попив чаю, мужики, рассевшись на бревнах и ворохах лапника, закурили и стали вести тихие беседы перед отходом ко сну. Люди были исполнены благодушия, их одолевала дрема. Вдруг Арсений заметил, что доселе тихо лежавшие на снегу нартовые собаки забеспокоились и стали жаться к людям и чуть ли не лезть в огонь костра. Он хотел было сказать об этом товарищам, но вдруг над его головой словно пахнуло холодным ветерком и он увидел, как здоровенный тигрище, перепрыгнув через их головы, прижал лапой к земле одну из собак и, лязгнув клыками, перекусил ей хребет. В следующий миг могучий зверь вновь совершил гигантский прыжок и, держа в пасти тело убитой лайки, скрылся в таежной чащобе.

Люди разразились отборной матерщиной и стали стрелять вслед дерзкому зверю.

– Это ж он так мог любого из нас задавить, – заикаясь, промолвил Гришка.

– Ты ему не надо, – махнул рукой Ваня-китаец, – ему собачка надо. Парень кураж шибко люби. Он людям говори, – я здесь хозяин. Теперь уйдет совсем. Его такой гордый амба.

Никто из часовых не пострадал, хотя по следам было видно, что тигр прошел в двух шагах возле одного из них.