Текст книги "Кризис человечества. Выживет ли Россия в нерусской смуте?"

Готовность принять в качестве не просто партнера и союзника, но «своего» почти любого человека, беспрецедентная открытость русской культуры проявляется и в отсутствии в ней образа «абсолютного зла», резко контрастирующего с, например, европейской культурой.

Зло для носителя русской культуры практически всегда относительно; это особенно ярко проявляется в народных сказках, наиболее полно отражающих всякую культуру. Возможно, данный феномен вызван длительным существованием под игом Золотой Орды, которая была одновременно и злом, и объектом постоянного сотрудничества (хотя бы со стороны князей): достаточно вспомнить, как «добрый молодец» договаривается с ее символом – Бабой-ягой. Да и разговоры перед смертельными схватками со Змеем Горынычем и Кощеем Бессмертным тоже весьма показательны: уступи они – никаких схваток бы не последовало.

Интересно, что советская культура, в которую русская культура переплавилась ужасом Гражданской и Великой Отечественной войн, восприняла, хотя и предельно фрагментарно, образ «абсолютного зла» – и это стало одним из проявлений ее ожесточения. Вероятно, это ожесточение продолжается и сейчас: место потерпевшего поражение и потому ушедшего в прошлое абсолютного зла – фашизма – на глазах занимает торжествующее и потому вызывающее растущее, а не снижающееся ожесточение новое абсолютное зло: либеральные реформаторы и клептократия (в том числе силовая) как их естественное порождение и продолжение.

Между тем именно отсутствие «образа абсолютного зла», обеспечивая человечное отношение к представителям других культур и народов, обеспечивает носителям русской культуры высокую гибкость и способность не только вести плодотворные переговоры, но и вызывать к себе долговременную симпатию.

Возможная уже в близкой перспективе утрата этого качества приведет, как представляется, к серьезному обеднению русской культуры и снижению жизнеспособности ее носителей.

Основополагающей чертой русского национального характера, что в свое время вынужден был признать даже Чубайс, является стремление к справедливости, к «правде».

При этом справедливость является не просто высшей абстрактной, но и самостоятельной ценностью, резко отделенной от практических и тем более корыстных интересов – как отдельной личности, так и пресловутого коллектива.

Носителю русской культуры свойственно подчиняться осознаваемой им справедливости слепо и беспрекословно, как воинскому начальнику, что открывает широчайший простор для манипуляций и мобилизации. Если мы сознаем то или иное невыгодное для себя явление (до собственной смерти включительно) справедливым, мы примиряемся с ним и принимаем его как должное. Более того, естественная с точки зрения западной культуры защита своих интересов в данной ситуации воспринимается как нечто совершенно недостойное.

Поскольку русской культуре свойственно предпочтение справедливости не только перед личными, но и перед групповыми интересами (в том числе своей семьи, своих друзей и близких), стремление к ней иногда приобретает бесчеловечный характер.

В частности, оно подразумевает достаточно высокую требовательность (умеряемую ленью) к себе и ближайшим окружающим. Пренебрегающий своими обязанностями человек с артельной точки зрения недобросовестен: перекладывая свою часть общей ноши на остальных, он, по сути, пытается жить за их счет. Такая недобросовестность автоматически вычеркивает его из круга «своих» и во многом лишает его универсальных для русской культуры человеческих прав. «Человек имеет права, пока исполняет свои обязанности» – эта формула, применяемая многими поколениями руководителей, достаточно внятно выражает наше отношение к справедливости.

Интересно, что вызванная жаждой справедливости требовательность в силу свойственного русской культуре терпения лишь незначительно распространяется на «начальство». Носитель нашей культуры с удовольствием «входит в положение» даже откровенно недобросовестного руководителя, сочувствует ему и прощает ему то, чего он не прощает супруге, детям, родителям и друзьям.

Причина этого – в исключительно специфическом отношении к государству, отдельным проявлением которого выступает всякий, даже безусловно частный, «начальник».

Однако наиболее популярной специфической чертой нашей культуры является все же не ее всечеловечность (к которой мы привыкли, которую мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся и которую в итоге обычно просто не замечаем), а «единство и борьба противоположностей» элементов европейской и азиатской культуры[31]31
  На самом деле речь идет о базовых элементах культур рыночного и традиционного общества: Европа раннего Средневековья была вполне «азиатской» с точки зрения самосознания людей, и лишь развитие рынка обособило личность и выделило ее из слитно-роевого коллективного существования


[Закрыть].

Вся наша история – борьба стихийного индивидуализма (а русские – значительно большие индивидуалисты, чем даже американцы) и неосознаваемой потребности в насильственном внешнем объединении. Победа любого из двух начал полностью дестабилизирует и даже разрушает все общество, оказываясь в результате временной. Эта жесточайшая внутренняя борьба – постоянная особенность русской культуры и, вероятно, одна из фундаментальных движущих сил развития как ее, так и всего российского общества.

Ее происхождение исторически прозрачно. Прежде всего, крестьянские хозяйства, в которых складывалась русская культура, экономически были по-европейски самодостаточными. Это в азиатских цивилизациях системы коллективного земледелия превращали все общество в единый социальный автомат, работающий под страхом смерти, а выживание сколь-нибудь заметного числа обособленных хозяйств было в принципе невозможно. Наши же индивидуальные хозяйства прекрасно могли обойтись без какой бы то ни было внешней помощи. Поэтому сами по себе они были готовы стать первичной ячейкой, основой общества, подобно тому, как это произошло в развитых странах Европы.

Однако в то же самое время, будучи самостоятельны внутренне, эти же хозяйства были исключительно уязвимы внешне. Нападения кочевников и разбойников (которым большие пространства и растянутость транспортных путей давала намного больше шансов, чем в Европе), постоянные княжеские усобицы, а затем и татаро-монгольское иго создавали объективную необходимость их внешней защиты, были фактором постоянного принудительного объединения перед лицом внешних опасностей.

Принудительное внешнее объединение (в том числе под воздействием объективных причин) полностью свободных внутренне (чтобы не сказать на современном жаргоне «полностью отмороженных») элементов – это и есть формула российского общества, наиболее четко выражающая движущее и развивающее его органически присущие ему внутреннее противоречие.

Исключительно интересным и важным с практической точки зрения, хотя и безусловно частным, проявлением этой особенности русской культуры является органическое, хотя и противоречивое сочетание ценностей солидарности и коллективизма как в коллективах, так и в отдельных личностях. Каждая организация, каждый коллектив, каждая неоформленная группа в нашем обществе одновременно раздираются изнутри острейшей конкуренцией и являются скрепленным солидарностью монолитом в конкуренции с другими организациями, коллективами и группами.

С этой точки зрения исключительно интересна артель, являющаяся продуктом переноса в иные хозяйственные условия принципов крестьянской общины и представляющаяся органически соответствующей русской культуре исторической формой самоорганизации русского трудового процесса и российского общества в целом.

С экономической точки зрения приведенная выше формула русского общества выглядит как «индивидуальное исполнение коллективных обязанностей».

Ситуация дополнительно усложняется тем, что один и тот же человек, как правило, является членом нескольких групп, которые конкурируют между собой как минимум за его силы и время. В отличие от западной цивилизации, эта конкуренция практически не упорядочена. Это пространство беспорядочно переплетенных и разнородных обязанностей, сфер ответственностей и конфликтов и образует социальную ткань российского общества, требующую от его члена постоянного принятия решений в условиях неопределенности. Прав – да, решения эти принимаются, как правило, неосознанно и случайно, на основе представлений о морали (операционально выглядящих как стремление к справедливости), так как к осмысленному принятию и сознательной реализации своих собственных решений носитель русской культуры в целом не приспособлен. Ему значительно комфортнее плыть по течению, ситуативно реагируя[32]32
  Подобно российскому МИДу последнего десятилетия.


[Закрыть], а лучше пассивно подчиняясь «объективным обстоятельствам» или, в крайнем случае, внешней воле.

Гремучая, но гармоничная смесь конкуренции и солидарности, делая общество внутренне разнообразным и тем самым гибким и жизнеспособным, создает предпосылки для невиданной эффективности. Однако это же свойство предъявляет и весьма суровые требования к качеству управления, значимость которого многократно повышается из-за пассивности преобладающей части общества в «нормальных» обстоятельствах.

Принудительное внешнее объединение внутренне обособленных и самостоятельных единиц, вошедшее в плоть и кровь русской культуры, проявляется и как симбиоз ее носителя с государством, самоидентификация отдельной личности как части не только страны, но и государства, которые воспринимаются практически как одно и то же. При этом права личности изначально воспринимаются ею самой как заведомо подчиненные интересам страны, воплощаемым в себе (до полного их поглощения) государством.

Симбиоз личности с государством носит заведомо односторонний (и потому жертвенный с точки зрения западной индивидуалистической культуры) характер и отнюдь не дополняется даже попыткой симбиоза государства с личностью.

Наши подонки совсем оборзели.

Обыденная критика

Государство – сверхценность русской культуры. Не наемный управляющий, не источник социальных гарантий, не инструмент обеспечения безопасности и тем более не организатор технологического прогресса.

И уж, конечно, не пресловутый «ночной сторож» с министерской зарплатой и замком в Швейцарии, трепетно любимый либеральными фундаменталистами.

Государство – современная форма существования русского народа.

Единственная форма, доступная нам на протяжении как минимум вот уже нескольких столетий. Социальная среда, в которой живет и развивается каждая «ячейка общества». Скрепа, обеспечивающая само его существование и одновременно развитие.

Вслушайтесь в критику: самые ярые нападки на ненавистную всему народу бюрократию включает использование по отношению к ней слова «наша»[33]33
  В сочетании с площадной бранью в адрес этой же бюрократии оно производит на следящего за смыслом произносимых слов слушателя поистине глубокое, часто неизгладимое впечатление.


[Закрыть]. Это не рабство – это неотделенность, слитность, симбиоз с государством как отдельного человека, так и общества в целом.

Глубоко религиозный человек, как правило, не является целостной, законченной личностью, так как добровольно делегирует часть своей личности на небеса, лишаясь тем самым этой части личности и суверенитета над собственной жизнью. Подобно ему, русский человек делегирует часть своего «я», своего самоосознания государству и вообще «начальству», выступающему представителем и олицетворением последнего и устанавливаемых им порядков (причем даже в сугубо частных структурах).

Ощущение государства, даже явно враждебного личности, тем не менее как «своего» – одна из самых поразительных особенностей русской культуры. Ее носители с легкостью прощают руководителям страны (да и любым «начальникам», являющимся их отражениями) то, десятую долю чего они не прощают своим ближайшим родственникам и друзьям!

Интересно, что сами слова «начальство» и «начальствовать», означающие буквально «давать начало», что говорит едва ли не о божественных функциях, уже свидетельствуют о непропорциональной роли всякого внешнего (относительно отдельно взятой личности) управления для россиян.

Симбиоз личности с государством исключительно важен для понимания практических особенностей нашей культуры.

Такая слитность дает российскому обществу, единому со своим государством, колоссальную – непредставимую и потому всегда неожиданную – силу, раз за разом, уже привычно для нашей истории позволяющую совершать невероятное. Именно в ней заключается секрет колоссальной эффективности и жизнестойкости носителя русской культуры, действующего «заодно» со своим государством. В этих случаях действительно «нам нет преград ни в море, ни на суше». Достаточно вспомнить Сталина, начавшего прием в честь Победы над фашистской Германией тостом за терпение русского народа и его доверие к государству.

Но она же делает нас слепыми и беспомощными, неспособными даже к простейшей самообороне и элементарной самоорганизации[34]34
  Не стоит забывать, что русские – единственный народ мира, так и не создавший своей диаспоры в США. Это свидетельствует как минимум не только о высоких индивидуальных адаптивных способностях.


[Закрыть] в ситуациях «оставленности» государством. По своим трагическим последствиям для «оставленной государством» личности они живо напоминают последствия «богооставленности» для истово верующих. Когда же государство по тем или иным причинам становится врагом своего народа, носители русской культуры и вовсе оказываются абсолютно беспомощными до «последнего предела» (а порой и за ним). В этом, кстати, одна из причин исключительно высокой роли инокультурных элементов в массовых (и особенно массовых успешных) выступлениях против государства.

Носителю русской культуры невероятно сложно выступать против «своего» государства даже тогда, когда оно уже давно перестало быть своим. Противоестественность этого действия для него такова, что, когда оно все-таки вынуждается историей, люди освобождаются от всех и всяческих правил и ограничений, обрушивая страну в хаос разного рода «смут».

Весьма важно, что симбиоз личности с государством неразрушим без разрушения самой русской культуры, а следовательно, и России, и всего нашего общества. Поэтому попытки внедрения в нашу жизнь без адаптации к этой ее коренной особенности любых институтов и правил, основанных на отделении личности от государства (в том числе, увы, и западных демократических институтов) обречены на позорный провал. В частности, при относительно успешном внедрении в нашу социальную ткань они объективно ведут не к гуманизации, но, на – против, к разрушению общества и уничтожению народа.

Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уклончивости речи русской…

Марина Цветаева

Легендарную пассивность носителей русской культуры, готовность терпеть самые грубые несправедливости до самой последней возможности принято объяснять легендарной же «властью пространств над русской душой». Действительно, в России, в отличие от Европы, население редко «припирали к стенке» – почти всегда было куда бежать, и наша страна росла в основном именно за счет такого бегства.

Наряду с пространством важную роль в формировании этой черты играли и длительное жестокое угнетение, и скудость ресурсов, которая объективно ограничивала материальную базу любого сопротивления. Не стоит забывать и о европейском ощущении ценности своей жизни, рисковать которой оказывалось значительно труднее, чем в слитно-роевых традиционных азиатских обществах.

Парадная сторона пассивности – исключительное терпение носителей русской культуры – создает колоссальный соблазн и одновременно бросает вызов любой системе управления.

Она достаточно быстро обнаруживает, что общество прощает ей почти любые ошибки и притеснения. Более того, в силу не только пассивности, но и общей скудости ресурсов общество почти не тратит сил не только на принуждение управляющей системы к необходимым ему решениям, но и на простую обратную связь с нею. В результате у нее возникает ошибочное ощущение полной безнаказанности практически любого произвола по отношению к обществу. В начале 2000-х годов это ощущение было отлито в классической формуле «Это быдло будет думать то, так и тогда, что, как и когда мы покажем ему по телевизору».

Однако, действуя по этому принципу, управляющая система неизбежно порождает незаметное для себя, подспудное нарастание общественного недовольства. Оно не проявляется в резкой и отчетливой форме до тех пор, пока не разряжается, – внезапно для правящей элиты и с крайней разрушительностью.

Разрушительность эта вызвана, как ни парадоксально, симбиотическим сосуществованием общества и государства. В условиях такого симбиоза протест против государства оказывается для общества невероятно трудным и настолько противоестественным делом, что общество восстает не на чуждые ему посторонние силы, а, по сути дела, на самое себя.

В результате его врагом становится не конкретный, враждебный ему и стесняющий его порядок, созданный государством, но сам по себе порядок как таковой – сама идея порядка. Ведь слитное с государством общество в принципе не ощущает возможности существования другого порядка, кроме созданного «его» государством.

Именно в этом заключается причина «бессмысленности» и «беспощадности» «русского бунта», выявленной еще Пушкиным.

Наиболее изученным с точки зрения массовых поведенческих реакций примером этого стала Гражданская война, в которой красные и белые воевали не столько друг против друга, сколько против общего хаоса, общего для основной массы населения отрицания порядка как такового.

Вынужденное выступление против государства, воспринимаемого обществом как «плоть от своей плоти», становится его величайшей, мучительной трагедией. Доведенное неэффективным, а то и порочным государством до крайности, общество взрывается не осознанным и направленным на конкретные проблемы и недостатки протестом, но принципиальным, всеобъемлющим отказом подчиняться дискредитировавшей себя системе управления. Этот отказ подчиняться охватывает и те сферы жизни, в которых власть действовала разумно и никакого недовольства со стороны общества не вызывала.

Классическим примером стал распад Советского Союза и либеральные реформы: с конца 1991 года пассажиры московского метро перестали «ходить по стрелкам»: в каждом переходе и в одну, и в другую сторону шел практически одинаковый поток людей. Понадобилось несколько лет, чтобы люди признали удобство существующих правил, и «встречный» поток стал пренебрежимо тонок.

Общим историческим правилом является не только самоочевидное использование народного недовольства и тем более массового отказа от подчинения внешними конкурентами (от половцев до американцев).

Значительно более важным является реакция правящей элиты на подспудный рост общественного недовольства. Как и само это недовольство, реакция на него является стихийной, не осознаваемой самой элитой, – а значит, и современными аналитиками, и последующими историками, привыкшими интересоваться мнениями действующих лиц, а не причинами этих мнений.

Попав в мощное «силовое поле» растущего общественного недовольства, правящая элита, и особенно ее периферия, неизбежно расслаиваются, разделяются и дробятся по самым разным, а часто и неожиданным признакам. Это внутреннее раздробление также многократно усугубляет разрушительность общественного взрыва (в том числе облегчением внешнего влияния).

Однако, с другой стороны, оно же обеспечивает управляющей системе необходимую гибкость и жизнеспособность, так как в ней еще до общественного взрыва опережающим образом появляются не только идейные, но порой и организационные зачатки будущего, посткатастрофического устройства.

Одной из важнейших компонент любой культуры является отношение ее носителей к труду. Наша особенность – органическая неспособность существовать (и тем более трудиться) без «сверхзадачи», без некой цели, возвышающейся далеко над нашим повседневным существованием и придающей ему высший, философский смысл.

По известной притче, мы органически не способны не только «таскать эти треклятые камни», но даже и «зарабатывать на жизнь своей семье» – по-настоящему хорошо мы можем только «строить Руанский собор».

Потребность в «сверхзадаче» вместе с тягой к справедливости сформировали в рамках русской культуры весьма специфический тип трудовой мотивации, ориентированной на деньги и в целом потребление лишь преимущественно как символ этой справедливости.

Поэтому само по себе стимулирование работника рублем, что доказала вся практика последней четверти века (да и более ранние эксперименты с «хозрасчетом», начатые еще в 20-е годы), оказывается совершенно недостаточным. Это многократно усложняет задачу системы управления по сравнению со стандартными правилами, выработанными в рамках западной культуры. Технологически простое для управленца материальное стимулирование оказывается эффективным лишь при наличии внятно осознаваемой «сверхзадачи». Именно поэтому политические пропагандисты, а до них священники выполняли, по сути, непосредственно производственную функцию.

Однако главное заключается в безусловной вторичности любого материального стимулирования по сравнению с одобрением окружающих, являющимся непосредственным доказательством «справедливости» тех или иных действий одобряемого.

Эта зависимость от мнения коллег по работе (равно как и общее для россиян стремление к «миру и согласию», пусть даже в ущерб собственным интересам и самой справедливости, вызывающее в целом враждебное отношение к «мании правдоискательства») исторически порождена соседским характером российской общины и в целом сельской жизни. Грубо говоря, ставший врагом сосед легко может сжечь ваш дом, тем самым уничтожив ваше благосостояние и пустив вас по миру, – поэтому с ним лучше ладить. Тысячелетняя жизнь в условиях повседневной практической реализации этой «доктрины гарантированного взаимоуничтожения» наложила огромный отпечаток на русский национальный характер. Впрочем, как минимум не меньшее влияние на формирование трудовой мотивации наложила экзистенциальная тяга к справедливости, описанная выше.

Важной особенностью русской культуры, выявленной в начале ХХ века зарубежными социологами и впечатлившей их до такой степени, что они ввели термин «русский способ производства», является склонность к штучной уникальной, но не массовой монотонной работе. Это связано и с органической потребностью в «сверхзадаче», с идеей которой монотонная простая работа связывается намного труднее, чем с «подковыванием блохи», и к индивидуальному ремесленничеству крестьян (зимой или при отпуске «на оброк»).

Таким образом, еще до изобретения конвейера была выявлена неприспособленность к нему русской культуры: выполнять монотонные однородные операции ее носителям оказывалось невыносимо скучно. Это одна из причин того, почему наша страна делала прекрасные относительно сложные машины (вроде боевых самолетов) и хронически не справлялась с более массовым и более простым производством легковых автомобилей.

Интересно, что бригадный подряд (вводимый в 70-е годы не только в нашей стране, но и, например, в Японии и США) был нацелен на отказ от традиционного конвейера и расширение сферы компетенции каждого работника, на то, чтобы сделать его труд более творческим или хотя бы менее монотонным. Тем самым он соответствовал объективным, глубинным потребностям русской культуры. Ведь при бригадном подряде характер труда приближался к традиционному для нас артельному.

При правильной организации экономики именно «русский способ производства» выведет российское общество из заведомо непосильной для него и потому пагубной конкуренции с Китаем (ибо мы как работники всегда будем стоить дороже и будем менее организованными и трудолюбивыми) в положение его гармонического дополнения. Ведь культура Юго-Восточной Азии идеально соответствует потребностям именно конвейерного производства, – а русская культура позволяет развивать производство более сложных, «штучных» изделий.