Текст книги "Таежный бродяга"

Глава 6. Отрешенные от мира

Это случилось в урочище реки Подкаменная Тунгуска. Отправившись на охоту, я сбился с дороги, проплутал весь день и, помнится, брел – утомленный, зазябший – по незнакомой тропке, вьющейся в белых, опушенных инеем, зарослях ивняка.

В общем-то я не очень беспокоился по поводу того, что заблудился; далеко отойти от базы я не успел и знал, что так или иначе сумею отыскать ее. Я шел не спеша, посвистывал и размышлял об этой земле, о путях истории, о вторжении России в азиатскую глушь. Тема колонизации Севера и покорения тайги интересовала меня тогда чрезвычайно. Тропинка вилась среди кущ и сугробов, и была она едва приметна, но все же – протоптана людьми. Кто проторил ее, думал я, зачем и когда? Может быть – тунгусские охотники, звероловы… а может, тут проходили когда-то далекие мои предшественники, землепроходцы?

У каменистого бугра тропа вильнула. И за поворотом на ней, на чистой пороше, обозначились человечьи следы. Они пересекали наискось мой путь и пропадали в чащобе.

Вот следы, думал я (думал, разумеется, уже стихами, ощущая тихий, рождающийся из глубины распев). Вот следы. В блеске стылого дня кто-то шел, обгоняя меня. Вот смешались на дне колеи со следами чужими – мои. И за мной, и за мной, где-то там, кто-то тоже идет по пятам. Он идет, он на землю глядит. Под ногами планета гудит. Над простором дымится заря. Пусть растет, не кончаясь вовеки… так ручьи превращаются в реки, превращаются реки в моря!

Заметив на тропе чужие следы, я, в сущности, не обратил на них внимания; из мира реального я невольно переключился в мир воображаемый, отвлекся, углубленный в поэтические образы. А делать этого не следовало. В тайге надо быть постоянно собранным и крайне осторожным. Нельзя упускать из виду ни единой мелочи. Иногда такие вот мелочи нежданно оборачиваются бедой…

Из кустов – справа от меня – раздался резкий голос:

– Стой! Замри! Стреляю.

И сразу же я различил характерное сухое клацанье ружейного затвора.

Я остановился, растерянно озираясь. Незнакомец захватил меня врасплох. Несмотря на то что я был вооружен – тащил на плече заряженную двустволку, – сейчас я находился в полной его власти. Существует старинная таежная заповедь: «Хозяин всегда тот, кто заметит первым»… Вот это как раз и произошло! Он заметил меня и подстерег. И держал теперь на прицеле, сам, в то же время, оставаясь невидимым, надежно укрытым в кустах.

– Сними ружье и возьми его за спину! – приказал голос.

Я послушно выполнил приказ.

– Теперь переломи там стволы и вытряхни патроны!

– Но как же я могу – за спиной? – проговорил я озадаченно. – Ведь неловко же…

– Ничего, – сказал человек из кустов, – пошарь пальцами… И не тяни, ну! Быстрее! Считаю до пяти.

И он размеренно и звучно начал отсчитывать секунды.

По счету «пять» я наконец справился с задачей. Патроны мягко упали в снег. Тогда незнакомец сказал:

– Брось ружье в сторону. Подальше – вон к той валежине.

Верхушки кустов шатнулись, и, затрещав сучьями, человек вышел на тропу.

Он был одет по-тунгусски – в меховые расшитые бисером сапоги (они назывались здесь «бокари»), в оленью «малицу» – дошку с капюшоном. Однако лицо у него было типично русское, с мягкими чертами, с окладистой, сивой, густой бородою.

Он держал под мышкой пятизарядную, армейского образца, винтовку. В другой его руке – в корявых, темных пальцах – зажата была ивовая веточка. И, поднеся веточку ко рту, покусывая ее задумчиво, незнакомец спросил, оглядывая меня с головы до ног:

– Кто таков? Откуда?

Стараясь отвечать как можно внятнее и точнее, я пояснил ему, что работаю в экспедиции, что отряд наш базировался у Лисьего Ручья, а сейчас переместился дальше на север – в зимовье со смешным названием «Гнилой Шаман».

– Ага, – кивнул он, – та-ак. Вот почему там – у «Шамана» – стало шумно! А мы-то все понять не могли… Значица, экспедиция. – Крошечные медвежьи глаза его сощурились и ушли в тень. – Много же вас тут развелось… Ох много! Ну что ж. Пошли.

– Куда? – спросил я. – Мне к своим надо…

– Идем, идем, – сказал он, подталкивая меня в плечо. – И поменьше спрашивай.

– Но все же – куда?

Незнакомец не ответил – усмехнулся в бороду.

Подойдя к валежине, он нагнулся, покряхтывая, поднял и отряхнул от снега мое ружье. Потом закинул его за спину. И властно махнул мне рукой.

– Айда!

* * *

Малое время спустя я сидел в полутемной, низкой, жарко натопленной комнате. Изба топилась по-черному: дым выходил не в трубу, а в волоковое оконце над дверью. Таких первобытных строений я до сих пор еще не встречал – только читал о них в исторических романах. Окна здесь были затянуты рыбьим пузырем, стены сложены из вековых неохватных лиственничных бревен. В щелях шевелились тараканы. Над головой текли, свиваясь, синеватые дымные полосы. От духоты и едкого чада спирало дух и щипало глаза.

Я помещался в центре избы, у стола. А вокруг, на лавках, теснились угрюмые мужики. Они были немолоды и косматы, обряжены в меха, вооружены винтовками.

Кто они? – недоумевал я, что за люди? Все в них было мне странным: и туземная одежда, и этот дремучий их облик, и – что выглядело, пожалуй, подозрительнее всего – грозное, боевое оружие. На солдат они, во всяком случае, не похожи, размышлял я, томясь, и на уголовников – тоже… Мужички эти особой породы. Но – какой? Может, я попал к сектантам? К староверам? Однако староверы не курят, а эти – дымят вовсю. Кинулись на мой табачок, расхватали…

Табачок мой расхватали сразу же, как только я ступил в избу. Обыскали меня, вывернули карманы; хотели глянуть на документы – но их не оказалось (тайга ведь не город – таскать здесь бумаги ни к чему!). Единственное, что я имел при себе – нож, спички и кисет, – мгновенно пошло по рукам. И вот, закурив из моего кисета, они сидели теперь и шептались о чем-то. О чем?

Тот, кто привел меня (звали его, как выяснилось, Архип), сказал погодя:

– И что с тобой делать, голубь, ума не приложу. Залетел ты сюда на свою голову. – Он поскреб в бороде, насупился. – А может – на нашу… Насчет экспедиции ты, пожалуй, не врешь. Но как проверить?

– Да очень просто, – заявил я, – пошлите туда кого-нибудь. Или, хотите, идем со мной…

– Ишь ты, – засмеялся, закашлялся Архип. – Вон чего захотел… – Он помотал головой. – Ну, ловкач.

Мои слова показались смешными не только ему одному; тотчас же оживилось, задвигалось все это сборище.

– Как ты нас понимаешь? – спросил, отпыхиваясь, Архип. – Что мы за люди?

– Кто вас знает. – Я пожал плечами, осмотрелся медленно. – Не разберусь никак. Но это – ладно… Вы мне вот что скажите: зачем я-то вам понадобился? Чего вы от меня хотите?

– Мы одного хотим, – негромко, с хрипотцой проговорил сидевший рядом с Архипом приземистый, коренастый мужчина. У него было сухое скуластое лицо, татарские усики по краям жестокого рта. – Чтоб все у нас тихо было – вот чего мы хотим! Тихо, без хипеша!

– Так кто ж вам мешает? – удивился я. – Живите как хотите. Я-то тут при чем? И вообще – сколько вы меня здесь держать намерены?

– А это уж как мир рассудит, – вставая с лавки, сказал Архип. Он уже не смеялся больше; колючие глаза его посверкивали недобро и сумрачно. – Как мир решит… Ты в Бога веруешь?

– Да, – сказал я, – да… А что?

– Так молись, пока не поздно! Крепче молись! – Он почесал усы и потом, озирая сборище: – А и нам тоже пора на молитву. Айда, ребята! – Крупно шагнул к дверям. И, на миг задержавшись там, искоса поглядывая на меня, добавил угрожающе: – Побудь пока тута. И не вздумай бежать, учти: порскнешь – угодишь под пулю. Живым все одно не выпустим. Не уйдешь. Ни-ни.

– Может, его повязать пока, – прохрипел татарин, – так все же вернее…

– А-а-а, чего там, – небрежно отмахнулся Архип. – Никуда не денется.

Они вышли из избы – замкнули дверь снаружи. Я остался один и с беспокойством прошелся по комнате. Не нравилась мне вся эта история, ох не нравилась!..

Я потрогал дверь, она была заперта прочно. Подошел к окошку. Сквозь мутную пленку, заменяющую стекло, не видно было ничего; только свет проникал в избу – закатный, снежный, меркнущий свет. Да еще – звуки.

Я прильнул к окну и уловил негромкое похрустывание и шорох. Кто-то мерно расхаживал, вороша снежок. «Часовой», – сообразил я. И опять заметались тоскливые мысли: где я? Что со мною? Что тут вообще происходит?

И в этот момент – где-то совсем близко, почти рядом, – возник глухой, унывный гул голосов.

Откуда они просачивались, эти голоса? Может быть, из-за стены, из-за перегородки… Или же – из соседнего здания? Я так и не смог этого понять. Голоса звучали неотчетливо; слов было не разобрать, но все же в нестройном их рокоте угадывался некий торжественный ритм. Казалось, люди поют. Или молятся. А вернее всего – творят какие-то странные заклинания.

Я долго с тревогой вслушивался в непонятный этот сумеречный вой…

Потом, – сморенный усталостью и вконец одуревший от духоты, – разостлал на лавке тужурку, улегся и вытянулся там. И задремал незаметно. Сквозь дремоту мне вспомнились вдруг слова: «Молись, пока не поздно. Крепче молись!» И, отключаясь, проваливаясь в черноту, я тоскливо воззвал к небу, что-то крикнул беззвучно…

Пробудился я внезапно; леденящее, острое ощущение опасности вошло в мое сердце – пронзило его, как игла, и тотчас я поднялся, опираясь локтями о лавку. С трудом разлепил запухшие веки. И увидел склоненную надо мной фигуру.

Это был татарин. Он держал в руке светильник (плошку с плавающим в жиру фитилем) и пристально разглядывал меня. Вид у него был сосредоточенный и какой-то удивленный. И смотрел он не на лицо мне, а на грудь.

– Эй, – гортанно и хрипло сказал он, – откуда у тебя это?

Он провел по груди моей пальцем, и я, скосив глаза, мгновенно понял все. Томимый жарою, я ночью стащил с себя свитер, расстегнул рубашку. Грудь моя раскрылась – и татарин увидел выколотый на ней крест и прочел затейливо вьющуюся под крестом надпись.

Этот крест появился у меня давно – еще на Колыме, на «Карпунке». А позже (уже на 506-й стройке) я вытатуировал под ним текст старинной блатной поговорки: «Наша жизнь, как детская рубашка, коротка и обосрана». Последнее слово я впоследствии вычеркнул, затушевал. Но даже и в таком, отредактированном виде, надпись все же выглядела кощунственно; я осознал это очень быстро и сокрушался долгое время, но ничего уже изменить не мог… А теперь вот, неожиданно, именно она – скандальная эта надпись – выручила меня, спасла от неминучей беды!

– Откуда у тебя это? – повторил татарин. – Ты, что ли, сидел? У хозяина был, да?

– Конечно, – сказал я. И поднялся, опустив с лавки ноги. – Недавно только освободился.

– Когда?

– Да месяца четыре назад…

– Откуда?

– С Красноярской пересылки.

– Вот оно как, – пробормотал он, – вот как… – Некоторое время он осматривал меня, посапывая и щурясь. Потом поставил светильник на пол и, усевшись рядом со мною, начал неторопливо свертывать цигарку.

– Послушай, – сказал я, – дай-ка закурить! Это все-таки не дело: обшмонали, забрали весь табачок, сами пользуетесь – а я что же?.. Я вам не фраер.

– Цветной, что ли? – покосился на меня татарин. – Из блатных, да? Жиган?

– Да вроде бы, – усмехнулся я.

– Держи! – Он протянул мне кисет. И затем, когда я закурил: – Что ж ты сразу не сказал? Эх ты… Мы ведь тебя уже кончать хотели…

– Как – кончать? – Я дернулся и выронил папиросу. – За что?

Он молча похлопал себя ладонью по боку. И, потянувшись туда взглядом, я различил широкий, плоский, тускло поблескивающий штык. Такие – кинжальной формы – штыки я видел когда-то в армии, у десантников. Штык был засунут за пояс – и пояс этот тоже был армейский!

– Счастливый твой Бог, – сказал татарин. – Я-то ведь тоже сидел – давно, перед войной, – знаю все-таки, что к чему. Ну а если бы оказался кто-нибудь другой – представляешь?.. Тут бы тебе и кранты…

– Но – за что?

– А ты так и не догадываешься – кто мы?

Я уже начал помаленьку догадываться. Но все же решил уточнить. И, подобрав упавший окурок, сказал, затягиваясь, кутаясь в дым:

– Солдаты – не солдаты… Не разберусь. Одно мне ясно: вы от кого-то прячетесь. От кого? Если не секрет, конечно.

– Ото всех, – проговорил татарин. И, подумав, добавил жестко: – Да ото всех!

– И – с каких же пор?

– С войны.

– Ах, так значит – вы?..

– Да, – сказал он, – в том и суть.

Вдруг он поднялся, молча вышел из комнаты. И спустя минуту вернулся – уже вдвоем с Архипом.

Мы разговорились. Архип на этот раз держался со мной иначе – не так, как прежде. Морща щеки в улыбке, вороша пальцами бороду, он сказал доверительно:

– Ты пойми: у нас же ведь нет выбора! Ежели какой чудак забредет к нам – хана. Сразу выдаст, наведет на след… Хошь не хошь, а надо его закапывать.

– Н-да. – Я сделал рукою сложный, неопределенный жест. – Это конечно… Дело понятное… Но – чего вы все же боитесь?

– Ты по какой статье сидел? – спросил меня татарин.

– По указу.

– За что?

– Часть вторая. Железнодорожный грабеж.

– Та-ак, – протянул татарин. – Ну а с воинскими статьями ты знаком?

– Конечно, – сказал я, – сам когда-то побывал в армии…

– Стало быть, ты в курсе. Это хорошо. Много объяснять не надо.

– Но ведь вы когда дезертировали?

– По-разному… По всякому… Но в общем – в ту пору.

– С той поры прошло уже семь лет. Вы это, ребята, понимаете? Или вы, может, не следите за календарем?

– Следим, – усмехнулся в сивую свою бороду Архип. – Мы хоть и в тайге, в самой глуши обитаем, но все же кое-какие слухи и сюда доходят…

– Так в чем же дело? – удивился я. – Значит, вы должны знать: после войны сразу же началась амнистия. И первыми, кто попал под нее, были именно дезертиры! Им повезло гораздо больше, чем другим… Бытовиков освободили тогда не всех, пятьдесят восьмая статья вообще не попала под амнистию, а таких, как вы, – распустили подчистую.

– Что ж, это верно, – шумно вздохнул Архип. – Ежели б мы тогда сразу повинились… Повинную голову ведь меч не сечет.

– Сечет, – сейчас же отозвался татарин. Лицо его напряглось, редкие рыжеватые усики по краям рта ощетинились. – Еще как сечет! Любую голову!

– Тоже верно, – покивал Архип. – И в общем, что ж об этом толковать? Свое время мы упустили… Сами виноваты – знаю. А сейчас уже поздно. Пощады нам не будет. Нет, не будет. Не может быть!

– Пойдем теперь по другим статьям, – мрачно резюмировал татарин, – по другим – более тяжелым.

Я пробыл в становище дезертиров сутки и за это время узнал всю их историю. Они начали скопляться в тайге с сорок первого года, и к концу войны сборище это достигло внушительных размеров. Фронтовиков здесь было мало; основную массу составляли молодые призывники – звероловы, охотники, лесорубы. Причем почти все они были выходцами из семей раскулаченных, из среды так называемых «спецпереселенцев». В сущности, все они были жертвами террора… Сражаться за эту власть они, естественно, не хотели – предпочитали укрываться в тайге. Впоследствии контингент этот пополнился беглыми каторжниками. И так, постепенно, в низовьях Оби, в самом сердце водораздела, образовалось своеобразное потаенное сообщество. Я бы даже назвал его племенем – племенем Отрешенных, название это здесь вполне подходит! Отрешенные от мира, беглецы жили замкнутой общиной, во многом напоминающей первобытные общины дикарей. Они добывали себе пропитание охотой и рыбной ловлей – так удовлетворялся голод. С любовью было сложней… Но и эту проблему они тоже решили в конце концов: стали брать себе жен в становищах туземцев. Контакт с эвенками у них был давний, тайный и прочный; через них доставали дезертиры боеприпасы, а также сахар, чай, соль, муку и табак. Постепенно в общине этой выработались свои, особые порядки и правила, и даже возникла своеобразная религия – некая смесь христианских догматов с языческими обрядами. Они верили в Бога и в то же время поклонялись Солнцу. Именно к нему, к Солнцу, – по утрам и на вечерней заре обращали они свои молитвы. Да и сами молитвы эти тоже выглядели необычно; канонический текст совмещался здесь со странными дикими заклинаниями. Их-то я как раз и услышал в тот самый вечер, когда впервые соприкоснулся с этим племенем!

Опасаясь сторонних людей, лесные эти отшельники порою поступали с ними жестоко… В детали я не вдавался, не допытывался, но все же понимал, что фраза татарина «Пойдем теперь по другим статьям – более тяжелым» сказана была неспроста. Жалости они, конечно, не знали! И мне, в данном случае, просто повезло.

Повезло дважды. Прежде всего, потому, что я (как бывший лагерник и «жиган») показался им человеком в какой-то мере своим, достойным доверия. Во всяком случае, именно это спасло меня поначалу, отвело от меня первый удар! Но окончательным своим спасением я обязан старику Ананьеву; бывалый и многоопытный, он много знал! Знал он и это племя – давно еще, со времен войны. И, когда я исчез, он быстро понял, в чем дело. Пошел по следу – явился в стан – и выручил меня.

В общем-то, доверия этих людей я не нарушил и молчал долгие годы. И если пишу сейчас о дезертирах, то потому лишь, что с тех пор прошло уже двадцать лет. За это время изменилось многое. И, что самое главное, – существование странного, небывалого этого племени давно уже перестало быть тайной… О нем как-то сумели пронюхать местные журналисты и литераторы. А один из них – молодой красноярский поэт – в середине шестидесятых годов ухитрился даже тиснуть книжку, связанную с данной темой… Так что совесть моя спокойна. Я никого не предал, я просто рассказываю правду – рассказываю, дождавшись того момента, когда эта правда уже никому ничем не грозит.

Глава 7. Голос в сумраке

Мы услышали странный этот голос перед ночью; был час тишины, и сквозь ветви сочился поздний свет – ослабнувший и словно помертвелый, и тайга стояла нечеткая, вся в размытых тенях, в сером дыму.

Мы шли по завалам, увязая в сыпучем снегу, усталые и сильно зазябшие.

– Шабаш, ребята! – остановился Ананьев. – Ни день, ни тьма, самое время паскудное, будь оно неладно. Пора ночлег изготавливать.

И в этот момент возник из сумрака голос.

Непонятный это был голос! Он возник на негромкой ноте, летел над тайгой и рвался с коротким всхлипом. Словно бы кто-то задыхался там – плакал или смеялся тоскливо. Нет, скорее плакал… А может, грозил?

– Эт-то еще что? – сказал, стукнув зубами, практикант Гриша; тревога метнулась по его лицу.

– Не пойму, – ответил Ананьев. – Сроду не слыхивал. – Он опустил брови. – Не слыхивал, нет! А уж я-то, кажется, здесь все насквозь понимаю.

Охотник-промысловик, старый лесной скиталец, он встретился нам случайно и не очень давно в одном из тазовских сел.

– Ребята, – сказал он, – куда же это вы топаете на зиму глядя? Сгибнете ни за понюх, ай-ай…

И тут же с легкостью согласился проводить нас к низовьям Таза.

– В тайге что любезно? – говорил он. – Воля! Иди хоть на сто верст, дыши – не надышишься.

Где-то на Туруханке имелись у него дом и, кажется, семья, но, судя по всему, бывал он там не часто и не любил оседать. Косматый, в медной нечесаной бороде, был он угрюм и беспечен и весь пропитан сыростью и кислым самосадным духом. Он стоял теперь, переминаясь в снегу, – налаживал папироску.

Голос шел с заката, из-за тусклой еловой гривы, тосковал невнятно и перемежался хриплым клекотом. Он полон был смятения и ярости, этот голос, и звучал, забирая все выше и все пронзительнее. И вдруг пресекся. Всхлипнул шумно.

И сразу же в уши нам мягко надавила тишина.

– Зверь какой-то, – сказала Аня.

– Ясное дело, – усмехнулся старик. – Только вот – какой?

Некоторое время он помалкивал, распустив морщины, цедя сквозь усы кудрявый дымок. Потом медленно потащил из-за спины дробовик.

– Что-то не так, ребята. Нехорошее что-то, нутром чую! Пятый десяток по тайге хожу, такого зверя не слыхивал.

Он обтер рукавом ружейные стволы, щелкнул курками.

– Вы, Гриша и Анна, насчет костра хлопочите, а мы сходим разузнаем. Мы недолго!

– Боязно чего-то маленько, – сказала Аня. Она посмотрела на меня внимательно: – Тебе как?

– Да нет, ничего, – забормотал я, поеживаясь. – Пустяки.

– Пустяки, – повторил Гриша. – Но все же…

– Боязно, – тихо и просто сказал старик. – А как же? В тайге надо бояться… Бояться надо, трусить нельзя! Этот закон что для зверя, что для человека – един! Ну ладно, потопали.

Еще раз, близкий и недолгий, пронесся крик в тишине. Мы брели, углубляясь в пасмурные хвойные недра. Грива густа была и нехожена, и только путаный звериный лаз рассекал подлесок – уводил в низину; там ельник распадался.

Я смотрел в сутулую, качающуюся стариковскую спину; он шел впереди – неслышным, каким-то щупающим шагом. Внезапно он замер.

– Тут! – прошептал он, умеряя дыхание. – Есть такое дело! Гляди, гляди.

Заснеженное овальное озерцо открылось нам. Оно лежало в пологих берегах – светилось зеленовато. Вокруг толпились стволы, висли низкие мохнатые кроны.

В центре его темнела полынья, и там, в тени, в белесоватой полумгле, угадывалось смутное движение; кто-то дышал там, у края пролома, хрипел и ворочался тяжело.

Звучно плеснулась вода. И еще. И потом затихло все. И тотчас Ананьев повернулся ко мне – придвинулся плотно.

– Нерпа! – шепотом воскликнул он. – Полярный тюлень… Ну, дурак же я старый, господи. Как это я раньше не сообразил? Но вот что непонятно: почему ее сюда занесло, в тайгу, в сторону от залива?

Пристально и осторожно обошли мы берега. Потрогали лед – он был еще слабоват и всхрустывал, прогибаясь, и старик сказал:

– Она, глупая, весной заплыла – случайно, по большой воде. За рыбой, ясное дело! А после вода спала. Теперь вот она и мается, и плачет… Жалко!

– Жалко, да… Хотя чего ж плакать? – сказал я. – Воды хватает. Отсидится.

– Так ведь – одна!

Ананьев поднял лицо, колючие глаза его расширились; далекий сумрачный свет разливался в их глубине.

– Одна! – повторил он строго. – Это ты можешь понять? Ну, потом жизнь тебя достанет – поймешь… Нерпа семьей живет; ей, как и человеку, в одиночку, без своих нельзя. Нипочем нельзя! Да и не знаю, отсидится ли…

Он опустился, кряхтя, на корточки. Ощупал пальцами снег. Чиркнул спичкой.

– Тут, я вижу, рысь бродит. Гляди, наследила… Вот, гляди, к полынье хотела подобраться. И ведь подберется, подлая. Нет, браток, тут заплачешь!

Мы воротились не скоро. Тянуло морозом с реки; снежок подсох и позванивал ломко, и было зябко и неуютно в сплошной, непроницаемой темени. Еще не рождалась луна – стояли последние осенние ночи.

– Проводник-то наш каков, а? – укладываясь, сказал Гриша. – Помнишь: бояться надо – трусить нельзя.

А Анна добавила:

– Что ж, это – характер! Настоящий мужчина, таежник…

Я оглянулся на старика. Он сидел по другую сторону костра и таким запомнился мне надолго – угловатым, всклокоченным, неподвижным.

Дымные отсветы шатались по его лицу, и борода казалась раскаленной, а за спиной, из холодной глубины все тосковал, все кого-то звал и оплакивал одинокий, томительный голос.

Утром Ананьев сказал, поскребывая в медной бороде:

– Я, ребята, обещался свести вас к Тазовской губе… Она вот – за излучиной. Километров двадцать, не более того. Здесь дойдете сами.

Он говорил, занавесив бровями глаза. Он смотрел на восток – туда, где клубилось за хребтами низкое ледяное солнце.

– Уж вы, ребята, не обижайтесь, а я – домой! Полгода ведь не был, не спал в тепле, шутка сказать. Все один, один… Нынче целую ночь думал… А вы молодые, шустрые, вы и без меня дойдете, дотопаете – свободно. Вас еще жизнь не достала – вам легко!

И мы расстались с ним, досадуя и торопясь.

Мы расстались – но история эта запомнилась мне.

Образ старого лесного бродяги, вдруг заскучавшего по семье, по дому, нередко теперь возникал перед мысленным моим взором, и слова его: «Человеку одному, без своих, нельзя, нипочем нельзя», – слова эти запали в душу глубоко и прочно. В самом деле, пора и мне менять адрес, думал я, пора возвращаться в Москву, в город своего детства. Там я буду среди близких, среди своих. У меня там будет твердая почва; я развернусь в литературе, начну… Начну… А здесь – что, в конце концов, меня здесь держит? Что привязывает к этой экспедиции? По сути дела, она – мое случайное пристанище. Я ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку. И – не утонул. Удержался на поверхности. Сберегся – и слава богу! Но это уже позади… И хватит таежной романтики! Надо думать о главном, о будущем.