Текст книги "Таежный бродяга"

Глава 8. Смерть в холодильнике

Я мечтал о Москве – и с каждым днем все сильнее, – но мечты мои все же не были легки и безоблачны. К ним постоянно примешивалось какое-то смутное беспокойство… С чем я приеду туда? – нередко думал я. Что привезу? Быть может, все эти мои сочинения – пустое дело, зола, дилетантские бредни?

И тогда я извлекал из вещмешка помятую, замусоленную тетрадку и тугие, хрусткие свертки березовой коры. Иногда мне, за недостатком бумаги, приходилось писать и на ней – древесным углем, в мутном сумрачном свете костров. И, разворачивая, разглаживая бересту на колене, я заново перечитывал корявые смазанные строки.

Возможно, тут не все еще ладно, томился я, но я ведь только начинаю… И как бы то ни было, поэзия живет здесь, кроется, я это чувствую. И ощущение мое – безошибочно.

А может, я все-таки ошибаюсь?

В таких вот сомнениях я провел все последнее время – и не знал, на что решиться: то ли уехать (теперь я мог это сделать – деньги на дорогу были), то ли еще обождать немного, дозреть, упрочиться! Поднакопить побольше материала – и уже тогда… Тогда…

Однако жизнь моя всегда шла под знаком нежданных перемен. И вскоре обстоятельства сами вынудили меня к отъезду. Случилось так, что мне поневоле пришлось убираться из экспедиции, причем – как можно скорее!

Все произошло из-за женщины. А точнее – из-за Ани, жены начальника нашего отряда.

Изыскатель, этнограф, она работала с нами и часто и подолгу уходила в тайгу. И однажды, в начале апреля, меня с ней застигла в тайге свирепая вьюга. Весенние циклоны – самые опасные! Снег в эту пору насыщен влагой; он плотно облепляет одежду и лица и застывает на них сплошною коркой – ледяною, погибельной, пронизывающей до костей… Мы знали это и поспешили укрыться от вьюги. И, пережидая ее, целую ночь отсиживались в старом, полуразвалившемся охотничьем балагане, случайно встретившемся нам на пути.

Вернее, не отсиживались – а отлеживались.

Мы были вдвоем с этой женщиной. И у нас на двоих имелся один дорожный спальный мешок. Мешок был вместительный, двухместный. Но все же лежать там приходилось вплотную, тесно прижавшись друг к другу. И так мы долго лежали в ту ночь, и дыхание наше смешивалось, и руки были переплетены. Густые жесткие Анины волосы щекотали мне лицо, лезли в глаза и в ноздри и пахли томительно и пряно.

Сухощавая, рослая, со скуластым лицом, она была старше меня лет на шесть, стало быть – не так уж и молода. Но грудь ее – маленькая и крепкая с упругими, прохладными сосками – была как у девочки… и я ей так и сказал.

Она усмехнулась в ответ:

– Как у девочки… Пожалуй. Больно уж мала! А это ведь не каждому мужику нравится, это – на вкус.

– Ну а твоему-то мужику? Твоему, – поинтересовался я, – ему это – как?..

Вопрос был глупый, мальчишеский, и я тут же пожалел о нем. Но Аня отнеслась к моим словам спокойно. И отозвалась с небрежной, чуть насмешливой, кисловатой гримаской:

– Ему это вообще – до лампочки. Он же у меня ученый! Кандидат наук! Диссертацию готовит и только этим одним и живет. – И добавила, помолчав: – Только этим! А на все остальное ему накашлять. Что я, где я, как я – ему все безразлично.

– Он что же – и не ревнует тебя вовсе? – спросил я, закуривая. Спросил с некоторой надеждой… И был доволен ответом.

– Нет, – сказала она с коротким вздохом. – Он из другого теста. Сухарь, педант, понимаешь? Человек хо-лод-нокровный.

Аня сказала так – и я успокоился. И, вернувшись на базу, в село, продолжал встречаться с ней время от времени. Она приходила ко мне по ночам… Я успокоился – и напрасно! Как выяснилось, мы оба с ней ошибались.

Муж ее – этот ученый сухарь – оказался вовсе не таким уж холоднокровным. Внезапно он вызвал меня к себе в контору (произошло это месяца три спустя) и сказал, угрюмо ссутулясь, катая в зубах трубку:

– Вот что, парень. Подавай-ка заявление об уходе.

– Это почему? – удивился я.

– Да так, – пожал он плечами. – Надо.

Он разговаривал, глядя не на меня, а в стол – в бумаги, шуршал ими, согнувшись. Я видел только темя его, и седые жалкие пряди, и большие лоснящиеся залысины.

– Но почему, почему? – настаивал я. – Что случилось?

– А ты, что ли, не понимаешь?

При этих словах он поднял ко мне лицо – коротко блеснул очками – и тотчас отвел, опустил глаза. И я сразу же понял все. Я понял. Но по-прежнему продолжал упираться – теперь уже притворяясь, хитря:

– Как-то это все странно… И неожиданно… Работа мне нравится, и я вовсе не собирался бросить ее так вот, с маху.

– А все же придется, – сказал он жестко. – И если ты не хочешь скандала – уходи сам, по своей воле. А то ведь я могу и выгнать.

– Вот оно что, – пробормотал я. – Н-ну ладно. И когда же мне отчаливать?

– Когда хочешь, – сказал он, – хоть завтра. Здесь нам с тобой все равно не ужиться, и чем скорее ты испаришься – тем лучше. – И снова – быстро и холодно – блеснул на меня очками: – Ты меня понял?

– Не совсем… Но, в общем, – да… Что ж без толку спорить.

– Ну вот и хорошо. А теперь – проваливай.

И я ушел. И спустя сутки уже сидел с вещичками за селом, на взлетном поле, – дожидался рейсового самолета.

Здесь обычно курсировал небольшой почтовый Ан. Он прибывал к нам из Игарки каждую неделю, по субботам, в середине дня. Доставлял продукты и почту и тут же уходил обратно.

Вот все и решилось – само собой, думал я, сидя на скользких, сирых, сваленных в груду бревнах и неспешно дымя папироской. Я бы, может, долго еще колебался, но теперь что ж… Теперь у меня дорога прямая.

Пилот – молодой, румянолицый парень – проговорил озабоченно:

– Не знаю, право, как быть. Свободных мест у меня нет – со мной еще один пассажир. И вообще, машина перегружена… Разве что в хвостовой отсек тебя поместить? Хотя и там…

– А что там? – поинтересовался я.

– Мороженая рыба.

– Ладно, – отмахнулся я. – Если есть возможность – я готов. Лететь-то ведь недолго?

– Да нет, – протянул он, – пустяки. Два с половиной часа. Ну, три от силы. Смотря по погоде.

– Ну так давай ищи место, – сказал я нетерпеливо. – Рыба мне не помеха… Какая хоть рыба-то?

– Семга, – мигнул летчик. – Первый сорт. Заскучаешь – пожуешь.

– Вот именно, – усмехнулся я. И, вскинув на плечо вещмешок, пошагал к самолету.

Хвостовой отсек оказался забит до отказа. Мы с трудом разгребли мороженые рыбьи туши, расчистили небольшой участок – возле самой стенки. Я залез туда, вытянулся.

Летчик сказал:

– Ну, будь! – и с грохотом захлопнул металлическую клепаную дверцу.

Отсек погрузился в темноту. Послышался частый, густой, все усиливающийся рокот. По металлу, по рыбьим тушам прошла долгая судорога. Самолет сотрясся, разворачиваясь, тяжко взвыл – и оторвался от земли.

Я лежал, покуривая, в темноте и прохладе. И поначалу это было даже приятно. Но потом я почувствовал себя неуютно.

За воротник – продирая по коже мурашками – пополз холодок. Затем стали стыть уши и кончики пальцев. Заломило спину. Вздрагивая от озноба, я заворочался и привстал – еще не осознавая случившегося, но уже встревоженный, охваченный безотчетным томлением.

Я посмотрел на дверь. Она была заперта наглухо, надежно. Ни единой щели не было в ней – ни одного просвета. Я притронулся к дверце и ощутил сыпучую мягкость инея. Металл был опушен морозом; он обжигал руки… И только теперь я сообразил: куда я попал и что мне грозит!

Тесный этот, забитый мороженой рыбой хвостовой отсек являл собою нечто вроде холодильника. И я оказался запертым в нем, замурованным, напрочь отрезанным от людей.

Люди – летчик и пассажир – находились снаружи, в кабине. И только они могли меня сейчас спасти. Только они!

Я начал стучать, взывая к ним – но никакого ответа не последовало. Очевидно, они не слышали меня; рев мотора глушил и смазывал все сторонние звуки.

Я бил что есть силы в стальную дверцу – все бил и бил, расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.

Тогда я лег – передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло – уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было – но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.

Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. По-клонило в сон. И тут я понял – что замерзаю.

Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! – подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец-то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?

Я замерзал – представляете эту ситуацию? – погибал от холода в разгар лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а – в облаках, в блистающем поднебесье.

Очнулся я в Игарском аэропорту, в поликлинике. Спасение пришло вовремя. Еще какой-нибудь час – и все ведь было бы кончено! Меня уже никогда не смогли бы добудиться… Я лежал на кушетке, полураздетый. Пальцы ног, и руки, и лицо – все тело у меня горело, словно бы в огне, было пронизано острой, режущей болью.

Надо мной хлопотали местные медики – растирали меня, приводили в чувство. И здесь же мельтешил пилот – тот самый белобрысый и розовощекий парень, – сокрушался, ахал, переживал.

Сквозь мутную одурь, сквозь поволоку, застилающую взор, я с трудом и не сразу различил его лицо. Низко склонившись ко мне, он бормотал, кривясь и вздрагивая:

– Ах, незадача… Боже мой! И как же это я вовремя не подумал, не сообразил? Ведь что могло бы произойти – страшно представить… Ах я болван!

– Ладно, – сказал я, – чего там… Что было – прошло… – Я произнес это медленно, едва управляясь с дыханием. – Хотя, конечно, – болван. В этом ты можешь не сомневаться!

– Дак я разве – что? – засуетился он (теперь уже улыбаясь, как-то сразу просветлев, помягчев лицом). – Я разве спорю? Ну, прости, браток, ну, бывает…

– Ты мне вот что скажи, – перебил я его, – меня чем растирают-то?

– Спиртом.

– Так. А внутрь – нельзя?

– О чем разговор! – засмеялся тот. – Можно. Все можно!

Он распрямился и отступил – исчез из поля зрения – и через пару минут поднес мне полный, налитый вровень с краями, граненый стакан.

– Рвани, браток, – сказал он задушевно. – Рвани – и забудем, ладно? Получилось, конечно, глупо. Но кто ж бы мог предугадать? Такой уж ты, видать, незадачливый… А впрочем…

Тут он на миг примолк, собрал складками кожу на лбу. И поглядел на меня изучающе. И затем – поигрывая бровью:

– Впрочем, как посмотреть. Может, как раз – наоборот? Ведь подумай: была бы в Игарке плохая погода – туман, скажем, или дождь, – аэродром меня не принял бы. Я мог бы приземлиться где-нибудь в другом месте. А это значит… Нет, браток, ты, пожалуй, из тех – из фартовых… Судьба тебя не балует, но все же, видать, бережет. Дает тебе шанс, дает!

Кто же я, в самом деле? – размышлял я потом, рванув стакан спирту и размягчась, оттаивая, погружаясь в зыбкое, блаженное забытье. Какой я? Со мной ведь постоянно что-нибудь происходит, ничего не идет гладко. Что бы я ни задумал, ни начал, все оборачивается кошмаром или анекдотом. Все получается скверно. До крайности скверно. Очевидно, такова моя участь. Судьба ничего не хочет дарить мне, давать задаром, легко. Летчик прав: она меня не балует. Но какой-то шанс все же оставляет. Это видно и в мелочах, и в крупном… Вот и теперь… Из тайги я, хоть и с трудом, все же выбрался. Впереди – Москва! И самое главное – воспользоваться новым этим шансом, не оплошать, не дать маху, не упустить удачу… Несмотря ни на что, я где-то, в глубине души, верил в удачу, рвался к ней. Рвался, в принципе, так же, как и спортсмены, – как штангисты, к примеру, или же прыгуны. Потерпев неудачу на первом заходе, они, как известно, пытают счастья трижды. Три попытки дано им. Три попытки! И сейчас я – сорвавшись в самом начале, – мечтал о реванше, об отыгрыше, о новом решающем рывке.

Часть вторая. Вторая попытка

 
Я с юностью бездомною прощаюсь.
Я к суете столичной приобщаюсь.
 

Глава 1. Блудный сын

Я прибыл в Москву с вечерним, десятичасовым; пестрый поток пассажиров закружил меня, вынес с перрона на вокзальную площадь и расплескался по сторонам. И, оставшись на миг один и оглядевшись, я почувствовал себя неуютно, как-то неловко. Мешковатый и неуклюжий, в свитере с обвислым воротом, в потертой тужурке и тяжелых кирзовых сапогах, я выглядел типичным провинциалом. И никак не вписывался в столичный пейзаж.

За годы странствий я отвык от Москвы, и она от меня – тоже.

Что ж, первым делом я – для бодрости – завернул в ближайшую пивную. Здесь все было привычным, простым, таким же, как и всюду; тот же гомон и толчея, те же воспаленные рожи алкоголиков, тот же кислый сивушный дух…

– От хозяина, что ли? – спросил меня тощий, длиннолицый, со скошенным подбородком тип. – Из лагеря, а?

– Нет. – Я сдул с кружки пивную пену. – А разве похоже?

– Конечно, – сказал другой – низкорослый, с косой рыжеватой челкой. – У тебя ж на лбу печать стоит: сын ГУЛАГа!

– А все же – ошибаешься…

– Да ты не темни, – подмигнул низкорослый. И мотнул головой, отбрасывая лезущую на глаза челку. – Не бойся. Тут все такие – прокаженные.

– Один вот тоже давеча темнил, темнил, – пробормотал тип без подбородка. – Заливал: я, мол, техник, химик… То да се… А после выяснилось, какой он химик!

– Насосался водки – такой шумок учинил, ой-ей, – добавил другой, – полез за финяком… Махать им начал… Ну, его потом быстро успокоили. Поставили голову по пуговицам.

– Это как же – по пуговицам? – поинтересовался я.

– Есть такой анекдот, – пояснил парень с челочкой. – Свеженький. Знаешь?

– Да вроде нет… «По пуговицам?» Не слыхивал.

– Ты в самом деле дикий какой-то, – хрипло хохотнул длиннолицый. И похлопал меня по плечу. – Да ты откуда, милок, из тайги, что ли?

– Именно, – сказал я, – оттуда.

– Ну, тогда слушай. Просвещайся. Значит, так. Выходят из пивной двое – держат третьего под руки. Тот стоять совсем не может, валится… Ну, их прохожий спрашивает: «Что это, мол, с ним? Неужто так набрался? Ай-яй…» – «Да вот, – говорят, – сами не поймем. Все было хорошо, нормально – выпили вроде не так уж много, – а как пальто на него надели, он почему-то сразу захмелел, отключился…» Прохожий говорит: «Да вы, дьяволы, как надели-то? Глядите: задом наперед». – «Ах, так вот, в чем дело, – говорят ребята, – а мы не разобрались – ему голову по пуговицам поставили».

Анекдот развеселил меня, да и выпивка тоже. И я пошагал из пивной уже малость окрепший, успокоенный.

Успокоенный, впрочем, не полностью. Не совсем.

Я направлялся к себе домой – но шел, по существу, в неизвестность…

Здесь мне придется отступить, отвлечься несколько. Времени это займет немного – как раз столько, сколько нужно для того, чтобы добрести до дому по поздним, сумрачным улицам столицы. Я уже говорил, что домашняя детская моя жизнь сложилась нескладно, незадачливо… Родители мои разошлись давно. И мать – сколько я ее помню – всегда проживала отдельно от нас.

После смерти отца я перебрался на жительство к матери, в Москву. Момент этот совпал с ее новым замужеством, и она, в связи с этим, постоянно обитала теперь у мужа – художника. Прежнее ее жилище оставалось заброшенным, пустым… И вот там-то я и поселился.

Я жил сиротливо и неприкаянно – один в просторной трехкомнатной квартире. Жил, полностью предоставленный самому себе. И там меня постигло первое несчастье. В 1942 году мне вдруг прислали повестку с приглашением явиться на работу на авиационный завод. К сожалению, я не придал этому значения – тут же забыл про повестку и потерял ее… А делать этого было нельзя! Шла война – затяжная и беспощадная – и в стране тогда царили особые законы. Законы военного времени. И нарушение их каралось жестоко. И однажды ночью за мной пришли. И вскоре судили – за нарушение правительственного Указа о всеобщей обязательной трудовой повинности. Я был приговорен к двум годам заключения и препровожден на Красную Пресню, в закрытый лагерь. Краснопресненский этот лагерь – самый первый в богатом моем перечне – был одновременно и самым жутким изо всех, какие я повидал на веку… Там я тяжко заболел (не выдержал жесточайших арестантских условий) и был доставлен в Бутырскую центральную тюремную больницу. А оттуда вскоре освободился – был «сактирован по болезни».

Я вернулся домой – но меня там ожидали перемены… Оказалось, что квартира наша заселена. За время моего отсутствия (а прошло все-таки более года) нас «уплотнили», и две комнаты из трех заняли теперь нежданные жильцы. Новая эта семья состояла из трех человек. Главой ее являлся некто Петр Ягудас, судя по фамилии – хохол. Был он ловок и деловит, этот Ягудас; состоял в партии, носил военную форму, но подвизался не на фронте, а в тылу – на коммерческом поприще. Помимо него имелась также старуха (мать Петра) и малолетняя дочка его, Наташа, живущая с отцом, без матери – так же, в сущности, как и я сам когда-то… С маленькой этой Наташей (тогда, в сорок третьем году, ей было, кажется, 8 лет) я, помню, сдружился; она была единственной из этой семьи, к кому я относился по-доброму… С самим Ягудасом у нас сразу же сложились отношения натянутые. Не успев въехать в квартиру, он тотчас же начал покушаться на всю эту жилплощадь, стал интриговать, строить козни… Я узнал об этом – и невзлюбил его, естественно.

Вот так обстояли когда-то домашние мои дела! С тех пор утекло немало воды. И я не знал: что теперь происходит в моем доме, какие новые перемены ожидают там меня? Я ведь не знал ничего. С семьей своей – с матерью – я не переписывался и вообще утратил всякую связь с сорок пятого года, с той самой поры, когда мне пришлось тайно бежать из города и начать подпольную, скитальческую жизнь.

Я отвык от Москвы. И думал, что начисто забыл все ориентиры. Но нет – я вышел точно! Ноги сами привели меня в знакомые с детства места… Шумит столица. Кружится столица. Так просто в этом сонме заблудиться. Но словно лось, неведомой тропой, крадущийся во тьме на водопой, лишь дрожью сердца да чутьем ведомый, я выхожу к единственному дому. Высокий дом. Я у его порога, как у подножья снежного отрога. Знакомый дом. Далекое окно. Темно оно. Я не был здесь давно.

Нетерпеливо – с бьющимся сердцем – надавил я кнопку звонка. И сейчас же за дверью послышались легкие, летящие шаги. Дверь распахнулась. И в проеме ее, в желтом свету, я увидел девушку – круглолицую, в коричневом платьице с кружевным воротничком и с черной, тугой, переброшенной через плечо косою.

– Вам кого? – спросила она, с легкой опаской разглядывая меня.

– Простите, – здесь должна жить Елизавета Владимировна…

Я назвал последнюю – по мужу – фамилию моей матери. И тут же подумал с мрачным юмором: черт возьми, а может, я опоздал, напутал и теперь у нее уже какая-нибудь новая фамилия?

– Да, да, – сказала девушка, – это здесь… Но сейчас ее, к сожалению, нету.

– Нету? – огорчился я. – Вот незадача… И комната, конечно, на запоре?

– Ну разумеется, – подтвердила девушка.

– Так. А когда она вернется – не знаете?

– Не знаю. Она здесь вообще почти никогда не бывает.

«О, проклятье, – подумал я. – Новый сюрприз! Вот мне и поставили голову по пуговицам…»

Я вдруг ощутил усталость и какую-то давящую пустоту в душе… Ехал, спешил, рвался домой – а что получилось? Опять я попал в дурацкое положение. Где мне теперь ночевать? На вокзале – по старой привычке? Или у родственников? Но на вокзал идти опасно, там милиция. А адреса родственников я не знаю; я все забыл, растерял за минувшие годы.

Очевидно, что-то изменилось в моем лице – что-то там отразилось такое, что девушка вдруг помягчела, подобрела. И сказала, помедлив:

– Если она вам очень нужна, можно, конечно, попытаться ее разыскать… – И, отступя на шаг, пригласила:

– Входите!

Я вошел в квартиру и осмотрелся медленно. Знакомая старая прихожая. Небольшой полутемный коридорчик. Три выходящих в него двери. Одна из них, слева, заперта. Это – моя. Две других растворены, и там – свет, движение, зыбкие тени и невнятная музыка.

– Подождите здесь, – сказала девушка, – я позвоню. – И потом вполоборота: – Как сказать – кто ее спрашивает?

– Скажите: сын.

– Сы-ын, – протянула она. И словно бы задохнулась. – Какой сын?

Брови ее полезли вверх. Рот округлился. Верхняя губка приподнялась, обнажая мелкие, матово поблескивающие зубы.

– Как какой? – усмехнулся я. – Один. Настоящий. У нее же – не десять…

– Так значит, вы живы, – прошептала она. – Вот чудеса! – И сейчас же крикнула – в глубину коридора: – Папа! Посмотри, кто пришел!

– Кто? – спросил ленивый, развалистый баритон.

– Да ты выйди, посмотри!

И в коридор неспешно, вразвалочку, вышел, шаркая шлепанцами, старый знакомый мой, Петр Ягудас.

И мгновенно я понял, угадал: значит, эта красоточка – та самая маленькая Наташа… ого! Я не узнал ее – и это понятно. Но сам-то сосед мой почти не изменился; разве только пополнел еще больше – обрюзг, погрузнел. Толстые лоснящиеся щеки его обвисли и почти лежали теперь на плечах. В углу безгубого тонкого рта зажат был костяной мундштук с папиросой.

– Вечно ты, Наташка, со своими… – ворчливо начал он. И увидел меня. И побледнел, попятился, выронил из зубов мундштук. – Нет, – пробормотал он, – неправда… – И замахал на меня руками. – Это ты – в самом деле?

Я молча пожал плечами. Наташа тоже молчала, стиснув руки, по очереди глядя то на меня, то на отца. Присев на корточки и нашаривая, кряхтя, мундштук, он сказал:

– Но как же так… Откуда ты?

– С Севера, – сказал я.

– С Севера, – повторил он, распрямляясь. – А может – с того света?.. Ну ладно. Здравствуй.

И, слегка обняв меня, похлопал пухлой своей ладонью по плечу.

– Проходи в комнату, – сказал он затем. – Хочешь чаю? Наташка, сообрази-ка, – все-таки человек с дороги… А я сейчас позвоню. – И, покосившись на меня, добавил усмешливо: – Матушка твоя, ты знаешь, тут не живет. Я, вообще, должен сказать, не понимаю: как эта площадь сохраняется за ней до сих пор… Но это так – к слову… А матушку, что ж, – разыщем! Попробуем! Если только она в Москве. Сейчас ведь сезон курортный – сам понимаешь.

Потом я сидел за столом, потягивая душистый чаек и повествуя о своих похождениях. Наташа слушала меня напряженно, теребя в пальцах кончик косы и не сводя с меня темных, внимательных, немигающих глаз. Старик расхаживал, шаркая, по комнате; дымил папиросой, думал о чем-то… И время от времени – перебивая меня – задавал уточняющие вопросы.

* * *

Ночью – был уже второй час – явилась, запыхавшись, моя мать. Всплакнув (и замочив меня слезами), она никак не могла успокоиться и все разглядывала меня, твердя низким, рвущимся голосом:

– Господи… Целый, невредимый! Живой!

– Конечно, живой, – возмутился я. – Каким же еще я должен быть?! Мне вообще непонятно: что это с вами? Вы все тут на меня смотрите, как на выходца с того света…

– Так ты действительно оттуда? – всхлипывая и улыбаясь, объявила мать. – Я ведь тебя уже отпела, панихиду в церкви справила.

– Что-о? – Я даже вздрогнул при этих словах. – Это еще почему? Только панихиды мне не хватало.

Она поджала губы. Повела плечом.

– Такие слухи ходили.

– Слухи о чем?

– О том, что тебя убили, вроде бы, – пояснил Ягудас. – Не то пристрелили, не то прирезали.

– Когда?

– Да где-то после войны. Давно… В конце сороковых…

– Чепуха какая! – сказал я, изображая улыбку. – Любят же люди болтать.

Я трудно сказал это, сдавленно; я вдруг подумал о том, что со мной ведь – и в самом деле – все это могло случиться! И не один раз – сотни… В сущности, эта участь была мне уготована, ждала меня на каждом шагу. И удивительно не это. Удивительно – как я все же сберегся, спасся, добрался в конце концов до Москвы.

Затуманившийся, задумавшийся, я на какое-то время забыл обо всем – погрузился в воспоминания, отдался томительной их власти… И не сразу расслышал голос матери:

– Что с тобой? Очнись! Я говорю, спрашиваю, а ты где-то витаешь.

– Нет, нет, – встрепенулся я, – слушаю… О чем ты?

– Да о тебе. Надеюсь, у тебя теперь все в порядке с бумагами, и вообще…

– Понимаешь ли, – начал я… Но тут же умолк. И закурил. И добавил небрежно: – В общем, не беспокойся. Проблем нет никаких!

Я солгал; проблемы были, конечно, были! Но говорить об этом я не стал, потому что заметил реакцию соседа. Он сразу придвинулся и засопел; лицо его напряглось, натянулось, губы выпятились жаждущие.

– С прошлым, я полагаю, теперь покончено? – продолжала допытываться мать.

– Навсегда.

– И какие же у тебя планы?

– Хочу связаться с редакциями – начать печататься, – сказал я. И потупился. – Я ведь пишу…

– Что же ты пишешь?

– Стихи.

– Стихи, – проговорила она протяжно. И в голосе ее я не уловил восторга. – Вот как. И что же, получается?

– По-моему, да, – пожал я плечами. – Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…

– Надежды юношей питают, – усмехнувшись, сказал Ягудас. – Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются – единицы. Да и то не сразу.

– Вот я и хочу…

– Хотеть – одно, а мочь – другое, – перебила меня мать, – Петр Яковлевич прав: дело это ненадежное… Да и откуда у тебя, прости господи, такая самонадеянность? Поискал бы лучше какую-нибудь нормальную работу. Ты уже не маленький – научись относиться к вещам серьезно.

– Ну зачем вы так, – сказала внезапно Наташа. – А может, у него действительно – талант? Может, получится? Я верю.

Все это время она сидела, молчаливая, притихшая. Неотрывно смотрела на меня, и в глазах ее – темных, широко распахнутых – сквозили любопытство и живой интерес, и еще что-то: какое-то зыбкое сияние, какой-то дальний свет… Теперь, сказав так, она смутилась, зарумянилась. И от этого еще больше похорошела.

– Ты бы, Наташка, помолчала, когда говорят старшие, – проворчал Ягудас.

Он покосился на дочь. Отвел было взгляд. И потом опять – угрюмо, быстро – глянул на нее из-под седых бровей. Видимо, он хотел еще что-то добавить, но сдержался. Тряхнул щеками. И, вынув изо рта мундштук, принялся его прочищать.

– В общем, поживем – увидим, – сказала мать. – Главное, ты вернулся. – И снова лицо ее дрогнуло в беззвучном плаче. – Живой, невредимый, это ведь чудо! – И опять она осветилась улыбкой. – Я уж было отпела тебя, а ты – вот он!

– Что ж, закалывайте тельца, – подмигнул Ягудас. – Знаете притчу о блудном сыне?

– Папа, – объявила, вставая, Наташа, – а ведь у нас есть жареная телятина! Осталась на кухне – с утра… Я подогрею?