Текст книги "Таежный бродяга"

Глава 5. Визит

Поэт Василий Казин появился у меня спустя неделю. Это был маленький, плотный, весьма энергичный и подвижный – несмотря на возраст – человек.

Держался он вольно, по-простецки, говорил с добродушным юморком.

– Эге, вот ты стал какой! – заметил он, снимая пальто. – А ведь я тебя помню совсем пустяковым… – И он раздвинул пальцы и показал: – Эдаким вот – с вершок.

Я пригласил долгожданного гостя к столу. К приходу его мы с матерью приготовились загодя; она прибралась в комнате, принесла необходимую посуду, а я – на последние сибирские свои сбережения – купил вина и водки. Мы уселись – и я потянулся к бутылке. Казин сейчас же сказал, подняв предупредительным жестом ладонь:

– Нет-нет! – Широкое крестьянское лицо его сморщилось лукаво. – Нельзя, не потребляю. Я, голубчик, свою норму давно уже выполнил… Выпил свою цистерну… Вот чайку – это да! С превеликим моим удовольствием.

И, приняв в руки горячий, повитый паром стакан, – вздохнул:

– Не пью – жаль. А когда-то… С друзьями, с твоим отцом – хо-го! Хотя он-то, правда, особым пристрастьем не отличался, слишком уж был, я бы сказал, суров. Баловался довольно редко… Но вот зато с Сережей Есениным, с Пашей Васильевым, с теми – да! И как еще! Эх, да что. Было время, было, – попили, пошумели.

Я, очевидно, напомнил ему молодость, он как-то вдруг размяк и увлекся… И долго – с умилением, с влажным отблеском глаз – вспоминал минувшие годы и старых товарищей, шумные сборища, пирушки, споры.

Затем он попросил меня показать стихи.

Я несмело вручил ему пачку рукописных листов. И он – расчистив место на столе – склонился над ними. И какое-то время листал страницы, иногда над чем-то задумывался, возвращался к прочитанному и что-то подчеркивал, отмечал. И задумывался снова.

Я сидел, притихнув и почти не дыша. В этот самый момент – я сознавал это, чувствовал – решалась моя поэтическая судьба; шел как бы первый профессиональный экзамен. Ах, как я хотел его выдержать! И как я боялся – глядя на склоненное это лицо, вдруг ставшее отчужденным и властным, – боялся увидеть там выражение скуки и разочарования, тень неловкого замешательства, небрежную, скептическую складку у губ!

Но нет – все вроде бы обошлось… Он погодя сказал мне, улыбаясь:

– Неплохо, да… В общем – неплохо! Есть, конечно, срывы, промахи, болтовня; я это все отметил. Там, где ниже уровня – прочерк. Но есть также и добротные вещи, удавшиеся. Написанные образно, точно. Главное – точно! Вот, гляди.

Он захрустел страницами. Ударил по бумаге ногтями:

– Гляди, – сказал, – тут! И еще – тут. И это… Видишь, стоят крестики? Значит, годится. Давай так договоримся: все, что – с крестиками, ты перепишешь аккуратненько и принесешь мне. Думаю, кое-что удастся пристроить…

– Что ж, – проговорил я вздрогнувшим от счастья голосом, – спасибо.

– Ах, ну да что – спасибо! – ворчливо отмахнулся Казин, – при чем здесь – спасибо? Я, голубчик, делаю все это не из вежливости, не «за спасибо» – отнюдь! В искусстве нет скидок на личные отношения. Вообще – ни на что… Было бы плохо – уж поверь – при всей моей доброте… Хоть ты и сын давнего друга… Нет, ты, безусловно, поэт! И в этом-то вся суть.

– А что вам больше всего понравилось? – поинтересовался я тогда. – Больше всего?

– Н-ну, что? – поджал губы Казин. – Ну вот, хотя бы… – Он заглянул в рукопись. – Стихи о возвращении. Тут есть неплохие строчки. Например: «Я с юностью бездомною прощаюсь. Я к суете столичной приобщаюсь. Я возвращаюсь! Словно конь стучу подковами; я странен москвичу. Кручу табак. Не замечаю луж. Сутуловат, размашист, неуклюж».

И потом – подняв ко мне лицо, предложил:

– А ну-ка, прочти дальше сам. Хочу послушать, как это звучит.

Он облокотился о стол, подпер пальцем висок. И я начал читать, вернее – подхватил, продолжил:

 
Медведица над позднею Москвой,
возвышенного таинства полна.
Ах, сколько раз, казалась мне она
в горах Алдана – ложкой суповой!
Слетает на ладонь апрельский снег.
Снег, теплый снег.
Реклам холодный свет.
Шумит столица. Кружится столица.
Так просто в этом сонме заблудиться…
 

Внезапно в дверь постучали. Наташа! – решил я, осекшись на полуслове. Только она одна и могла явиться ко мне в столь поздний час. И невольно губы мои расползлись в улыбке, расплылись…

Дверь распахнулась резко. И на пороге возникли две фигуры в синих форменных милицейских шинелях.

Гремя сапогами, милиционеры вошли в комнату. Один остался возле дверей, другой – постарше, в чине капитана – приблизился к нам и, козырнув, потребовал документы.

«Ну вот и все, – дрогнул я. – Все кончено. – И поник тоскливо. – Добрались-таки, выследили… О, проклятая моя участь! Ну почему это должно было случиться именно сегодня?!»

Медленно, хмуро, достал я и подал милиционеру мятое свое, замусоленное удостоверение. У меня в ту пору был не настоящий паспорт, а временный (и к тому же просроченный), так называемый – «вид на жительство», в сущности, простая, сложенная вдвое картонка… Капитан повертел картонку в руках, осмотрел с вниманием и спрятал в карман шинели.

– Живете, стало быть, без московской прописки, – заключил он, – нелегально. Да и вообще документик – с изъяном.

Рослый, подтянутый, в портупее, в густых усах, он был внушителен; эдакий служитель долга, воплощение силы, идол режима! Потолковав со мной, он глянул на Казина… И сейчас же тот заторопился, привстал, нервно шаря в карманах.

– У меня с собой только членский билет Союза, – сказал он, – я, видите ли, писатель…

– Ладно. – Капитан небрежно щелкнул пальцами. – Давайте свой билет.

– Но в чем все-таки дело? – спросил фальцетом Казин. – Я что-то не пойму…

– А вам понимать и не обязательно, – отозвался капитан. Глаза его сузились, угол рта пополз вбок. – Главное, чтобы мы понимали. Вот так. А мы зря не приходим!

И при этих его словах Казин сразу потускнел, осунулся. Лицо его посерело, подернулось пылью; на нем как бы проступила печать времени, печать многих прожитых лет…

Старый пролетарский поэт, он испытал на своем веку немало! Он видел, как утверждалась эта власть, как крепла система и зрел и ширился террор. Явственно видел, какие масштабы обрело все это с течением времени. Видел, как воцарялся страх на земле, как исчезали люди, пустели дома… Поразительное дело, – под волну сталинского террора в первую очередь попали пролетарские писатели, именно те, кто славил революцию и воспевал новую жизнь! Многолюдное, мощное объединение «Кузница» – то самое, в котором Казин состоял когда-то вместе с моим отцом – в тридцатые годы подверглось жесточайшей чистке и было истреблено почти полностью. Уцелело два-три человека, не больше. Василия Казина судьба уберегла, помиловала, он спасся каким-то чудом – но, конечно, остался травмированным навсегда. И то, что произошло сейчас, у меня на дому, мгновенно и жутко напомнило ему былое…

Хотя почему, собственно, – былое? Речь-то ведь идет здесь о начале пятидесятых годов; Сталин еще жил тогда (ему оставалось до смерти всего лишь несколько месяцев – но мы ведь не знали об этом!). Сталин жил еще, и дух эпохи был, по сути, прежним…

– Писатель, значит, – проговорил капитан, листая удостоверение Казина – небольшую, красную, тисненой кожи книжечку. – Так… Ну а здесь. – Он кивнул в мою сторону. – У вас – что? Какие дела?

– Да в общем никаких, – растерянно забормотал старик. – Зашел в гости – и все… Какие тут могут быть дела?

И, глядя на него, я понял: теперь у нас и действительно дел уже не будет никаких. Он напуган. Он больше не поможет мне ничем.

Капитан вернул ему билет. Поднес руку к козырьку. Щелкнул каблуками. И, круто поворотившись ко мне, сказал:

– Ну а вам придется пройти со мной.

– Вы что же хотите, – спросил я, – арестовать меня, что ли?

– Там видно будет, – пожал плечами капитан, – разберемся. Проверим.

Он осмотрелся – окинул цепким, щупающим взглядом комнату.

– Кстати, и здесь – в помещении – тоже надо проверить кое-что…

– А ордер на обыск у вас имеется? – быстро спросил я.

– Ишь, каков! – усмехнулся капитан. И подмигнул своему напарнику: – Разбирается в законах, стреляный волк… – И затем добавил – как бы играючись, шутя: – Формального обыска мы делать вовсе и не собираемся – успокойся. Просто хотим посмотреть… Вот, например, – интересно: что у тебя в столе?

– А что там может быть? – Я развел руками. – Не знаю… Да господи, смотрите, пожалуйста!

И тут же я вспомнил, сообразил: в столе лежит мой нож. И меня всего словно бы обдало холодом. Я сказал – осторожно, вкрадчиво, с запинкой:

– Пожалуйста – о чем разговор! Но… Что вас все же интересует?

– Многое интересует, – веско произнес капитан. – Многое. Но если конкретно – некоторые острорежущие предметы…

Напарник его (толстогубый, веснушчатый, с сержантскими лычками на погонах) уже стоял, пригнувшись, возле стола; гремел ящиками, рылся в них, шуршал.

«Вот, сейчас, сейчас! – Я напряженно, с волнением следил за каждым его движением. – Сейчас он распрямится, вынет руку – и там блеснет финяк, тот самый «острорежущий предмет»…

Я волновался не зря, не случайно. Дело в том, что финские ножи считаются – на основании уголовного кодекса – запрещенным «холодным оружием». Оружием, подлежащим официальной регистрации наравне с огнестрельным. Тайное хранение его преследуется законом; за это обычно дают по суду до двух лет тюремного срока.

Мысль эта зигзагом прошла у меня в голове и тотчас же – заслоняя ее – всплыла из глубины другая: «Но, черт возьми, как же они узнали? Кто им мог сообщить об этом – кто? Кто?»

И явилась третья, горестная и трезвая мысль: «Кто же еще мог, кроме Наташи? О ноже – о том, где он хранится, – знала ведь только она. Только она одна!»

Сержант наконец распрямился – извлек из ящика руку… Рука его была пуста.

Пуста! Это было непостижимо. Я посмотрел на раскрытую его ладонь, на корявые пальцы с темными панцирными ногтями – и словно бы облачко прошло по моему сознанию. На мгновение мне почудилось, что все это бред, галлюцинация. Нож есть, конечно, – он лежит в ладони! – но только я его почему-то не вижу…

В следующую секунду – той же самой рукой – сержант поскреб в затылке. Перекатил глаза в сторону начальника. И между ними произошел стремительный беззвучный диалог. Они изъяснялись глазами и знаками.

«Нет?» – спросил капитан, изгибая бровь. «Нет», – ответил сержант, помотав головой. «А ты – уверен? – прищурился капитан. – Ты хорошо искал?» – «Так точно, – заявил сержант, упрямо подняв подбородок, выпятив грудь. – Ошибки быть не может!» – «Ну ладно», – кивнул капитан. И посвистал, топорща усы, вытянув губы. И задумчиво сдвинул фуражку на лоб. «Жалко, конечно… Но что ж поделаешь!» – Решительным жестом оправил он ремни портупеи, скрипнул револьверной кобурой. «Ничего, обойдемся и без этого!»

Он подступил ко мне вплотную и твердо взял меня за рукав.

– Теперь – пойдем, – сказал он, – прошу… И давай сразу договоримся: без фокусов! Я шуток не люблю!

Тон его был жесток, суров. Но лицо выражало недоумение; исчезновение ножа озадачило его, сбило с толку. Впрочем – так же, как и меня самого!

Меня, пожалуй, даже еще сильнее…

Мы вышли вместе с Казиным. На улице старик сразу отстал, свернул куда-то. И последнее, что я увидел, – была исчезающая, тающая во мраке, согбенная его спина.

Глава 6. Допрос

– Ну, так что, – сказал капитан, – как будем говорить? Начистоту, по душам или – как? Может, хватит кривляться? Куда ты все-таки перепрятал нож?

– Я кривляться вовсе и не собираюсь, – возразил я гневно. – У меня все – чисто… Но ведь с вами нормально говорить невозможно, нельзя!

– Это почему же – невозможно? – спросил, посмеиваясь, капитан.

– Да потому что, вы все тут – как бараны…

Разговор этот происходил в шестнадцатом отделении милиции, в кабинете начальника опергруппы Олега Михайловича Прудкова (так, уже по приходе в отделение, отрекомендовался мне капитан). Он помещался теперь за столом, в полумраке, а я – напротив, поодаль, на табуретке.

Я сидел там и корчился, облитый резким, слепящим светом лампы, направленной мне в лицо.

Картина эта была мне знакомая, давно уже надоевшая, опостылевшая до тошноты. Когда-то в молодости я сиживал так во многих местах – на Кавказе, на Дону, на Украине… В последний раз это было пять лет назад, в Конотопе – захолустном украинском городке, – откуда как раз и начался долгий мой северный путь арестантских мытарств и последующих превращений; превращений, закончившихся нынешним приездом в столицу. И никак не думал я, не гадал, что все может повториться, вернуться снова… Однако – вернулось! Повторилось в точности, во всех деталях. И сознавать это было горше всего.

Горше всего! – ибо сам-то ведь я уже был не прежний…

Раньше я в подобных обстоятельствах никогда не терялся, твердо знал, что делать, и уверенно вел свою игру. Игра эта заключалась всегда в том, чтобы перехитрить, обмануть противника – того, кто сидит по другую сторону стола.

Для этого – в российской уголовной практике – имеется немало способов. Наиболее испытанный, надежный здесь – прием сугубо игровой, балаганный, скоморошеский. Но прежде, чем продолжить сюжет, может быть, есть смысл остановиться на минуту и потолковать именно об этом? «Скоморошество» – явление истинно русское, национальное, коренное. И оттого, я думаю, познакомиться с ним будет вам интересно… Существует мнение, будто слово «скоморох» произошло от греческого «скоммрах», что означает «смехотворец». Что ж, пожалуй. Не надо только путать причину со следствием. Литературное определение, возможно, и впрямь пришло из Византии. Но нас сейчас интересует суть вопроса. А суть заключается в самой природе смеха – которому (так же, впрочем, как и слезам) учить народ не было надобности… Скоморошество, вообще говоря, типичное порождение Средневековья. Нечто подобное легко обнаруживается в Германии (шпильманы) или, например, во Франции (труверы). Российский вариант, естественно, имеет свою специфику. Заключается она, прежде всего, в том, что России, в ту далекую пору, приходилось преодолевать многие чужеродные влияния. Монгольское иго длилось долго и оставило заметные следы! И вот, пытаясь их преодолеть, народное самосознание выработало особую категорию смеха. Смеха иронического, многопланового, лукавого – такого, где автор якобы развенчивает все. Глумится над самим собой и, одновременно, – над властями. И не щадит также и окружающей публики, критикует местные традиции и нравы… Причем подается эта критика не в форме прямого осмеяния, а именно – лукаво, по-скоморошески. В сущности, это некая форма фольклорного шутовства. Скоморохи и являлись как раз странствующими шутами, балаганными лицедеями – полунищими, бездомными, вечно кочующими по проселкам и ярмаркам Руси.

И в этом смысле они были очень близки к другому деклассированному слою: я имею в виду бродячих мелких торговцев, коробейников, иначе именуемых «офенями».

Скоморохи и офени – родственники, кузены. Сближает их кочевая сущность ремесла, образ жизни… И есть еще одна любопытная деталь, роднящая их. Дело в том, что и те и другие сыграли в свое время весьма заметную роль в формировании психологии российского преступного мира.

Офени дали блатным основы тайного своего языка, «офенского жаргона», выработанного нелегальной практикой, – это ведь были первые в русской истории создатели «черного рынка»: беспошлинные торговцы, перекупщики краденого… И современный воровской жаргон потому-то и называется «феней» – от старого корня!

Скоморохи же научили блатных ироническому притворству, лукавому лицедейству.

Наиболее отчетливо лицедейство это проявляется при столкновении с властями – в тех самых ситуациях, когда собеседники находятся по разные стороны стола…

Наука блатного скоморошества основана – так же, как и в Средние века, – на простом расчете: «плетью обуха не перешибешь». С полицейской силой (а сила эта мощна!) лучше всего бороться хитростью. Поэтому на допросах нельзя – по правилам игры – выглядеть героем; нет, наоборот! Ты должен быть ничтожным, смешным, исполненным угодливой суетливости… Если тебя спрашивают о чем-то – говори как можно больше (только – не правду!), называй любые имена (разумеется, за исключением истинных!), если же тебя начинают бить – падай, не дожидаясь второго удара. Вопи, закатывай глаза, размазывай по полу сопли и слезы, имитируй истерику и обморок, словом – играй!

Я знал эту науку неплохо; в былые годы она не раз меня выручала. Но сейчас я уже не мог, не в силах был вести старую игру. Я устал. Мне все надоело. Да к тому же и оснований для такой комедии теперь не было никаких…

– Вы – как бараны, – сказал я, – уперлись лбом в одно… И никак вас не своротишь… Где нож, да где нож? А откуда я знаю – где? Не знаю! Не имею ни малейшего понятия!

– Но все же, он – был? – стремительно спросил, подаваясь ко мне, Прудков. – Хранился? В ящике стола – ведь так?

– А какое это имеет значение? – проговорил я, ссутулясь, стиснув руки в коленях. – Его же ведь нету! И вообще, почему вы на этом так настаиваете? Откуда у вас, черт побери, уверенность, что он действительно – был, что все это – точно?

– Ну как же, – отозвался Прудков, – как же! – И, шевельнувшись в полумраке, поднял руку – потрогал усы. – Поступили сигналы… От человека, близко тебя знающего.

– Так вы, значит, вербуете школьниц, – горько усмехнулся я, – детей.

– Почему детей? – удивился Прудков. Он искренне удивился; я уловил это сразу. – Каких детей?

– Ну, вообще… А разве это – не в ваших правилах?

– Что ж, иногда бывает, – рассеянно пробормотал он, пригибаясь и шурша бумагами, – бывает… Почему бы и нет? Устами младенцев – как известно – зачастую глаголет истина… Но в данном случае у нас имеются другие, более веские показания.

Он с шумом захлопнул какую-то папку, отодвинул ее, откинулся в кресле.

– Более веские! Показания человека проверенного, партийного.

– Ага, ну теперь понятно, – сказал я, – речь идет, стало быть, о моем друге Ягудасе!

– А вот это уже не важно, – заявил капитан. – Кто бы он ни был, главное то, что он – достоин доверия… И знает о тебе все. Решительно все.

– Но все же донос его ложен, фальшив! – воскликнул я. – Да, да! Вы сами видите! И я вообще не пойму, чего вы хотите, чего ищете? Ведь если мой арест связан только с этим…

– Ну, не только – с этим, – густо проговорил Прудков, – не только. Если бы дело заключалось в одном этом ноже, мы бы уж как-нибудь добились ордера на обыск! Но это, так сказать, дополнительный штришок. Хотя, конечно, штришок существенный. Он мог бы хорошо дополнить общую картину… Но, в сущности, картина и без того уже имеется – и весьма впечатляющая! Достойная кисти Репина.

– И что же там – на этой картине?

– Много, – сказал он, – много чего. Ну, прежде всего, сама биография… Ты ведь по линии матери – кто? Белогвардеец! Внук казачьего генерала Денисова, который находится сейчас в эмиграции… В самом гнезде…

– Это уж не моя вина, – возразил я.

– Не перебивай! – Он резко – кулаком – ударил по столу. – Что это еще за манера? Ты, я вижу, распоясался. Споришь, дерзишь… Наверное, забыл, где находишься? Ну так здесь тебя приведут в чувство, будь уверен! И пока я еще добрый – цени это.

– Ценю, – сказал я. – Но все же я хотел бы задать один вопрос…

– Вопросы задаю здесь я, – тихо, проникновенно, произнес капитан. – Твое дело – отвечать, когда спрашивают. И отвечать толково, ясно? Вот так. Надеюсь, понятно? Тогда продолжим. Итак – биография…

Он оперся о стол локтями, сложил кисти рук и начал перечислять – поочередно загибая пальцы:

– Белогвардейская родня – раз. Уголовное прошлое – два. Мы запросили Центральный тюремный архив и знаем теперь всю подноготную… Ты ведь кто? Майданник, поездной грабитель. И к тому же рецидивист. Неоднократно судимый – это три… Вот таков общий фон! Ну и на этом фоне – твое последнее деяние. Вместо того чтобы после лагеря прибыть, как положено, на место поселения, ты что сделал? Скрылся, бежал. И затем появился в Москве – в режимном городе – нелегально, без прописки. Таким образом, ты нарушил сразу два пункта в существующем законодательстве. Сразу два!

Прудков помолчал с минуту – посапывая и раздувая усы – и потом раздельно, медленно:

– Ты спрашивал, чего мы, дескать, хотим? Так вот, мы хотим точно знать: зачем ты сюда приехал? С какой именно целью? Кого из старой своей кодлы успел разыскать? Какие гастроли здесь намечаешь?

– Я вам с самого начала уже объяснил, – устало проговорил я, – объяснил все: с какой целью и зачем… Но вы же не верите. То вам нож подавай, то еще что-нибудь…

– Мы хотим знать правду, – грозно возвысил голос Прудков. – Правду! Только ее! Во всех деталях! Вот так. А эти фокусы, разговорчики о поэзии – это все ты прибереги для других дураков.

– А для таких, как вы, что же конкретно нужно?

– Ну, знаешь, ты мне надоел, – сказал капитан. И поднялся, громыхнув креслом.

И я невольно сжался, притих, ожидая расправы, уже сожалея, что – обнаглел, переборщил, забыл науку…

– Ты у нас все равно заговоришь! – Капитан потянулся к звонку. – Все равно! – И сильно, зло надавил пальцем кнопку. – Расколешься, как грецкий орех… Поэт! Таких поэтов мы видали.

И когда за моей спиной растворилась дверь и четко грохнули каблуки конвоя, он коротко приказал:

– В камеру!