Текст книги "Таежный бродяга"

Глава 4. Земля легенд и тайн

Экспедиция, в которую я попал, была большой, комплексной; она занималась не только археологическими раскопками, но также и этнографическими исследованиями. В сущности, основной ее задачей было изучение тех путей, по которым шла колонизация русскими полярной этой части материка.

История освоения великих азиатских рек Оби и Енисея любопытна и несколько необычна. Необычна хотя бы уже потому, что по рекам этим землепроходцы двигались не сверху вниз, не по течению (не так, скажем, как Ермак по Иртышу, или Франциско де Орельяно – по Амазонке), а наоборот – снизу вверх, поднимаясь от устья к истокам. Этому есть свои причины. Дело в том, что колонизация здесь шла в основном из Архангельска – вдоль побережий северных морей. Издавна и упорно стремились новгородские поморы на Восток и к началу XVII столетия (в этом именно веке началось широкое освоение всей Центральной и Восточной Сибири) успели уже основательно исследовать обское устье. Место это интересовало их не случайно. Именно там находилось знаменитое Лукоморье, то самое, о котором издревле рассказывались необычные вещи…

«Суть горы зайдуче луку моря» – так, например, начинается одно из сказаний Первоначальной летописи, посвященное тайнам и чудесам Лукоморья…

«Суть горы зайдуче луку моря…» Лука эта образуется в низовьях Оби, в том месте, где желтоватые, медленные воды ее сливаются с бурной и пенистой рекой Таз. Местность эта труднопроходимая, поросшая дикой тайгой. По древним преданиям, некогда здесь обитало таинственное племя мангомзи[1]1
  Загадочно исчезнувшее северное племя. К этому ряду относится также таинственное «Сиртя» – о котором повествуется в немецких легендах… Данным вопросом занимались академики И. Лепехин и А. Шренк – и оба действительно обнаружили признаки обитания каких-то странных, непонятно куда ушедших племен.


[Закрыть]. Мангомзи жили якобы в каких-то тайных пещерах, сплошь осыпанных драгоценными каменьями; в таких пещерах, где стены были алмазными, а своды – из яшмы, рубинов и горного хрусталя. И где-то в самом сердце Лукоморья, в темных недрах его, таилось капище туземцев; они приходили туда поклоняться своему идолу, – откованному из чистого золота (в летописях идол этот называется Золотой Бабой), – и приносили сказочные дары. И это все – Золотая эта Баба и сокровища пещер, – все казалось тогда реальным, истинным; легенды о Лукоморье ходили по Северу с незапамятных времен, достигали даже Европы. Над пустынными скалами Обской губы как бы растекалось, маня, золотое сияние, мерцали и брезжили отблески драгоценных камней. И волновали многих. И упорно влекли к себе…

Первыми достигли желанных мест холмогорские поморы во главе с казаком Левкой Шубиным. Золотую Бабу они не обнаружили, но все же осели здесь, освоились. И вскоре вблизи Лукоморья возник городок Мангазея. Постепенно он разросся и к середине XVII века превратился в крупнейший полярный торгово-промышленный центр. У причалов Мангазейского порта швартовались корабли из Ганзы и Англии, из Голландии и Скандинавских стран. Отсюда в Россию доставлялись европейские ткани, оружие, пряности, а в Европу уходило «мягкое золото» – меха.

Затем для Мангазеи наступили черные дни. Указом государя северные моря были закрыты для иностранцев. Город захирел, постепенно пришел в запустение. Начались пожары, голод, мор. Именно тогда-то и двинулись ватаги землепроходцев вверх по Оби и дальше на восток, к берегам Енисея.

Енисей был также овеян легендами, драгоценные сполохи, отблески золота, мерцали и над ним… Казаки хлынули туда мощной волной. И всюду, где они проходили, возникали остроги, поселения, многолюдные станы, превратившиеся затем в традиционные таежные станки.

Первым крупным поселением в низовьях Енисея был Туруханский острог (его называли когда-то новой Мангазеей). Но подражание – как это всегда бывает – оказалось слабее оригинала. Былого богатства и могущества уже не было – и люди двинулись дальше по реке. С течением времени центром колонизации стал здесь город Енисейск. Расположенный в среднем течении Енисея, неподалеку от полярного круга, город этот поначалу славился пушными промыслами… На древнем гербе его не случайно значится фигурка соболя! И поныне еще самыми дорогими в России считаются соболя так называемого Енисейского кряжа. Но подлинного, небывалого расцвета достиг этот город, когда в его окрестностях было обнаружено золото.

Случилось это в середине минувшего века; золотая лихорадка, начавшаяся тогда, потрясла всю Сибирь. Да что Сибирь – всю Россию! По масштабам она не уступала Клондайкской. Богатейшие золотоносные пласты, как выяснилось, лежали здесь повсюду. Казалось, земля эта вся насквозь пропитана драгоценным металлом… Так в конце концов нашли свое воплощение древние предания и легенды!

Золотой мираж отражал вполне реальную суть.

Подробнее о Енисейске я еще расскажу, речь о нем впереди. А пока вернемся к нашей теме – к жизни моей на Севере, в экспедиции. За время работы в ней я побывал на Обской губе и в низовьях Енисея, исходил тунгусскую тайгу и вдоволь побродил по водоразделу, по тем местам, где берут свое начало реки Таз, Курейка и Туруханка.

Впервые тогда открылся мне мир тайги – таинственный, красочный, своеобразный. Проведя весь свой срок на Севере, я все-таки не знал его по-настоящему. Мне доводилось наблюдать его лишь в качестве арестанта, в основном сквозь колючую проволоку. Теперь наконец я соприкоснулся с ним вплотную.

Соприкоснулся – и заболел той особой болезнью, которую хорошо знают северяне, лесные бродяги, охотники, полярные моряки. Называется она «заболевание Севером». Излечиться от этой болезни трудно. Тот, кто вкусил хоть однажды горечь ночлежного дымка, запах снега и полярную свежесть ветра, настоянного на смолах, – кто попробовал смоляной этот, хвойный, головокружительный настой, тот отравлен навсегда, навечно! Север уже не отпустит, не даст избавления; он будет упорно вторгаться в мысли и сны, и властный зов его станет преследовать повсюду…

Вот и меня он преследует неотрывно. И сейчас я тоже слышу этот зов. И смежаю глаза, и снова вижу тайгу – буреломы, распадки, пенные перекаты рек. Ветер странствий хлещет мне в лицо. И опять возникают передо мною дороги далекой моей молодости, лесные перекрестки и любопытные встречи.

Встреч было много. И были они различны. Мне вспоминается сейчас одно из самых первых моих лесных приключений.

Глава 5. Тревожный ночлег

У костра, в заснеженном ельнике, сидел человек; он был жилист, узколиц, темноволос. Из-под шапки, пересекая бровь, спадала путаная прядь, глаза запухли от едкого дыма.

Он сидел, ссутулясь, подтянув колени к подбородку, – думал. Клубилась мгла вокруг; от пламени, от пляшущего света она казалась непроницаемой. Шатались в зарослях тени, подрагивала хвоя, пронизанная ветром, и при каждом шорохе темноволосый оборачивался, пытливо вглядывался в тайгу. «Глухомань, – думал он, – буреломы, темные места. Черт его знает, кто тут может бродить – зверье или люди…»

«Люди! – Эта мысль не утешила его, нет. – Люди, они тоже разные. Узнает кто-нибудь, догадается – и все. Кончики. Тогда не выберешься».

Он помрачнел, отворил меховую тужурку и осторожно потрогал внутренний туго набитый карман; он сделал это невольно – рука сама потянулась к пакету.

Плотный, перевитый шпагатом пакет оттягивал карман и упруго похрустывал в пальцах.

– Нет, – вздохнул, запахиваясь, темноволосый, – уж лучше без людей, без приключений!

Он осмотрелся, позевывая. Швырнул хворостину в огонь; шипя и щелкая, взлетели искры – высветили кроны и засеяли снег, и темнота отпрянула на мгновение, а потом загустела, надвинулась, хлынула в глаза.

И в этот момент невдалеке возникли медленные шаги.

Темноволосый поспешно нашарил ружье, положил его на колени и так – напрягшись и оцепенев – сидел какое-то время.

Шаги приближались, они звучали мерно и отчетливо. Было слышно, как под подошвами крошится наст. Снежный шелест, сухое поскрипывание сучьев – все это ширилось и нарастало… Затем из чащи появилась громоздкая фигура в мохнатых унтах и заиндевелом ватнике; на плечах незнакомца висела полевая брезентовая сумка, и, придерживая ее ладонью, он сказал сиповатым, застуженным баском:

– Привет! Принимай гостей.

– Привет, – отозвался темноволосый, – грейтесь… – И сейчас же он насупился, распрямился, насторожась:

– Вы сказали – гостей? Это как же… Разве вы не один?

– Нет, один.

Незнакомец подошел к костру, и свет упал на его лицо – скуластое, крупное, поросшее жесткой щетиной. Брови его, и ресницы, и глубокие складки у рта – все было густо опушено морозцем. Он утерся – засопел, зорко глянул из-под бровей.

– Один. А что такое?

– Ничего. Просто поинтересовался.

– Ну а ты, – помедлив, спросил человек в унтах, – один здесь?

– Д-да…

– Ага! Ну вот и ладно!

Незнакомец уселся, покряхтывая. Подышал в ладони, простер их над мигающими углями.

– На пару веселей будет, способней, верно я говорю?

– Пожалуй…

«Странный какой-то тип, – тоскливо размышлял темноволосый. – Телогреечка старая, засаленная, а унты новые – такие обычно летчики носят. Кто ж он есть на самом-то деле? Заросший, мрачный. И без ружья – это тоже странно. Ночью в тайге нормальные люди не ходят безоружными… Хотя, с другой стороны, для меня же лучше – спокойней».

Он сказал:

– Что ж, давайте знакомиться! – Привстал, раздвинул губы в улыбочке. – Михаил.

– Очень приятно, – прогудел человек в унтах. – Скрипицын! – Крепко, коротко стиснул руку Михаила, оглядел его сощурясь, ощупал взглядом лицо, пушистый, в пестрых разводах шарф…

«Залетный, – подумал он, – и настороженный какой-то. Поди разберись, чем ты тут дышишь?»

– Далеко направляешься? – спросил он погодя.

– Нет… а вы?

– Что – я?

– Далеко?

– Да как сказать, – задумчиво поднял брови Скрипицын. – Здесь любой конец неблизкий… Тайга! – Он моргнул глазом. – Ты эти места хорошо знаешь?

– Не особенно. Так, в общих чертах.

– Недавно только прибыл?

– А что? – сказал, кривя губы, Михаил. – Заметно?

– Конечно.

– Это почему же?

– Да вообще. – Скрипицын неопределенно пошевелил пальцами. – Больно уж вид у тебя такой. Этот шарфик, то-сё…

И он неожиданно качнулся к Михаилу и цепко ухватил его за край шарфа.

Широкая его пятерня лежала на отвороте михаиловой тужурки – на самой груди – плотно лежала и тяжело, и, чувствуя эту тяжесть, Михаил отшатнулся резко.

– Да не бойся, – лениво, затягивая слова, сказал Скрипицын.

– А я и не боюсь! – Михаил по-прежнему держал на коленях двустволку, легонько оглаживал затвор. – Чего мне бояться-то?

– Тоже верно, – отозвался Скрипицын. – Нечего. В том и суть.

Он умолк внезапно. Челюсти его сжались. Зрачки дрогнули и застыли, и там, в глубине их, увидел Михаил отражение ночи; они смотрели мимо него, поверх, в морозную тьму.

Михаил поворотился. И побледнел – ему стало страшно. Близко, почти вплотную, стоял за его спиною приземистый, бородатый мужик. Шаткие отблески пламени лежали на броднях и овчинном его полушубке и тускло окрашивали ствол дробовика.

Он возник здесь бесшумно – Михаил не слышал его шагов, и это было непостижимо и страшно. Казалось, он все это время таился где-то рядом, вблизи костра.

«Конец, – решил Михаил, – подловили все-таки. Под-пасли. Они на пару работают – это ясно. Что же делать, о черт, что же теперь делать?»

Было недолгое молчание. Затем старик сказал, сбрасывая с плеч вещевой увесистый мешок:

– Чтой-то вы, ребята, приуныли? И костер у вас тухлый, ай-ай! Один дым…

Неторопливо, усталым движением расстегнул он полушубок. Опустился на корточки. Разворошил забитую снегом бороду.

– Костер – это верно, – отозвался Скрипицын, – плоховат… Заболтались мы тут! – Он натянул рукавицы, грузно двинулся в темноту. – Пойти, что ли, хворосту подсобрать…

– Ты сумку-то скинь, – посоветовал старик. – Оставь здесь – сподручнее будет.

– Что-о? – Скрипицын остановился, и сейчас же лицо его затвердело, оскалилось. – Сумку?

Он стоял вполоборота (была видна опущенная бровь, желвачок на щеке, угол твердого рта), и, глянув на него, Михаил подумал с облегчением: «Нет, эти двое незнакомы! Он сам чего-то боится… Только вот – чего?»

Скрипицын спросил негромко и сумрачно:

– При чем здесь сумка? Ну?

– Да Бог с тобой. – Старик усмехнулся, пожимая плечами. – Иди, коли хошь, с ней – дело твое. – Развязал котомку, извлек из нее котелок, привстал, зачерпнул снежку.

– Иди давай, топай, – ташши дрова! Кипятком хоть побалуемся.

Потом они пили чай. Потом укладывались угрюмо – ладили поздний свой ночлег, разгребали мусор, стлали пухлую хвою.

Костер полыхал теперь высоко и ровно – без дыма. Ветер ослаб, и над сонными путниками, над остриями черных елей обнажилось небо; оно полно было блеска и холода.

– Стужей пахнет, – сказал Скрипицын. – К утру градусов на сорок завернет – не менее того… Н-ну ладно. – Он завозился, уминая подстилку. Улегся. Протянул подошвы к огню. Телогрейка его задралась, приоткрылась, и оттуда – из-под полы – выглянула кобура пистолета.

И, всматриваясь в рыжую эту кобуру, Михаил поежился зябко; опять пробудилась в нем давешняя тревога. Вдруг он заметил лицо старика.

Старик не спал, помаргивал, чадил цигаркой, тоже следил за Скрипицыным… Потом он выплюнул окурок и покосился на Михаила. И тотчас же оба они прижмурились, затаились, отворотясь.

Они долго так лежали – недвижно и немо.

В тишине, над пустынными северными снегами, посверкивала и медленно кружилась ночь, она кончалась уже, и луна поблекла и словно бы выцвела. И созвездия сдвинулись к западу. И, запрокинув лицо, щурясь в стылое небо, Михаил думал: «Надо спасаться, пока не поздно! Надо бежать! Этот тип с пистолетом, старик этот – чего они хотят? И кто за кем здесь охотится? Не поймешь…» Мысли путались и были мутны, но чувство тревоги не иссякало в нем, гнездилось прочно. И все сильней одолевало его отчаяние. Надо спасаться, но как? Здесь же ведь глушь, бездорожье. Куда я денусь, куда пойду? Все равно загину – в снегу, в проклятой этой пустыне».

Зловеще и низко пылал над ним полярный ковш – семь зеленых огней, семь звезд Большой Медведицы. Ледяные звездные лучи тянулись к ресницам и покалывали глаза. Михаил заслонился локтем, вздохнул. Стало жалко себя, так жалко – до слез.

В это время Скрипицын сказал:

– Эй, батя, ты чего опять смотришь? Все смотришь и смотришь. Спи.

И старик ответил:

– Да вот смотрю – думаю… Где же это мы встречались? – Он поскреб косматую свою бороду, хрустко зажал ее в горсти. – Слышь-ка, а ты, часом, не геолог?

– Ну, допустим, – отозвался, покашливая, Скрипицын.

– А ведь я тебя знаю, однако. Видел.

– Где?

– Недавно где-то…

Старик затих, пожевал ртом и затем стремительно:

– Знаю, – сказал, – точно! Ты осенью был в Салехарде?

– Ну, был.

– Стало быть, я там тебя и видел. В чайной, на углу, возле склада… Мы с ребятами похмелялись, а ты как раз подошел, помнишь?

– Постой, постой.

Скрипицын сел, упираясь кулаками в снег.

– Ты, что ли, с Лукьяновым был?

– С ним, и с Гришкой, и еще с этим – как его? – мордатый такой, в очках.

– Вер-рно, – согласился Скрипицын, – все верно! Это ж друзья мои. – Он хохотнул. – Вот так история! Теперь и я припоминаю… Ты у них проводником служил?

– Ну да. Ходил с партией по низовью. До недавнего…

– Забавно, – ухмыльнулся Скрипицын.

Они говорили быстро, перебивая друг друга и трудно сдерживая волнение. И, слушая отрывистый этот разговор, Михаил подобрался весь, поднял голову.

– Забавно, н-да. – Скрипицын размял папироску, прикурил от уголька. – Выходит, мы с тобой соратники! Фамилия твоя как?

– Фамилие мое будет Ананьев. – Старик улыбнулся. И сразу улыбка погасла. – Что ж это ты, – произнес он строго, – суетился тут, воду мутил…

– А что – я? – забормотал Скрипицын. – Что – я?

– А ничего. Перепугался… И меня с панталыку сбил… Тоже мне соратничек!

– Но, но, – сказал Скрипицын, – спокойно, батя. Ты на себя поглядел бы.

– Так ведь я – понятное дело, – развел руками старик. – Я подошел, вижу: непорядок. Больно уж компания сумнительная. Чего-то все дергаются, жмутся… А у меня, между прочим, в мешке соболя. Шестнадцать шкурок! Соображаешь? То-та. Еще горностай, куница… Добыча богатая.

– Соболя! – Скрипицын отмахнулся пренебрежительно. – Это все, батя, мелочь, пустяки. Вот здесь… – Он шибко ладонью похлопал по брезентовой сумке. – Знаешь, что здесь лежит? Золотишко!

– Золото? – почтительно проговорил старик. – Откуда?

– Из Урочища… Да это, в общем-то, не важно – откуда. Мощная залежь, вот что главное! Перспективная. Если расчеты подтвердятся, будем прииск закладывать.

– Да, – сказал Ананьев, – да, конечно. С таким грузом – ай-ай… Как же-шь ты рискнул – один, на ночь глядя?

– Так получилось. Машина в зыбуне застряла, шофер ноги проморозил. Ну, я ему доху отдал, а сам – пехом… Как-нибудь! Да теперь уж недалеко.

– В район, что ли, топаешь?

– Туда.

– Стало быть, по пути.

Помолчали. Потом Скрипицын продолжил:

– Смешно! Ну, этот чернявенький, кудреватенький – ладно. Молодой еще, квёлый. Но мы-то, мы – таежники, старые лесные волки!..

Михаил мгновенно поднялся, шагнул через огонь, давя угли, разбрызгивая искры.

– То есть как это – квёлый? – сказал он вздрагивающим от обиды голосом. – Почему?

– Садись, – Ананьев потянул его за рукав, – чего пенишься? Садись, потолкуем.

– О чем толковать-то? – Михаил выпростал руку. – И так ясно…

Он расстегнул тужурку, тронул внутренний карман. Пошуршал там, помедлил. И потом:

– У меня – деньги, – сказал с хрипотцой, – понятно вам? Двадцать тысяч. А вы… Эх! Да на моем месте любой бы забоялся.

– Ого! – Старик задрал бороду – удивился свыше меры. – Прилично… И куда ж ты с ними?

– В экспедицию, – сказал Михаил, – к ребятам. А вы думали, куда? – Он дернул плечом. – Бухгалтер наш заболел, вот пришлось… Думал, поспею дотемна…

– Это что за экспедиция? – спросил Скрипицын. – Чья?

– Академии.

– Из Ленинграда?

– А вы разве знаете?

– Я, брат, все здесь знаю. У вас начальником кто – Гринберг?

– Да, да. Семен Евсеич. Большой, кстати сказать, знаток здешних мест.

– Ну вот, – кивнул Скрипицын, – вот и разобрались. – И, поворотившись к старику, он добавил скороговоркой: – Историей интересуются. В старых рукописях ковыряются, вообще всякое старье собирают. Ну и раскопки ведут…

– Раскопки первоначальных казачьих поселений! – Михаил заметно приободрился и говорил теперь уверенно, легко. – Вы слышали, друзья, о Мангазее? Этот город возник в начале XVII столетия – просуществовал, правда, недолго, но оставил по себе прочную память. В сущности, он послужил как бы трамплином для сибирских землепроходцев, первой ступенью на пути к освоению этой вот земли.

И, сузив глаза, он медленно, пристально, осмотрелся по сторонам.

– Колоритная земля! Непомерная, изобильная, суровая. Сколько здесь крови лилось!

По земле, по увалам и зарослям, протекли красноватые мутные тени… Стало светать. Стал виден недальний ельник – щетинистый, островерхий, весь испятнанный бликами. Стали стволы отчетливыми и плоскими, и все ярче стала проступать за ними косая, струистая полоска зари.

Ананьев сказал, поднимая мешок:

– Что ж, ребята, кончай ночевать. Потопали!

– Н-да, переночевали, – хмуро усмехнулся Михаил. Зевнул, стукнув зубами. Закинул за плечо ружье. – Весело переночевали, ничего не скажешь!

Темноволосым, кудрявеньким этим пареньком – как вы, вероятно, уже догадались, – был я сам. Я лично. (В ту пору у меня и действительно имелись кудри!) И повел я этот рассказ от третьего лица – как бы со стороны – для того только, чтобы легче было показать все свои слабости, мелкие страхи и душевные метания…

Вероятно, кто-нибудь удивится: как и почему экспедиционные деньги доверили именно мне – недавнему лагернику, старому бродяге. Однако удивляться тут нечему. Дело в том, что почти все рабочие нашей партии были такими же, как и я.

Бывшие уголовники, дети ГУЛАГа, они сохранили здесь кастовые традиции, держались все вместе, жили одним коллективом. С помощью Вани Туманова попал в этот коллектив и я. И за деньгами меня послали вполне спокойно. Ребята знали: я не обману их, не сбегу, не смогу подвести своих. А если и подведу – далеко мне уйти не дадут…

И вот теперь, простившись со случайными товарищами по ночлегу, я шагал, раздвигая хвойный подлесок, спешил к своим ребятам. И вспоминал события минувшей ночи. В общем-то никаких событий и не было – были маета, растерянность, безысходность… Событий не было, но все же я знал: я получил как бы первый урок, начал приобщаться к неведомой мне, непонятной жизни. Что-то во мне незаметно сдвинулось, изменилось за эту ночь. И удивительное дело, земля эта уже не казалась мне столь чужой и враждебной, как раньше. Она простиралась вокруг – непомерная, суровая, исполненная изобилия, и сам я был частью ее и с облегчением чувствовал это.

Сладостное чувство освобождения испытывал я сейчас – чувство освобождения от страха перед неведомым!

На опушке, на изгибе дороги, я остановился, вытянув шею, и отыскал взглядом путников. Черные четкие их фигуры маячили на гребне увала. Они шли к востоку, и там, куда они уходили, небо белело, наливалось пронзительным светом.

Один из них – невысокий с ружьем – вскинул руку, махнул, что-то крикнул невнятно. Потом он исчез – канул вдали. (С этой ночи, кстати сказать, началась моя дружба с Ананьевым. Впоследствии он стал героем многих моих рассказов и повестей. Мы часто с ним виделись и нередко со смехом поминали подробности первой нашей встречи.)

Вот так эта встреча закончилась… Проснулся ветер, загасил последнюю звезду. Горизонт раздвинулся, и над тайгой, смывая тени, взошел полярный день – ослепительный и недолгий.