Текст книги "Путешествие Чичикова в Италию и другие места"

* * *

«Я, господа, саквояжист, не потому, что с собою ношу саквояж постоянно, а из любви к чудесной словесности. Люблю, знаете ли, простое слово взять, да изменить. Вот вы говорите „цветочница“, а я вам – „орхидейница“, она же затейница. Люблю словословить, господа. Вот вы меня обзовите».

«Для чего? Чтобы вы меня на дуэль потом вызвали? Да я и не пойду, так и знайте! Не дворянского, чай, звания, чтоб голову под пулю подставлять».

«Да вы не извольте беспокоиться, обзовите, я не обижусь. Вы, скажем, обзовёте меня сюртучечником, а я вас – лапсердачником; вы меня гленадером назовёте, ежели я, скажем, военного звания, а я вас – поместничком».

«В поместнике ничего предосудительного нет: просто помещик в сем слове с наместником соединяются».

«Нет, милостивый государь: это когда наместник помещика в дом умалишенных помещает, и он там сидит, как помешанный, в добром здравии. Он, говорят, при… сумасшествовал слегка. Ежели человек военного звания сам себе прислуживает, то он сам себе адъютант, то есть – само-адъютант. Вот вы говорите: „Севилья“, а я вам – „властилья“, а то и – Бастилья!»

«Бывали меж нами такие усладители слуха. Бивали подобных не раз».

«Со мной не вступай в словесную брань: оспорю любого. Так изъязвлю, что родная мать не признает».

«Знаем мы вас, карасей, кои не сеют и не жнут. Про… каламбурствовал всю жизнь, а капиталу не нажил. Человек, говорят, – погремушка: гремит, словословит, а толку от него, как от вши».

«Во вшах своя сладость имеется: без „й-их“ не почешешься. Я, господа, предпочтенец судьбы и фортуны.»

«Эдакий трюкарь, а сам – простотишко, небось, чиновничек мелкий. Спичка простая!».

«Не скажите, господа: ежели в какой-нибудь там Франции служить, то послом, а в Флихтенштейне, – наоборот: каким-нибудь посликом».

«Вы, как я на вас погляжу, кем только не перебывали: и осликом, и посликом».

«Большой претерпеватель, господа, и предвидитель. Провозгласитель и апофеозник, можно сказать, супруга моя – мемуарыня, потому как мои воспоминания пишет. Дочь называю монисточкой, а любовницу – негоцанточкой, потому как негой одаривает господ вроде меня. Я – вспоминатель. Всякую всякость, припоминаю, а потому – замечатель, в словесную шпильку превращаю и ею колю. Моя фамилия Карманов, от того, что мои предки, купчишки, все, что ни видели, тащили в карман, скопидомы, чтобы мне лучше жилось. В звучании нашей фамилии – карма: восточное слово. Судьбу означает. Я человек кармы, обреченный на эгоизм грехами родителей. Вот, кто я есть!»

«То есть – подлец?»

«Пожалуй, до подлеца еще не дорос, а проживателем стал. Живу без труда и забот, аки птица небесная. Вчера нашампанился с одной шампанисткой… эдакая, знаете ли, помпезница, пухляночка на поляночке. Не какая-нибудь там обыкновенная обыкновенница, простотушка и хихикалка, а настоящая скабрезница и благосклонница».

«Про таковых говорят: гранддюковинка».

«И грандиозница!»

«Ну, а я дифферамбист для мадмуазелей различного сорта, а для всех остальных моего пола и возраста – рукопожатель».

* * *

– Фома Достоевский часто писал о любви русского человека к перемене литеров. Нужно говорить, «мимо», а народ произносит «нимо». Помните? Нужно говорить «октябрь», а говорят «охтябрь», а то и «ухтябрь». Чудной русский язык, отними у слова «странный» буковку «т», и совсем другое значение получается. Играют солдаты в побежденном Париже в карты на барабане. Шлеп картой со звоном монетным по поверхности, шлеп: «Це муа, це туа». Партнер протестует: «Нихт, це нэ муа, це туа». Может и вы, Николай Васильевич, что-нибудь добавите в нашу коллекцию острословов?

* * *

«Моя фамилия Ртищев. Не подумайте, что рот разеваю на все, что ни попадя, и тащу, мол, в себя. Безо всякого намека фамилия».

«Фамилии бывают разные. У человека фамилия Премудров, а он глуп, как селедка в бочке. Вот вам и фамилия?»

«Бывает, не спорю, бывает и такое. Но сам я не промах: палец мне в рот не клади – вместе с рукой откушу. По натуре, однако, добрейшей души человек. Вы, как я вижу, все больше по вееристкам прохаживаетесь, а я по полям на бричках разъезжаю, потому-то и бричник. В свое время артиллеристом был, потому и орудист, а сейчас самым правильным образом проживаю с детьми и супругою в своем поместье, в отличие от вас, господа иронисты. Вот говорят: проворонили, а вы, проиронили. Это я об обчестве нашем».

«Да вы – попрекатель, как я на вас погляжу…»

* * *

– Браво, Николай Васильевич, вы все о помещиках честных радеете. Благие намерения.

– Только не говорите…

– Нет, нет, воистину благие, только толку не будет с того.

– А с чего будет?

– Вот это вопрос! Дойдем еще до него.

– Оно, конечно, смешно, то что придумали, но не для того второй том «Мертвых душ» создавался.

– Просили рассказать забавные случаи? Что просили, то и получили. Пока души скупал с персонажами вашими повстречался, с Ноздревым, к примеру. Знаете, отчего у него такая фамилия? В юности, когда надувался, чтобы чихнуть, ноздри его расходились, как крылья у летучей мыши. Только фамилия у него была Миляга, а Ноздрев – кличка. В честь вашего персонажа прозвали. Он бил вас сразу в плечо или в грудь и признавал своим другом сердечным, хоть кирасу надевай перед встречей со злодеем-разбойником.

– С наплечниками.

– У меня молоточек имелся на ручке, гении от медицины бьют таким инструментом по коленям для определения слабых мест в организме. Я ему, зная характер, сразу в лоб дал молоточком для разумения. Подлец даже внимания не обратил, отмахнулся только, словно от мухи, и давай меня тискать и мять в знак проявления дружбы и пуговицы крутить, пока не открутил, а они у меня серебряные, да с позолотою, в ладонь собрал и пошел в карты играть.

– Ничего нового вы о нем не сказали.

– Возьмем, скажем, того персонажа, которого вы именовали Маниловым. Добрейшей души человек, играючи в шахматы, фигуры не сбивал, а предлагал обходить из гуманизма, так чтобы к концу партии белые заняли место черных, а те, в свою очередь – белых. Выигрывал, соответственно, тот, кто первым приходил к противоположному краю и выстраивался на нем в ряд. Давайте, говорил, запряжем Крым в десять тысяч быков и подтянем поближе.

– Для чего?

– Если и вы спрашиваете «для чего», то с обывателями, казалось бы, должна была оторопь случиться? Ан, нет! Понимаю, говорит сосед его Кизякин, чтобы можно было двум фурам разъехаться на Перекопе, а то там такая дорога узкая, что скандал всякий раз возникает, кому проехать первому.

– Слой за слоем по узорам проходим, а конца все еще нет.

– Конца и не может быть у орнамента! Сквозь наслоение узоров карта проступать начинает. Линия туда, линия сюда, только вот это не просто линия, а дорога.

* * *

Тройка несется, как оголтелая, по полям и лесам, сквозь туманы и пургу. Какой же там кавалер мчится в санях. Взгляд гордый и дерзкий, вперед устремленный, клювом нос римский, осанка венецианская, шитый в Париже камзол, слегка лишь потрепанный на локтях, искусной заплаткой прикрытый с той и другой стороны для симметрии. Похож на свое изображение из книги собственного сочинения. Рукою на трость опирается, не подозревает, что в набалдашнике бриллиант голубых кровей заключен Ю Хун Кхун – на полгода игры в карты хватило бы, а то и на год! «На месяц, не более», – отмахивается рукой итальянец. По Польше пронёсся аллюром, проскочили речку по льду, и вот уже мчится сеньор Сенегаль по России сквозь снег и туман. Из окон кареты выглядывают сестры – близняшки. Лилитки, к тому же! Эдакие крошки-гаврошки, а сиськи у каждой, как два арбуза, из тех, что на засолку идут в бочку с капустой у тети Клаши, о ней как-нибудь потом расскажу. Шпага сбоку торчит у кавалера, рука – на трости с набалдашником из слоновой кости с бриллиантом, но «тсс», пальцы в перстнях, взгляд насмешливый, дерзкий. «Вот он – Казанова!» Въезжает уже во дворец ледяной, прямо в залу с камином.

* * *

Грея руки в огне, не снимая перчаток со стеклярусом начинает сеньор Сенегаль, вспоминая русскую речь, пальцем писать в воздухе буквы, прежде чем произносить. Наконец, вопрошает:

«Что за обряд позволяет камин изразцовый держать во льду без ущерба тому? Кровью, должно быть, кропите невинных младенцев или мальвазией?»

«Святою водою, – крестится истопник, роняя дрова, – раз в три дня батюшка окропляет».

«В моей комнате тоже камин?»

«Велели получше для иностранца разжечь».

«Хм, – проводит кавалер Сенегаль пальцем по стене ледяной. – Здесь морос, а тут, – проводит рукой вокруг, – жара, – и пишет он в воздухе, – не-су-свет-нейная. Неисповедимый русский обычай, нет, обряд – вот! О, карты! Эй, селянин, не займешь три рубля?»

«Не займу, бери так, немчура!»

«Тогда уж червонец давай. Теперь отколи мне, пожалуй, вот тот перстенек изо льда», – указывает он на стену прозрачную.

«Да разве можно такое, – крестится истопник, – взять со стены и забрать!»

«Мне можно! У меня разрешение от папы имеется Римского. С печатью! Кто не католик, у того можно брать все, что захочешь. Это, что за стекляшки, там, на столе?»

«Бриллианты графа Разумовского, только что выиграл, да позабыл».

«Приберу, чтоб не пропали».

«Ваше сиятельство, вы сразу бы так и сказали: разрешение имею на воровство от его святейшества».

«Ишь ты, моралист! Пошутил я! Болваном можно называть тебя? Или на службе с призванием или, как там – при звании?»

«Как хотите, так и зовите, только в борщ не кладите…»

«А, борщ! Так у вас суп называется, кажется. В бокал нужно бросить кубик со льдом… плесни, кстати, вина… а что с перстенёчком, так то для красоты, гармонии и ритуала. Да, что это я тебе объясняю, сам должен все понимать. Грамотный? Как прозывают тебя?»

«Ломоносов. Слыхали про меня что-нибудь?»

«С чего это я должен знать фамилию истопника!»

«Как-то вы быстро, прямо-таки на ходу, по-нашему говорить обучаетесь!»

«Метода на это имеется, пиши вначале пальцем на „воздусе“, что читал до того. „Идиот“ прочел Фомы Достоевского. „Горе от ума“ в переводе у нас, после чего слова вспоминаю знакомые, пальцем пишу, и сразу же их произношу. Калиостро меня обучил. Слыхали здесь, в Тьмутаракании вашем, о маге таком?»

«А как же! Приезжал к нам недавно. Шуму наделал! Голову барышне Нарышкиной три раза вокруг оси перекрутил и на место поставил, после чего у нее в видениях неземные сущности стали являться, а до того были земные – донжуаны различных мастей. Ел все подряд: и серебро, и драгоценные камни, а уж золотых монет скушал – не счесть! В зеркало заходил и выходил. Бриллианты из глаз вынимал. Поймали на том, что поддельные. Итальянский посол его разоблачил. Самозванцем оказался, по паспорту фамилия Бальзамо, а в наличности Калиостро».

«Так и есть у него».

«Шулером оказался, к тому же. В карты с ним садились, взглядом колоду тасовал и раздавал. Угадывал на спор у кого что в карманах лежит, что совпадало, себе забирал. С масонами местными чокался перстнями, отчего шла искра. Камень от того у владельца уменьшался, а у маэстро взрастал. С повязкой на глазах ко мне обратился и рукой указал, вы, мол, химиком стали, а было бы лучше – алхимиком. В масоны вступить предлагал, но только со сменой фамилии и христианского имени».

«Фамилия твоя, кстати, мне ни к чему. Как по имени звать, милейший, тебя?»

«Михаил».

«Что-то ты на печных дел мастера не похож. Вот, что Михаэль, закуску неси! Да, вот еще: девку в спальню ко мне! По-за-зо-ристей, вот!»

«Баню велели вам натопить с девками, ох, и зазорными! Они березовой кашей вас угостят».

«Nо – каша! – поднимает сеньор палец с перстнем, вынутым из стены. – Бифштекс!»

«Буде из тебя самого бифштекс. До конца дней не забудешь».

* * *

– Случалось бывать в одном доме, откуда меня не выпускали, пока дюжину историй не расскажу на заданное слово. Мужчины о Казанове просили рассказать, а дамы все больше о возвышающей любви. Хозяин дома помещик Понятин предложил рассказать что-нибудь о какой-нибудь даме с таким же именем, как у его супруги. Пожалуйста!

– Является Казанова пред очами императрицы Елизаветы Петровны и просит вспоможения. Проигрался, мол, в карты. Она тут же снимает бриллиант со своего платья и отдает ему, а он ей: «Я, ваше величество, не только деньги, но и свою жизнь проиграл и вашу честь заодно», – отчего наступила тишина в зале. «Как так?» – возмущается Елизавета, а сама улыбается. «Я на ушко вам скажу. Если не проведу ночь с вами, должен покончить с собой». Её величество рассмеялась и возглашает: «Повелеваю сеньору Сенегаль остаться в живых, расходы на то возмещу». Герою нашего рассказа шепотком сообщила, что сегодня ночью окно в её спальню будет раскрыто.

– Ваше любимое место – спальня. Могли бы рассказать что-нибудь поприличней.

– Тоже самое сказал мне супруг, после взрыва хохота, потрясшего салон.

– Хотите расскажу историю без шуточек ваших скабрезных?

– Всегда готов выслушать вас, Николай Васильевич, но с соблюдением времени и упоминания имени Елизаветы Петровны.

– Осаждал как-то генерал, не будем называть его имени, город с королем Прусским, попавшим в окружение. Лень было нашему полководцу лезть на стену, а королю надоело сидеть на одном месте. Как бы, думал генерал, заставить Фридриха самому уйти из города? Договорился с одним из придворных противника дать взятку, но тот условие выставил. Поскольку король не согласится на такое предложение, взятка должна выглядеть подарком. Вот, что было предпринято. Фридрих расположился на вершине башни с любовницей, разглядывающей наш лагерь в подзорную трубу. «Ой, восклицает она, какой бриллиант замечательный на груди русского генерала!» Фридрих тоже смотрит в подзорную трубу и видит, как генерал снимает с себя орден, кладет в шкатулку, а ее в пустое ядро и выстреливает из пушки в сторону башни. «Как же генерал догадался?» – спрашивает король. «По губам, должно быть, прочел», – заявляет продажный придворный, бряцая свой долей взятки в кармане. «Ой, ой, ой, – завопила от радости любовница, – нужно в ответ его одарить!»

– Без любовницы не обошлись!

– Фридрих разводит руками, и я вместе с ним от неуместности вашего замечания глумливого. «Давайте покинем надоевший нам город, – предлагает придворный, – а за его взятие Елизавета даст нашему благородному противнику еще один орден».

– Что немцы, полагаю, и сделали, уйдя из города под знаменами с барабанным боем и трубами. Время такое было галантное. Повелевает, нет, предлагает Елизавета Великая своему духовнику после каждого согрешенья назначать епитимью – наказывать розгами. Для исполнения выделяла любовника, чтобы затем и его выпороть за то, что осмелился с ней согрешить. После третьего раза духовник, покачав головой, отметил: «Что-то вы, матушка, неподобающе стонете». И запретил епитимью. Вернемся, однако к нашему герою Казанове. Священник был вызван им на последнюю исповедь за несколько минут…

– Минуточку, минуточку, как мог Казанова рассказать вам, что было с ним в последние минуты перед смертью?

– Представьте зал во дворце, а в нем Казанова сидит в кресле над книгой собственного сочинения.

* * *

«Заранее отвечаю на ваш вопрос. Легче всего было прощение, того, что совершил. Сказал и… фух – все пропало, а вот когда стал каяться, что мысль не отпускает о прошлом, а тем более желаемом будущем в том же духе, вот, когда пришлось попотеть».

«Раскаялись?»

«Офф… Оставили мне еще двести лет на обдумывание в кабинете с лучшими ненаписанными книгами на земле, только подходят годочки к концу, а возможности осуществлять желаемое не оставили».

«Есть результат?»

«Ох-х…»

* * *

– Не может Казанова прощение получить.

– Так в последний момент.

– Не может этого быть!

– Так покаялся же!

– Бог все равно всех исправит – со временем, якобы, но не при жизни такой безобразной. Ересь то, утверждают святые отцы!

– Пожеланье сердечное! Вот уж где ересь, так это в Германии.

– Вы от вопроса увиливайте. Для чего Казанова явился в Россию?

– Как для чего? Прочтите его «Воспоминания». Надеюсь, читали. Можете не отвечать. Давайте спросим его самого.

* * *

«Сеньор Сенегаль, – спрашивают его, на таможне, – с какой целью вы прибыли в нашу страну?»

«Я проехал Саксонию, потом Полонию, затем какую-то страну с названием малознакомым, Курляндия, кажется, и вот уже въехал в вашу Россию. Раз въехал, не поворачивать назад, как по-вашему называется, а вот – о, глобли! Заеду-ка я на пару недель, а если понравится, на месяц – другой задержусь».

«С какой целью?»

«Никакой цели нет, обыграть, разве что, самого богатого человека у вас в карты, Разумовского, кажется. Женщины у вас имеются? Полагаю, имеются, раз вас кто-то родил, а потому собираюсь увеличить население вашей страны на полдюжины особей, способных к музыке и пению».

* * *

– Экий, право, наглец!

– Что Казанова! Две сотни фемин соблазнил! Экая невидаль! Куда ему до Пушкина! Нет, та эпоха закончилась, к сожалению, и наступил век машинерии. Приезжаю как-то в Дюсельдорф. «Тю на сей двор», – сплевывает Селифан с облучка. И прав оказался. Никто по-русски ни слова, а Селифан знал полторы сотни слов по-французски, по-немецки и даже по-итальянски, поскольку господ возил, а они ему частенько приказывали на сих языках, распространенных в России, однако использовал не их значение, а звучание. «Мадам де палам», а то и «пополам», «се ля ви» и прочими францусизмами, пересыпая «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия» и прочими славянизмами. Он вам на десяти страницах объяснит, как готовит капусту его бабушка Клуша в одной бочке с яблоками и арбузами, и как там обнаружился золотой…

– Череп?

– Нет, кукиш, коим придавливала крышку. После чего следовало описание, откуда он взялся, вплоть до средних веков, что случилось в Казани с пономарем Иоанном и его Клушей под телегой с бочкой упомянутой капусты, когда лошади отъехала на ярмарке от своего места. Скажешь ему: «Поезжай-ка ты, братец, в Италию». Он рукой ход конём изобразит: «Ан, де, труа и от Берлина налево». Знает, шельмец, географию.

– О, если послушать, что бормочет про себя Селифан, буде, кому записать, хватило бы на десять томов. Лучше скажите, что в Германии оказалось такого особенного?

– Германия ни в какое сравнение не идет с Италией. Приехали мы уже к ночи в город какой-то и при нашем появлении произошло свето-исчезновение. С металлическим звоном ровно в одиннадцать часов стали задвигаться задвижки на дверях каждого дома, а вслед за этим один за одним погасли все окна и наступила темнота. Стучали во все двери, никто не открыл. Покрутились вокруг замка, ворот не обнаружили: сплошная стена. Пришлось ночевать в коляске. Как только пропел петух, с таким же металлическим лязгом, стали открываться двери, и уже через пять минут, город ожил, забегали служанки, покатились куда-то тележки, из одного дома вышел механический солдатик, и строевым ходом направился к нам, но не дошел, остановился, потому как завод пружины закончился. Хозяин гостиницы нас предупредил, что, если мы появимся перед дверями после наступления одиннадцатого часа, никто нам не откроет, хоть головой бейся о дверь. Что же вас так пугает, спрашиваю. Кто-то ночью пишет каббалистические знаки на домах, только сегодня ночью ни одного знака впервые за многие годы не появилось. Замок утром предстал в новом обличии: башенка лишняя появлялась, украшения на стенах приобрели другие очертания, висящие на стенах сирены исчезали, а их места заняли гарпии.

– Сказки братьев Гримм, прямо-таки.

– Хозяева замка устраивали машинерию для запугивания горожан. И так в каждом городе: не одна, так другая пугалка присутствовала. Вся она такая, Германия! Вернемся лучше в Италию. Там все шутники. О, а…

* * *

– Какие девушки в Италии!

– Во время карнавала каждая вторая превращается в ведьму.

– Ну, это преувеличение. Когда танцуют, может быть, превращаются. Кто в Италии был, не мог не заметить красавиц, тех, кто, спускаясь по лестнице, коих бесчисленное множество в Риме, выставляют на обозрение античные формы, трепещущие на каждом шагу. Не обращая внимания на взгляды завистниц и воздыхателей, идёт по ступеням такая фемина, пока ее перси не начинают выпрыгивать на свободу из распахнувшейся блузки, и лишь тогда рукой прикрывает, пальцы веером распустив, чтобы показать какие они у неё тоже красивые.

– Откуда у вас такой интерес к скрытому элементу женского тела?

– Не скрытому вовсе, открытому. Преподавательница французского, обрусевшая немка, облокотившись на стол, нагнется, бывало, и вывалит на обозрение сии части тела, как будто они к ней не относятся, а сама ухмыляется. Как-то предложил ей: «Давайте мы с вами, Жюли, в карты сыграем на желания». Она согласилась. Записали на бумажках желания, положили в картуз: кто проиграет, тот исполнит.

– Кто выиграл?

– Я, разумеется! С детства привык к шельмованию в картах. Она морщится, ерзает на стуле. Фору ей дал: «Если хотя бы раз из десяти выиграете, исполню ваше желание». Все десять раз проигравши, читает мое пожелание. «Сиськи свои вы уже показали, разрешите потрогать». Бац мне по щеке, и по другой. «Я думала ты поцеловать меня в щечку желаешь или в губы, что уже дерзость великая, а ты вона, что выдумал! Выпороть тебя следует за дерзость!» Исполнила, стерва, хотя проиграла.

– С женщинами наши желания всегда против нас оборачиваются.

– После того стал Жюли дерзить, за что всякий раз получал от нее наказание, более схожее с развлечением, пока матушка, сославшись на отсутствие результата, не отменила обучения хорошим манерам и отправила записку учителю в школу, дравшему нас, как солдат на плацу.

– Ваша матушка была умная женщина, к тому же благочестивая, не чета вам, безобразнику!

– В юности был тонок и хрупок, а затем пополнел неожиданно, но в плепорцию, чтобы с комплекцией вашего персонажа совпасть. Вскоре после окончания гимназии сразился с одним дворянином, назовем его N, и всё у него выиграл. Осталась у него лишь крепостная актриса, девица умопомрачительной красоты, кою на аукцион собирался выставить. Поставил всё проигранное на неё, а мне и тут повезло, но он её не отдал. «Хватит с тебя поглядеть на неё в чем мать родила. Десять минут даю на обозрение, а если девственности лишишь, заплатишь, столько, сколько князь Барятинский за нее предлагал», – и сумму назвал несуразную.

– Неужели на такое решились?

– Кто б не решился, полагаю и вы не отказались бы, случись с вами такая оказия. Когда Ульяна разделась, я в ступор впал от такой красоты, какой ни в одном борделе не сыщешь, и растерялся от выбора, к чему прикоснуться в первую очередь. Красавица вначале смущалась, а потом завздыхала, щеки ее запылали. Раньше времени на её вздохи ворвался в комнату хозяин, направил на меня пистолет, заставил вновь сесть за карточный стол и опять проиграл. На каком-то этапе, чтобы его не позорить, позволил ему выиграть большую часть денег, и предложил поединок коршуна с кабаном прекратить. Хорошо, что Ульяна на аукционе досталась порядочному человеку, ставшему впоследствии генералом. Он купил ее за немалую сумму и женился на ней.

– Купил, продал! Как все печально в России.

– Зато…