Текст книги "Земля"

– Что ты! – я спохватился, досадуя. – Я же понимаю, что ты говорила о высоком. Человеческая жизнь коротка, и с точки зрения вечности мы все трупы в ближайшей перспективе.

– Нет уж, подожди, – Алина присела, набросив одеяло на плечи. – Ты вот часто видел мёртвых людей? Не кладбища, надгробия, а именно мертвецов?

– Не очень, – ответил и подумал, что моё скромное “не очень” – изрядный перебор. По-хорошему, видел-то всего два раза: белгородскую бабу Тосю да покойную родственницу командира части полковника Жаркова, для которой я долбил могилу.

– Ну, скольких? – настаивала Алина.

– Если честно, только двоих. Точнее, двух – это женщины были…

– Негусто, прямо скажем, – подытожила Алина. – А тебе не кажется, Володя, – продолжила язвительно, – что твой опыт общения с мёртвыми недостаточен, чтобы делать о них какие-либо выводы? Может, та покойница, – Алина хмыкнула, – просто не захотела с тобой говорить? Не думаешь об этом?..

– Ты иронизируешь?

– С чего ты решил? Я предельно серьёзна. Вообрази, каково мне? Лично я вот мертва, но однако ж говорю с тобой, ебусь третью ночь…

– Ладно… – я попытался её обнять.

– Нет, не ладно!.. – и двинула меня кулаком в живот. Удар был хоть и девичий, но ощутимый.

Я уже подумал, что Алина рассердилась, но она неожиданно улыбнулась. Сказала дружелюбно:

– Когда я была маленькой, мы жили впятером в одной квартире: мама, папа, дед с бабкой по маминой линии и прабабушка. Папа у меня офицер ракетных войск, мы в восемьдесят седьмом году переехали из Самарканда, где он служил раньше. Остановились в Загорске у материных родителей, потому что в Москву так просто было не попасть. Ночевала я в одной кровати с прабабушкой, потому что спальных мест было всего три – мы в спальне, а папа с мамой и дед с бабкой в гостиной. Так тесно жили. Всё ждали, когда же папе выдадут обещанную квартиру. А прабабушка уже тогда сильно болела – что-то с сосудами. Помню жутковатый момент. Мы всей семьёй телик смотрели, что-то юмористическое с Петросяном. А у прабабушки нога вдруг потекла. Очень много крови. Я рядом на полу сидела и первая увидела, но из-за темноты подумала, что это вода. Прабабушка даже не заметила, ей не было больно. Такой вот кровавый получился Петросян…

Это был первый раз, когда она заговорила со мной о своей семье, о детстве. Я бережно взял Алину за руку, чтоб показать, как ценю её нежданную откровенность, как благодарен за доверие.

– Однажды мы, как обычно, пошли спать. Ночью я проснулась. Мне было не страшно, а тревожно и одиноко. И очень зябко. Показалось, что прабабушка тоже не спит, и я попросила: “Бабуля, расскажи сказку”. Я ждала, как всегда, что-то детское: про зайчика и лисичку, гусей-лебедей, Буратино. Прабабушка сперва долго молчала, и я подумала, что она спит. Но она вдруг заговорила. И таких сказок я раньше не слышала… Про то, как в деревню на острове пробралась старуха Чума и убила всех жителей. Обманула доверчивого лодочника, а тот переправил её в деревню. Про городок, чьи жители давно мертвы, но каждую рождественскую ночь, повинуясь божьей воле, идут на молитву в заброшенную церковь, и там при свечах гнилой скелет в одеянии священника ведёт для них службу перед обветшалым алтарём. Заблудившийся студент случайно сунулся в церковь, думая там отогреться, и попал прямо на службу к мертвецам. И был бы студенту конец, но у него оказался с собой узелок с овсом, который он в испуге рассыпал. И скелет-священник и мертвецы-жители бросились пересчитывать зёрна, а студент, пользуясь этим, сбежал… Про девушку с мельницы, что понесла от хозяина-мельника и, чтоб скрыть позор, задушила своего младенца и утопила в запруде. После люди стали слышать по ночам тоскливый, невыносимый плач. Детоубийца не выдержала постоянного воя, подошла к запруде и прокричала: “Когда ж ты заткнёшься, чёртов ублюдок!”, и детский голос провыл в ответ: “Мать дала мне имя! Я – Ублюдок!”

– Ничего себе сказочки!.. – только и сказал я.

– А утром выяснилось, что прабабушка умерла. И, судя по заключению врачей, сердце у неё остановилось сразу за полночь. Я до утра пролежала с её трупом. Как ты понимаешь, списать на то, что мне это всё приснилось, можно, да только лет мне было всего пять. И прабабушка моя при жизни не увлекалась жутью с привкусом норвежского фольклора.

Мне сделалось грустно. Но не от самой истории, а от того, как гладко пересказала её Алина. Я понял, что она уже рассказывала о прабабушке Никите. А до того яростно отстаивала перед ним свою “мёртвость”.

– Чего приуныл? – ласково спросила Алина. – Или не веришь мне?

– Да я не против быть мёртвым, – я попытался улыбнуться. – Считай, что ты меня уже завербовала.

– Так не пойдёт, дружок! – Алина прыжком взгромоздилась на меня, глянула сверху вниз: – Как-то ты легко сдался!.. – Она чуть поёрзала, пристраиваясь. – Есть такой довольно-таки расхожий сюжет, и ты наверняка с ним сталкивался, когда герой не понимает, что умер. Прям по Сведенборгу, – и не рассчитывая на мои мизерные познания, сразу пояснила: – Христианский мистик и визионер, жил в восемнадцатом веке. Так вот, он полагал, что умерший первое время не осознаёт своего нового состояния. Ещё долгое время его окружают прежние картины миры, рутина старых комбинаций, связей, привычек. Помнишь фильм “Шестое чувство”? Там Брюс Уиллис играет детского психолога, который не понимает, что умер, и настойчиво опекает мальчика-аутиста… Володя, ну хватит!.. – она судорожно вздохнула, закусила губу – она так всегда делала, когда я вторгался в неё.

Потом Алина хныкала, стонала, всхлипывала, перемежая это каким-то смеющимся, конфузливым “Ах!”, точно ей было неловко за свои шумные любовные причитания. А они завораживали меня куда больше, чем признания о мёртвой старухе, говорящей с правнучкой на загробном языке народного поверья.

*****

– Никита звонил, оказывается, – Алина озабоченно тыкала в кнопки телефона. – Аж два пропущенных… Похуй, – отмахнулась, – скажу, что не слышала, спала… – она стояла возле приоткрытой балконной двери и курила.

– Говорил, когда возвращается? – спросил я равнодушным тоном.

– Вроде в субботу… Сегодня у нас что?

– В принципе, уже два часа как четверг.

– Между прочим, Шервиц Никите на тебя жаловался. Ты в курсе? Что-то ты там разбил.

– Ага, “льдинку”… Ну, то есть плиту уронил. Думал, сам до стола её дотащу, вроде она не очень тяжёлая, а форма из рук выскользнула. А на полу ещё железяка валялась, уголок крепёжный… Испортил, в общем, плиту.

– Это я виновата, – произнесла Алина с весёлым раскаянием, – затрахала тебя. Ослаб мальчишечка.

– Ничего не ослаб! – запротестовал я. – А Шервиц – гондон! И ябеда. Я же сказал ему, что сам Никите отчитаюсь.

– Вот и возьми себе на заметку. Никита его только для виду козлит, а на деле там полная гармония и взаимопонимание. Так что лишнего при нём не болтай, Никита сразу обо всём будет знать.

– Ты вчера рассказывала про Брюса Уиллиса, а я тоже вспомнил похожий фильм! – бодро сказал я, чтобы не длить разговор о Никите. – Назывался “Лестница Джейкоба”. Я его смотрел году так в двухтысячном по кабельному каналу. Сначала думал, ужасы, а оказалось – психологический триллер. Но интересный. Бывший ветеран войны во Вьетнаме по имени Джейкоб после ранения возвращается домой. Раньше у него была жена и дети, а сейчас он почему-то ушёл из семьи, живёт с любовницей. Но вокруг него творится чертовщина, демоны всякие дёрганые мерещатся, неизвестные преследуют на машине. И реальность такая вокруг него… – поискал слово поточнее, – зыбкая! Он даже не понимает, кто ему снится: любовница или жена, будто из одного кошмара в другой просыпается…

– Тс-с! – яростно шикнула Алина. – Опять звонит!..

Я тут же замолчал. Через несколько секунд Алина проныла в телефон полусонно:

– Никит, ну, в чём дело?.. Я спала уже… Что удивительно?.. Половина первого!.. Да… Всё хорошо… Соскучилась… Как?.. Безумно, блять! Ты пьяный, что ли?! Смотри мне!.. Да… Люблю…

Она положила телефон на подоконник:

– И что там, говоришь, в фильме было?

– Сейчас… – я перевёл дух, потревоженный вопиющей обыденностью женского коварства. Притворство ничего ей не стоило. Она делала это так же легко, как закуривала сигарету… – Джейкоб этот встречается с бывшими сослуживцами и узнаёт, что у них похожие проблемы с психикой. Они безуспешно пытаются разобраться. Но в самом конце фильма химик-хиппи сам находит Джейкоба и рассказывает тому, что над батальоном, в котором служил Джейкоб, был поставлен эксперимент, им давали препарат “Лестница”, повышающий агрессию, и они сами друг друга перебили…

– А в чём ты похожесть углядел?

– В итоге выяснилось, что Джейкоб этот ни из какого Вьетнама не возвращался. Это он умирал на операционном столе после ранения, и вся его жизнь после войны ему привиделась.

– Сюжет не оригинальный. Был аналогичный ход у писателя Амброза Бирса. Повешенный принял свою агонию за историю чудесного спасения. И у Александра Грина – человек думал, что спасся после кораблекрушения, но на самом деле утонул…

Она вернулась на диван, накинула на ноги одеяло, оставив снаружи только узкие, изящные ступни. Я потянулся к ним – они были ледяными, как деревяшки, пролежавшие ночь на балконе.

– Разумеется, – она снисходительно кивнула, – верно говорить не “Я живу”, а “Я умираю”, как мучитель собак физиолог Павлов. Логично предположить, что наше существование – чистая энтропия, энергия агонии. Философ Мартин Хайдеггер, – Алина провела пальцем по стариковскому профилю на татуированной медали, – называл такой формат экзистирования “аутентичным дазайном”.

– А что означает – дазайн?..

– Дословно переводится с немецкого как “вот-бытие”. В этом, собственно, главная фишка Хайдеггера, его ноу-хау. У Шопенгауэра была “воля”, у Ницше – “смерть бога”…

Я застенчиво спросил:

– Вот-бытие – это как?

– Сложно объяснить, но попробую… Дазайн – что-то вроде рефлексирующего глагола “быть”. И в результате этого вот-бытия возникают человек и окружающий мир.

– Он, типа, Бог?

– Да нет же, – покачала головой, – дазайн не имеет никакого отношения к Богу!

– Я просто оговорился, я имел в виду что-то типа Высшего Разума.

– Ещё раз нет! Не Бог, не Логос, не Абсолют. Дазайн вообще не относится ни к какой трансцендентной реальности! Он вот-бытийствует, то есть проявляет и познаёт себя через нас и окружающий мир посредством так называемых экзистенциалов: “бытие-в-мире”, “бытие-с-другими”, “бытие-в”, “бытие-с”, наконец, “бытие-к-смерти”… Их около десятка. И дазайн бывает ещё неаутентичный.

– Это как?

– Если тебе почему-то кажется, что ты обладаешь бессмертной душой, что Бог есть любовь, что у всего есть смысл и причина, – это всё проявления неаутентичного дазайна. Он также повседневность и всепоглощающая рутина – типа телешоу “Пусть говорят”: пустой пиздёж про “берегите себя и своих близких”. Он ещё дико боится смерти, избегает её, отодвигает в самый дальний угол, прячет, забалтывает всякую мысль о ней. И у него есть название – “дас ман”.

– Так их два, что ли?

– Нет, дазайн один, просто у него два противоположных формата бытия.

– А что такое аутентичный формат?

– Это когда из болтовни и суетливого страха во весь рост поднимается, – Алина привстала на колени для наглядности, – запредельный ужас, проистекающий из осознания дазайном своей конечности. – И снова уселась на пятки. – “Умираю!” – единственный верный ответ на все вопросы. Такое универсальное “ку”. Вот ты вчера выпытывал, было ли мне хорошо. А я тебя спросила: “Тебе правду сказать или как обычно?” Ты сразу надулся. А зря. Потому что с точки зрения дас мана, раз уж я пришла сюда к тебе, дураку, во второй и в третий раз, то, наверное, мне было хорошо. Но правда аутентичного дазайна в том, что “Умираю!”.

– И он ещё и смертный, твой дазайн, – сказал я чуть ли не с упрёком.

– Вовсе нет, просто он познаёт себя через смертное существо.

– То есть с моей смертью он не умрёт?

– Даже не заметит твоего исчезновения.

– К Джейкобу из фильма хотя бы пришёл ангел в виде умершего сына и повёл на небо. А в дазайне, по ходу, вообще нет никакого утешения.

– Вообще никакого, – согласилась Алина. – Поэтому и дасманим помаленьку. А что делать?

– Это как, – я не понял, – дасманим?

– Ну, то есть окружаем себя иллюзиями повседневности: Бог, рай, семья, работа…

– А ты, значит, постоянно в аутентичном дазайне?

– Нет, конечно, хотя я профессиональный дазайнер со стажем… – она усмехнулась. И продолжила серьёзно: – Бытие-к-смерти – это умирание. Но если мы извлечём категорию времени из бытия-к-смерти, то получим бытие-в-смерти. У Хайдеггера, кстати, про это ни слова.

– И что оно означает?

– Умирание и смерть не одно и то же. Посредством рефлексии через бытие-в-смерти дазайн познаёт очень специфический мир и соответствующего ему человека, а именно царство смерти и мертвеца. На старинных гравюрах смерть иногда изображали в виде трупа величавого старца, в чьё нутро, как в прорву, попадают все умершие. Он был заодно и пространством смерти, а точнее, его метафорой. И если мы воспользуемся этой же метафорой, то окажется, что нынешнее российское государство обретается в трупе СССР. Смерть клиническая, историческая, политическая, смерть личности – всё набор метафор. Да и смерть сама по себе – чистая метафора. Но при этом Советский Союз действительно умер, а те, кто его населял, поневоле очутились в его загробном пространстве.

– И биологическая смерть тоже, выходит, метафора?

Я спрашивал из любопытства, без подвоха, но Алина как-то напряжённо замолчала.

– В общем, да, – сказала после небольшой паузы. – Хотя на первый взгляд в ней нет ничего метафорического. Ты, Володя, уже второй раз пытаешься меня потыкать в социальное толкование смерти в аспекте её материальности. А биологическая смерть просто максимально наглядно демонстрирует существование смерти как таковой – но не более!

– Да не собирался я тыкать, просто спросил.

Алина потянулась за сигаретами:

– Даже Никита это понимает… Ладно, зато у тебя нет проблем с эрекцией.

Комплимент был сомнительный, недобрый. Пока я мучительно думал, чем заполнить неожиданную скверную тишину, Алина встала с дивана, щёлкнула выключателем. Комнату залили оранжевые сорок ватт. Я, щурясь, взял с пола очки. Алина с незажжённой, криво прилипшей к губе сигаретой подбирала свою одежду – лифчик, скомканные джинсы. Бросила всё это на кресло.

– Ты куда? – спросил я чуть ли не с испугом.

– Домой поеду, – ответила рассеянно. – Вот куда можно было трусы сунуть, не знаешь?

– Ты уходишь из-за того, что я что-то не то сказал?

– Нет, просто устала. И на работу завтра к девяти, а уже половина второго…

– Подожди, – попросил я жалобно. – Ты ведь не закончила про бытие-в-смерти, а мне очень интересно…

– Нашла! – Алина вытащила из-под дивана нечто похожее на полупрозрачный комок паутины или пыли. Надевая, проговорила: – По просьбам трудящихся насчёт бытия-в-смерти… Да, человеку в принципе недоступен опыт личной биологической смерти, тут ты прав. Смерть – либо будущее, неподвластное уму: “когда-нибудь умру”, либо свершившееся событие, не имеющее места, времени и смысла…

Я приблизился к Алине с намерением обнять. Но глаза её глядели так холодно, что я смешался, прошёл мимо, будто изначально собирался на кухню. Постоял там чуть, переводя дыхание, и вернулся.

– Бытие-в-смерти – единственное место, где смерть доступна общественному сознанию в целом, где имеется та самая невозможная возможность получить посмертный опыт. Время закончилось, весь его стратегический запас, если таковой вообще имелся, исчерпан. Движения вперёд нет. Есть нечто умершее и смертующие на его поверхности: зверушки Шрёдингера, берущие кредиты, смотрящие телевизор, ебущиеся, рожающие детей, мечущиеся между бытием-в-смерти и небытием-в-смерти. Глупый, жирный, счастливый, сильный всегда меньше, чем мёртвый. Быть мёртвым означает быть всем. Статус “не быть” больше, чем быть…

Надела лифчик, джинсы, вскинула руки, пролезая в джемпер. На миг показалась и исчезла под его шерстяной тканью рваная татуированная рана с кирпичной стеной. Из узкой горловины воротника вынырнула взлохмаченная Алинина голова с помятой сигаретой в зубах…

– Провожу, – я оглянулся в поисках одежды. – И хотел ещё спросить: а кто такой Андре Жид?

Алина закурила:

– Французский писатель, нобелевский лауреат.

– А почему пидор? – спросил я весело. – Что он такого сделал? Чем не угодил тебе?

Меня самого коробило от нарочитой дикторской бодрости в голосе. И было досадно, что Алина тоже чувствует и презирает эту заискивающую фальшь.

– Гомосексуалист. Он уже давно умер, лет пятьдесят назад.

– Понятно… – я в солдатском темпе натянул носки, влез в штаны и футболку. – Но это же, наверное, ещё что-то означает?

Она покачала головой:

– Я эту татуировку набила на втором курсе. Была дико влюблена в нашего препода по зарубежке. Сделала для него. Просто чтоб он, когда разденет меня, прочёл это и улыбнулся… Ради. Одной. Его. Блядской. Улыбки… – произнесла с убийственной расстановкой.

Засаднило. Будто выдернули из души какую-то мучительную нитку, чувствительный волосок. Но в том, что больно, винить следовало только себя.

– Кстати, совершенно не обязательно меня провожать, – размеренно добивала Алина. – Машина под домом. Ложись спать, Володенька. Или книжечку свою полистай, – небрежно кивнула на подоконник, где третью неделю пылилось моё философское пособие для вузов.

– Нет, провожу, – упрямо сказал.

Пока я, сцепив зубы, шнуровал кроссовки, она что-то небрежно насвистывала. Ей быстро наскучило ждать. Открыла дверь. Я услышал быстрые, как чечётка, скатывающиеся вниз по ступеням шажки.

Когда я спустился вниз, Алина уже возилась в своей красной, освежёванного цвета “мазде”, и на лобовом стекле плясали, смахивая иней, стеклоочистители, похожие на конвульсирущие оторванные лапки какого-то монструозного кузнечика.

Помахала на прощание. Проехала в шаге, так что я отступил назад и раздавил неглубокую подмерзшую лужу. Под треснувшим ледком плавал пузырь воздуха, белый, как куриное яйцо.

Обижаться на неё было глупо. Она же с самого начала предупреждала, что мёртвая. И предупреждала, что стерва…

*****

Я не очень-то верил, что истинной причиной ночной размолвки стали мои необдуманные, но, в общем-то, трезвые слова о биологической смерти. Я если и был неправ, то лишь в том, что ненароком похерил языковые игры в “смертование”.

Но ведь не могла же Алина, в самом деле, не понимать, что рядом с безопасной, как дохлая собака, метафорой смерти находится смерть обыденная, традиционная, конкретная, та, что я наблюдал каждый день. Пусть не саму смерть, а только её лики на овальных деколях, что безучастно и слепо смотрели на меня десятками глаз. Вот уже почти месяц каждый божий день я доставал из акриловых матриц свежеотлитые “льдинки”, “нолики” и “дверцы”. Они были точно каменные трупы, извлечённые из своих гробов, – воплощённое содержание смерти, отделённое от формы. И в нашем “бортовом журнале”, отражающем список заказов и их состояние, учёт вёлся не по фамилиям заказчиков, а по тем, для кого изготавливался памятник. Записанные в столбик Семибратов, Усольцева, Волокитины, Дятловы, Лындяева, Пехонин, Загудалова и так далее – все они были мертвы…

Всякое небытие, в том числе и теоретическое, не обладает самостоятельным онтологическим статусом, а является лишь фактом сознания – так впоследствии наставляли меня о загробном мрачные мои преподаватели. Но конкретно Алинино “смертование” представляло из себя непроходящее праздное уныние, осложнённое навязчивой потребностью трахаться и мучить. И, разумеется, учить смерти – так же истово, как иные учат жизни. И не её вина, что она была инструктором плавания, который кое-где нахватался техник брасса, кроля, но сам до дрожи боится воды.

Я оказался прилежным учеником. Почти не спорил, редко задавал вопросы. Завёл тетрадочку, куда обстоятельно записывал всю почерпнутую от Алины мудрость: новые имена-фамилии, Хайдеггеров-Сведенборгов, научные термины, значение которых потом смотрел в энциклопедическом словаре – увесистый томище, приобретённый за гроши у лоточника-букиниста в Гостином Дворе, добротное советское издание.

Уже в первые дни после отъезда Никиты у меня накопилось с полдюжины ярких афоризмов, которыми Алина обильно пичкала меня помимо своих философских концепций: “Если услышишь: «Такова жизнь», сразу поправляй: «Такова смерть»”; “Не учите меня не жить!”; “Мир – это пьеса мёртвого Бога”; “Рождаемся на автобусной остановке и ждём свой автобус. Но раньше приезжает катафалк”; “Жизнь – пустота, а смерть – заполненность”; “Смерть – это единица морали”.

Вполне возможно, Алина придумала их сама или же переиначила на свой лад уже существующие – как было с её опровержением “Пари Паскаля”…

– Не знаешь, кто такой Блез Паскаль?

– Давление вроде в паскалях измеряют…

– В общем, он утверждал, что рациональнее верить в Бога. Веруя, ты ничего не теряешь, ну, разве потратишься на молитвы, обряды, вынужденный аскетизм. Безверие незатратно, но в случае существования Бога расплатой будут вечные муки. То есть в сухом остатке Паскаль полагал: “Кто верит и ошибается, ничего не теряет. Кто не верит и ошибается, теряет всё…”

– И как это опровергнуть?

– Легко. Вообще сама постановка вопроса о “рациональности” говорит о том, что Паскаль признаёт: по факту у человека имеется только психический опыт бессмертия – это первый самообман, и коллективный невроз религиозного опыта – второй. А за ними всё та же неизвестность. Я, когда ещё училась на первом курсе, стишок сочинила… “Всё пропитала двойная ложь. Первая ложь – что ты не умрёшь. Вторая ложь – что если умрёшь, то не навсегда всё ж. Это две лжи. Про то, что ты будешь жить…” Так вот, в семнадцатом, довольно-таки прошаренном, веке ставка шла уже не на качество бессмертия, а хотя бы на его наличие. И поэтому: кто не верит, если ошибается, ничего не теряет. Он как минимум обретает бессмертие, и неважно где – в аду ли, в раю. А тот, кто верит и ошибается, теряет всё!

Сложно судить, насколько Алина уела Паскаля. У неё самой водились такие же логические конструкции, которые при желании легко выворачивались наизнанку без особого ущерба для смысла: “Смерть – это наивысшая простота снаружи и наивысшая сложность внутри”.

“А почему не наоборот – наивысшая сложность снаружи и наивысшая простота внутри?”

Так я думал, но не высказывался вслух, чтобы лишний раз не перечить Алине, не злить попусту…

Четверг прошёл в изнурительном, злом беспокойстве – появится ли вечером Алина? С утра я отправил ей смс с извинением, на которое она изощрённо отозвалась: “Ты не совершал ошибки. Ты и есть ошибка”. Мучительно хотелось позвонить, но я сдерживался. Я ведь и сам понимал, что через пару дней вернётся Никита и наши ночные постельно-философские радения по-любому придётся свернуть.

Весь день я был раздражён и чудовищно рассеян. Злила масляная ухмылочка Шервица. От усталости и нервов я свалял большого дурака – решил выговорить Шервицу, что думаю по поводу его несуразного стукачества. Но посреди моей обличительной речи вдруг с ужасом понял, что подставляю Алину, ведь Никита сам мне не звонил и ничего не высказывал!

По счастью, я завёл разговор с Шервицем “издалека”, выражался нервно и сумбурно, так что оставалась надежда, что он вообще не понял, о чём я говорил. Или же сделал вид, что не понял…

После обеда я написал второе смс: “Отчего бы не побыть вместе ещё один вечер?”

Алина ответила спустя час напыщенным афоризмом: “К чему проводить с человеком вечер, если не хочешь провести с ним всю жизнь?”

Кое-как я дотянул этот беспощадный четверг. В груди ныло – как в первые дни в Загорске. Будто сновала юркой иглой невидимая рука, на живую пришивая что-то к сердцу, а потом отпарывала лоскуток и принималась заново…

Но я ошибался насчёт Алины. К ночи она передумала расставаться и приехала. Вдобавок захватила с собой початую бутылку “Метаксы” – ту самую, что месяц назад я привёз Никите в подарок. При виде этого захудалого алкоголя по моим щекам плеснуло жгучим стыдом.

А потом была пьяная ночь. Алинины поцелуи сладко пахли коньячным спиртом. После умелого Алининого рта пощипывало возбуждённую, растёртую кожу слизистых. Она, как барменша из порнографических грёз, смешивала у себя во рту коньяк и сперму…

Окончательно захмелевшая, философствовала о счастье. Говорила, положив горячую голову мне на грудь:

– Счастье – такое же огромное Ничто, как и смерть…

– А почему?

– Да потому, что и у смерти, и у счастья нет содержания! Непонятно, как их объяснять. Ничто – это то-то и то-то. Мы всегда обмануты, как доверчивый Полифем, которому хитрожопый Одиссей, перед тем как выбить единственный глаз, представился Никем. “Кто тебя ослепил, бедняга Полифем? Никто!”

– Точно… – я осмотрительно поддакивал, – лучше не скажешь!..

– Счастье – блаженство в числителе и зависть в знаменателе. Блаженство – то, что ты испытываешь на физическом уровне: вкусная еда, секс, тачка, путешествие, деньги и возможность тратить их на свои увлечения – то есть всё, что приносит кайф. Но само по себе блаженство не существует. В нашем сознании оно всегда подвергается сравнению с блаженством других. И чем выгоднее это сравнение в нашу пользу, тем счастливее мы себя ощущаем…

Я уже второй час обходился одной рюмкой метаксы – цедил по капле, надеялся, что, напившись, Алина останется, уснёт рядом со мной…

– А счастье – самый большой наёбщик! – сокрушалась Алина. – Прикинется, допустим, норковой шубой и заманивает: “Эй! Я счастье! Возьми меня!” Подхожу, хватаю… В руках только шуба, а счастья нет. А оно уже из другого угла ржёт, дразнится: “Тут я!” И вот тогда начинаешь понимать, что на самом деле нужно было становиться водителем троллейбуса, как мечталось в детстве…

Пьяненько плакала:

– Зачем создана такая реальность, если в ней нужно быть покойницей, чтоб не орать от ужаса?

Я успокаивал её как мог:

– Зато ты самая лучшая, самая красивая покойница на свете…

– Ага, – она шмыгала носом, всхлипывала, – женский мертвячок, ебливая красоточка…

Самозабвенно и хвастливо вещала о своём будущем проекте – “Тихий Дом”.

– Название условное… Ритуальное агентство нового поколения! Не агентство даже, а “Дом”! Там всё будет по-другому, не так, как мы привыкли, когда заунывная полуподвальная контора и постные, лживые еблища: “Сочувствуем вашему горю…” Во-первых, принципиально иной штат сотрудников, молодая, слаженная команда funeral counselors!.. Вслушайся, как звучит!.. Похоронные канцлеры! Технический советник, агент, бальзаматор, хранитель тела, церемониймейстер в одном лице! Никакого фальшивого сочувствия! Только ледяная, дисциплинированная предупредительность!.. Во-вторых, новейшие технологии! Логистика, маркетинг, паблик рилейшнз! Типография для печатания пригласительных открыток, флаеров, уличных баннеров! Флорист, специализирующийся исключительно на траурных икебанах, визажисты, стилисты, веб-дизайнеры для индивидуальных страниц памяти и сайтов! Похоронные кутюрье, фотографы, операторы, сценаристы и постановщики похорон! В идеале получится не просто агентство, а элитный клуб! Универсальное место, где можно проводить всё свободное время – общаться, знакомиться, есть, пить и ежесекундно помнить о смерти!..

Сказала, что ей душно, и сорвалась с дивана. Распахнула половину окна, смахнув с подоконника кустик алоэ. Горшок с трухлявым костяным стуком ударил в пол и, судя по звуку, раскололся.

– В общем, очевидно, что устаревшая парадигма похоронной отрасли нуждается не в реконструкции, а в фундаментальной замене! Что ещё?.. Конечно же, юридическая консультация, кабинет танатотерапии! – перечисляла возбуждённо. – Психологическая помощь… Лекции всякие тематические о культуре, философии. А когда-нибудь по-любому законодательно разрешат эвтаназию! Тогда можно открыть эвтанатический зал. Только вообрази, как это может быть! Круче, чем у Мопассана в его “Усыпительнице”!.. Такое дико эстетское, с охуительным интерьером, музыкой, с 3D-графикой!..

Я включил свет. Распростёртый алоэ напоминал маленькую, выброшенную на берег зелёную осьминожку.

– Мопассан всё-таки гений! – восклицала Алина. – Заранее во всё врубился! Что провидение ничем не отличается от правительства, оба безбожно лгут, а поскольку нет возможности переизбрать метафизику, то люди понимают, что кругом обмануты, и хотят добровольно уйти из жизни!

Я отлучился на кухню за кастрюлькой, переложил в неё алоэ, а потом принялся собирать ладонями просыпавшуюся на пол землю из горшка. Старался не забывать при этом произносить изредка:

– Ага!.. Здорово!.. Очень круто!..

– Мой “Тихий Дом” однажды станет флагманом новой культуры погребения! Понимаешь?!

– Понимаю…

Алина ненадолго замолчала. Я услышал:

– Блять! Кому я это всё рассказываю?!

Я поднял голову. Алина стояла посреди комнаты с искажённым от ярости лицом. Потом заграбастала в охапку свою одежду.

– Скорую ещё ему вызови, Хуйболит ботанический!

Для Алины ситуация, очевидно, выглядела следующим образом: она делилась сокровенным, а я вместо того, чтобы с благоговением внимать, занимался спасением алоэ.

Я сначала кинулся к ней, затем в ванную мыть испачканные в земле руки. За это время Алина наспех оделась. Никакие уговоры, что пьяной нельзя садиться за руль, не действовали. Я попытался удержать её, но Алина по-кошачьи быстро и злобно мазнула меня ладонью по лицу. На щеке остались кровавые кавычки от её острых ноготков. Ушла.

Я переживал, что она села за руль в невменяемом состоянии, но надеялся, что ночью дороги пустынны и ничего не случится. Почему-то был уверен, что увижу её завтра. И не ошибся.

*****

В пятницу вечером Алина зачем-то повезла меня в Москву – как она выразилась: “По местам былых разочарований”. С порога увидев свежие царапины на моём лице, с удивлением спросила:

– Я, что ли, так приложилась?.. – а когда я подтвердил, заулыбалась. – Ну, значит, заслужил. Хотя я плохо помню, чем ты меня разозлил…

– Не хотел, чтобы ты уезжала в нетрезвом виде.

– Цела, как видишь. Добралась на автопилоте.

Хмурое Алинино похмелье было полно брюзжащей, пустопорожней горечи:

– Как же я заебалась барахтаться, взбивать из говна масло, как та лягушка… Будто на собственные средства снимаю хуёвый малобюджетный фильм, какой-то сраный артхаус… Всех. Вас. Ненавижу… – говорила обречённо, резко.

– Ну а меня за что ненавидишь? – спросил я безропотно. – Я-то чем тебя обидел?

– Какие, блять, все добренькие, – певуче передразнила. – Че-е-ем оби-и-идел? Видишь? – указала на одинокий тусклый купол. – Благовещенский собор, четырнадцатый век… Канонический пример крестово-купольного белокаменного храма владимиро-суздальской архитектурной школы. С восточной стороны храма находятся три алтарные апсиды. Западный, южный и северный фасады храма имеют традиционное деление на три вертикальных прясла, завершённых закомарами. Включён в список памятников всемирного наследия ЮНЕСКО… – В голосе её зазвучала профессиональная монотонность экскурсовода: – Прошу обратить ваше внимание на фрагмент фрески “Страшный суд”. Иконография “Страшного суда” складывается в византийском искусстве одиннадцатого – двенадцатого веков. Традиционный вариант композиции включает в себя изображения второго пришествия Христа, воскрешение мёртвых и суд над праведными и грешными, торжество праведников в небесном Иерусалиме…