Текст книги "Земля"

– Кухня тут, конечно, не очень, – сразу предупредил Никита, – чисто ностальгическая, советская. Но в целом съедобно. Что хорошо – от главного не отвлекаешься…

– Это от чего? – я поинтересовался. – Главного?

– Ну, у каждого своё… – ответил Никита. – Поиска смысла жизни. Или смысла смерти. Еда – это ведь удовольствие, которое уводит, расслабляет. А здесь вкусовое удовольствие сведено к минимуму.

Я внимательно посмотрел на Никиту, не понимая, шутит он или серьёзно.

– Но зато меню копеечное, – он продолжал. – И, главное, атмосфера особенная. Тут зависают весьма занимательные экспонаты. Андеграунд преступного мира. Не в законе, конечно, но по-своему весьма авторитетные в Загорске личности. Только специально не пялься на них, они это не любят…

– Кто они?

Никита задумался, потом ответил:

– Честно говоря, не знаю. Я, когда первый раз их увидел, решил, что какие-то ебаньки. “Юродивые” – возможно, более подходящее слово. Да сам увидишь… Самый… э-э-э… яркий – Лёша Крикун. Он действительно покричать любит…

Я решил, что Никита разыгрывает меня.

– Никит, – сказал, – я так понял, возле больницы люди ждут. Может, лучше туда поедем?

– Сейчас никак нельзя. Время неблагоприятное. Я ж объяснял тебе.

– Му… ху… – я постарался вспомнить трудное слово: – Мухурта эта?

– Раху-кала, – подтвердил Никита. – Часы биологические с собой?

– Ага.

В моём бомбере имелся внутренний карман загадочной формы – узкий, длинный, как пришитый чехол. Прочный футляр, подаренный Никитой, помещался там просто идеально.

– В общем, пересидим в “Ивушке”, – сказал Никита. – Бережёного бог бережёт. Да и я не решил окончательно, стоит ли привлекать тебя к нашим разборкам…

В этот момент отворилась дверь павильона. Вышла, пятясь, баба в фартуке. Сивую голову украшал белый накрахмаленный венчик. В руках у неё были швабра и ведро, из которого выглядывал мокрый угол ветоши.

– Доброго вечера, Антонина Захаровна, – поздоровался Никита. – Как у вас там? В полном составе? – и приятельски погладил бабу по плечу.

Та обратила к нам розовое, будто распаренное, лицо:

– Ой, не говори… Офонарели уже… – Она нахмурилась, затем вытащила из ведра и распластала на пороге тряпку: – Правила знаешь, так что вытирай ноги… А привёл кого?

– Брата младшего…

Баба с непередаваемым сочувствием оглядела меня, вздохнула:

– И не надоест же вам…

Никита нарочито старательно пошаркал подошвами, потянул на себя вторую дверь тамбура.

– Учкуду-у-ук!.. – протяжно донеслось из зала. – Три-и колодца-а!.. Защити!.. Защити!.. Нас от со-о-онца-а!.. – тянули квартетом восточные голоса. Дверь закрылась, приглушив песню. Я чуть потоптался на сырой тряпке и двинулся за Никитой.

Снаружи павильон не показался мне большим, но изнутри выглядел неожиданно просторным. Скромное убранство, как в обычной столовой: пол, покрытый линолеумом, десяток столов на тонких стальных ножках, жёсткие стулья; свет тусклый, с пляшущими тенями на потолке и стенах, словно не лампы горели, а факелы.

Все столы были свободны, лишь в дальнем, хуже всего освещённом углу гуляла компания из пяти человек. Рассмотреть лица или одежду не представлялось возможным – всё скрадывала широкая, как завеса, тень. Наше появление, однако, привлекло их внимание, один даже поднял руку и проорал вместо приветствия одновременно с солистом звучащего ВИА:

– Учкуду-у-ук!.. – хрипловато и совсем мимо мелодии.

Никита выбрал дальний столик, повесил бушлат на стул, а сам уселся спиной к окошку, завешенному серой от старости гардиной. Я расположился напротив, отразившись четвертью лица в полупрозрачной черноте стекла.

Рядом с подставкой для солонки и перечницы лежали два одинаковых меню – простенькие, как театральная программка, отпечатанные на фиолетовом картоне.

– Что будешь? – спросил Никита. – Тут всё одинаково невкусно, так что бери любое и не ошибёшься. Гуляш, кстати, нормальный, есть можно. И люля ничего бывает, с пюре. И солянка…

– Чаю возьму, – сказал я.

К нашему столу ковыляла старуха, вдобавок чуть горбатенькая. Поверх синего, похожего на рясу платья на ней был кружевной передничек официантки. Крахмальный венец крепился кокетливой заколкой к седым волосам, скрученным на затылке жиденькой гулькой. Мне сделалось ужасно неловко, что нас собирается обслуживать настолько пожилой человек. Перевёл взгляд на её руки и оторопел. Не меньше преклонного возраста меня озадачил маникюр – вульгарно-красный, никак не вяжущийся с жёлтыми артритными пальцами, похожими на высохшие стручки фасоли, с морщинистой кожей рук и синюшными венами.

Старуха посмотрела сперва на Никиту, потом на меня, и я заметил, что один глаз у неё открыт больше другого. Рот был запавшим, почти провалившимся, отчего сильно выступали вперёд скулы, нос и костлявый подбородок. Тонкие, с синцой, губы сложились в улыбку.

– Меня зовут Елена. Вы готовы сделать заказ? – дребезжаще спросила.

Никиту совершенно не удивил вид нашей официантки. Он сказал, водя пальцем по меню:

– Одну солянку, салат “Осенний”, гуляш, стакан чаю… Точно ничего не будешь, Володька? Ну, как знаешь… Водки грамм триста… Компоту графинчик. И сырничков ещё. Пока всё.

Старуха нацарапала карандашиком пометки, сунула блокнотик в карман фартука и ушла, чуть подволакивая ногу.

– А водку зачем? – спросил я. – Ты ж за рулём!

– Да я и не буду пить, – сказал Никита. – Это для тебя.

– Так и я не хочу.

– Ну, чисто символически, всего рюмку… Ты лучше ответь мне, Володька, как брату… – Никита крепко расставил на столе локти и побуравил меня взглядом следователя. – Ты к Алине как относишься?

Во рту от волнения скисла слюна. Чувствуя, что стремительно краснею, я сказал:

– Хорошо отношусь…

– Она тебе нравится! – Никита откинулся на спинку стула и засмеялся. – Я ж вижу!

Удовлетворившись моим смятением, сказал:

– Не парься, Володька, я ведь не сержусь. Алинка – девка красивая, видная… – он снова привалился к столу. – Просто совета у тебя хочу спросить. Вдруг тебе со стороны виднее?

Старуха звякнула о стол рюмками, поставила графинчик с водкой, два гранёных стакана, кувшин с компотом, тарелку с нарезанными четвертинками хлеба.

Я подумал, что без водки мне уже не расслабиться, а трезвым я буду только позорно пламенеть ушами и вызывать лишние подозрения.

По-хозяйски налил Никите компоту, а себе плеснул в стакан добрую половину графинчика, чтоб подействовало сразу и наверняка.

Показалось, что обманулся и вместо водки хватанул кипятку – так ожгло горло. Встретился глазами с Никитой.

– Ты Алинку видел, общался… Скажи, как она тебе?

– В смысле?

– Ну… Она нормальная? – будто переступая через приличия, выговорил Никита. – По твоим ощущениям?

– Вроде да, – сказал я. – Нормальная. С характером, конечно. Но это же другое…

– Короче. – Никита налёг животом на стол, чтоб быть ближе ко мне, и перешёл на таинственный шёпот: – Вот она, к примеру, считает себя мёртвой. Это как?

Я опять почувствовал, что краснею. Вылил в стакан вторую половинку графинчика, выпил, отломил кусок чёрствого хлеба и прожевал бесчувственным ртом. Уточнил:

– Шутит?

– Не-а, на полном серьёзе. Причём обосновывает так, что держись!

Никита откинулся и позволил старенькой Елене поставить перед ним дымящуюся тарелку с солянкой.

– И ещё водочки нам, – он постучал ногтем по пустому графинчику. – Тоже триста… Видишь бабульку?.. – сказал он, глядя вслед нашей ветхой официантке. – Божий одуванчик… В гроб краше кладут. Но поверь, она себя явно не считает мёртвой. Когтищи какие себе намалевала…. – и пригорюнился. – А вот Алинка у меня мёртвая.

– Это игра такая, Никит, – сказал я расслабленным голосом. – Она как ребёнок, который переоделся в костюм зайчика и хочет, чтобы все взрослые считали его зайчиком.

– Хорошо, если б так… – Никита шумно похлебал солянки, затем покосился на ложку и отложил. – Не игра у неё! Я думал сначала, может, форма психологической защиты. Знаешь, типа, советы бывалых: повстречал медведя – притворись мёртвым, и он не тронет. Назовёшься мёртвым, и смерть пройдёт мимо. Имеются специальные практики, я интересовался. Даёшь себе установку: “Я умер” – и культивируешь переоценку восприятия, меняешь систему ценностей, полностью выключаешь эмоции, погружаешься в искусственное небытие – чтоб как в песне было. Если умер, не страшны тревоги и любые похую дороги…

Я вдруг обратил внимание, что из невидимых колонок до сих пор звучит “Учкудук”, должно быть по третьему или четвёртому кругу.

– А татухи её тебе как? – спросил Никита. – Не настораживают?

– Ну… Это ж личное дело каждого.

– Ладно я по дурости когда-то херню набил, – Никита потёр пальцем ожог от изведённого орла. – Просто ты, Володька, не всё видел. Алинка вся сверху до низу забитая, как якудза! Вообще не понимаю этой моды на татуировки – дорого, больно и на всю жизнь…

Я не выдержал и засмеялся. Испуга и напряжения больше не было. Наоборот, ситуация представилась мне в предельно комичном свете, а тут ещё и Никитин юморок.

– Я ж Алинку пиздец люблю, – тихо возмущался Никита. – Но стремаюсь даже куда-то полететь на отдых. Не потому, что мне это не нравится, просто за неё переживаю. Как другие реагировать будут?! Прикалываться над ней начнут…

Старуха принесла гуляш, поставила графинчик с водкой и неожиданно погладила Никиту по голове, словно маленького. Неуместная ласка не вызвала у брата никакого протеста. Он только вынырнул из-под её руки, сказал: – Ещё компотику бы… – и вернулся к нашему разговору. – Ну вот что обычные тёлки хотят открыть? Салон красоты или бутик. А этой подавай бюро ритуальных услуг. Алиночка, чем ты хочешь заниматься? – передразнил. – Эвтана-а-азией… Заебись мечта?! Ты макай хлебушек в подливку, Володька. Или давай тебе возьмём чего-нить.

Я слушал брата и тешился моим лихим состоянием, напрочь позабыв, что нагловатое бесстрашие взялось из содержимого графина.

– Я ведь понимаю, что Алинка ко мне не от большой любви прилепилась, – безоглядно откровенничал Никита. – Только из-за того, что я, по её мнению, на службе у смерти…

Я произнёс с вальяжностью:

– Я где-то прочёл, что женщины живут по девизу: “Любить нельзя использовать”, но где поставить запятую, каждая выбирает сама.

– Хорошо, что напомнил. Я только хотел про филологические ху́йни рассказать, – встрепенулся Никита. – Есть у Алинки среди прочих татуировка: “Песок засыпал снег”. Так она такую теорию задвинула – мама не горюй! Это тебе и оскорбление бога, и отрицание времени, потому что фраза разрушает казуальность, и не ясно, что раньше произошло, кто кого накрыл, песок или снег…

– Каузальность, – механически поправил я Никиту.

– Чего?!

– Казуальность – это про другое, что в мире господствует случайность. А каузальность – причинная взаимообусловленность…

– Попутал, значит… – Никита внезапно насупился. – А ты откуда знаешь, как правильно? – и уставился подозрительно.

– Ну, слово-то известное, – выкрутился я. – У меня дома учебник по философии, там оно почти на каждой странице встречается. Ну, не на каждой, конечно…

– А-а… – Никита поник. – Меня Алинка почти убедила. Но я потом выцепил хера одного лингвистического – препода московского универа – и проконсультировался. Мало ли, вдруг женщина моя ненароком переворот в философии или в богословии совершила… Оказывается, есть научный термин, описывающий это явление. Называется амфиболия. Означает двойственность или двусмысленность, которая получается при особом расположении слов. Допустим, когда подлежащее в именительном падеже трудно отличить от прямого дополнения в винительном падеже. Например: “Мать любит дочь”. Вот и вся каузальность эта… – чуть уныло закончил Никита.

– Расстроился? – спросил я сочувственно.

– Ага… Чуть пиздюлей бедолаге тому не выписал.

– Преподу?

Я услышал визгливый женский возглас, прозвучавший у меня за спиной:

– Да отцепись, придурошный! – оглянулся и увидел уборщицу, что повстречалась нам на пороге “Ивушки”. Вокруг неё смешно и дёргано ходил вприсядку под бесконечный “Учкудук” забавного вида мужичонка. Среднего роста, тощий и косматый. Длинная русая прядь с каждым прыжком взлетала и падала на покрасневший лоб. Одет он был в обвислые мешковатые штаны и крапчатый свитер, а помогал себе пиджаком, то выписывая им восьмёрки, то просто вращая, как пропеллером. Лица́ его я не мог толком рассмотреть, потому что мужик преимущественно пялился себе под ноги, словно боялся оступиться.

– Ща а-абниму! – игриво прокричал он, намереваясь облапить уборщицу, приспособить для парного танца.

– Лёшка, отвали! – та шутливо замахнулась на него, и мужичок, хохоча, завертелся в дурном трепаке, состоящем из размашистых, быстрых, очень нелепых движений. Танцевал он неряшливо, запаздывая с дробными притопами на какую-то неуловимую долю, лишь в самый последний миг каким-то непостижимым образом настигал ритм, попадал в такт.

– А ещё этот препод Алинкин из МГЛУ, – чуть повысил голос Никита. – Она меня раньше постоянно им заёбывала, уши прожужжала, как была в него влюблена, какой он, блять, интеллектуал, а я, типа, быдло…

Я сообразил, что дальше смотреть на пьяненькие пляски невежливо, и повернулся к столу.

Никита в сердцах яростно вспахивал вилкой гуляш:

– Однажды так накрутила, что я на нервяке рванул в Москву и за сутки его разыскал. Понаблюдал сначала издалека – обычный ботан в очочках. Сижу в машине и прикидываю. Домашний адрес у меня есть, щас скажу Белику с Катричем, чтоб отловили на улице эту морковку учёную и закатали в бетон! И никто никогда не найдёт… Но по счастью вспомнился Ницше “Заратустра”. Там старуха поучала: “Пошёл к женщине, возьми с собой плеть”. И я такой думаю: “А плеть-то для чего? Это ты бабу пиздить собрался или, наоборот, идёшь к ней с плетью, чтобы она тебя отхуярила? Ты определись сначала, зачем тебе плеть, Никита, а потом уже ни в чём не повинных людей убивай”. Так что отвёл боженька от греха!..

В чёрно-зеркальном оконном стекле мелькнула крадущаяся обезьянья морда с обезображенным плоским носом и завернувшейся нездоровой губой. Но прежде чем я понял, чем чревато это летящее отражение, в моё, казалось, законопаченное левое ухо будто вонзилась дрель или какой-то обезумевший милицейский свисток.

Звук не испугал, а, скорее, парализовал меня. Контуженный децибелами, я даже не дёрнулся от неожиданности, разве чуть тряхнул головой, словно бы задремал и проснулся. Потом медленно повернул голову в сторону источника шума.

Почти впритык ко мне ухмылялось, дразнилось лицо плясуна Лёши – я видел мутные белки его горчично-зелёных глаз, липкую чёлку поперёк лба, посечённые ударами брови в бледных шрамах, изувеченную переносицу, распахнутый вкось рот, оскал заячьей губы, прокуренный янтарный клычок и беззубую десну цвета варёного мяса, подбородок в редкой щетине…

У этого лица не было конкретного возраста. Оно отражало лишь какой-то непонятный мне статус. Неожиданно всплыло поясняющее слово: “Крикун”. Это он и был – тот самый Лёша Крикун, о котором четверть часа назад осторожно говорил мне Никита.

Оглушённый, как после нокаута, я всё силился понять, что же произошло. К столу тем временем подтянулась дальняя компания. Не старые, не молодые, не крупные и не мелкие, одинаковые обликом, как псы в помоечной стае, размножившейся кровосмешением.

Поодаль шептались официантки. Старенькая Лена стояла, скрестив на груди руки с кровавым маникюром. Подошла сивая уборщица, а за ней какая-то совсем юная девчушка, почему-то босая.

“Учкудук” больше не играл. Я отчётливо слышал тишину правой стороной, практически не пострадавшей от Лёшиного крика. В левом ухе шипел и потрескивал равномерный шум, который случается, когда радиоприёмник вдруг теряет волну.

Я поглядел на Никиту, словно надеялся получить от него хоть какие-то вразумительные объяснения. Брат растерянно улыбался, щёки его медленно покрывал глупый пятнистый румянец.

Они обступили нас – похожие на вокзальных бродяг, с раззявленным любопытством уставились на меня. Во взглядах читался бешеный восторг, будто я только что продемонстрировал им какой-то невиданный трюк. Вместе с Лёшей их было пятеро.

Кудлатый, в грязно-белой, выбившейся из штанов рубашке, просипел Никите:

– Ты чё, предупредил его?!

– Нет, – решительно ответил Никита. – Он ничего не знал…

– Мож, он того, братец твой, глухой? – предположил второй – в замызганном костюме, похожем на старую школьную форму. Затем громко спросил меня, тыча коричневым пальцем в своё ухо: – Ты, паренёк, не слабослышащий часом?

– Нормальный, – ответил вместо меня Никита.

– Давненько такого не видел… – уважительно произнёс третий бродяга. Закинул на плечо пиджак с накладными замшевыми локтями. – Последний раз Гриша Кирза, земля пухом. И тот, в восемьдесят девятом году, помощник прокурора из Рязани. Как его звали-то, забыл?..

– Рогачёв вроде фамилия была, – вспомнила сивая уборщица.

– Не-е, – засомневался четвёртый, с детским отёчным лицом, как у спившегося карлика. – Помощника Маклаков звали, а Рогачёв – из Москвы…

Я смотрел в их косые физиономии, похожие на недобрые шаржи, на скалящуюся рваную губу Лёши Крикуна, гнусаво кулдычащего надо мной, прихлопывающего в ладоши: “Ай, мощща, ай, мощщища!..” – и понимал, что меня вовлекли в какой-то омерзительный розыгрыш. И Никита, зная, что так будет, сознательно привёл меня сюда.

Давненько я не испытывал такого кипящего бешенства. Резко отодвинул стул, встал и начал яростно:

– Это что сейчас было?! – и сразу осёкся. Звучал не мой обычный голос, а кукольный надорванный фальцет, точно я надышался гелия.

Бродяги дружно засмеялись, а Лёша Крикун ликующе заулюлюкал, как индеец из фильма. При этом он не переставал выбивать своими разбитыми башмаками какую-то бесноватую чечётку.

Я положил на стол очки и с разворота двинул Лёше в лицо. Точнее, метил боковым в челюсть, но в этот момент Лёшу будто скрючило от смеха, и моя рука вхолостую пронеслась над его лохматым затылком, а я просто крутанулся вокруг своей оси и едва не упал. Вестибулярные мои возможности, видимо, пострадали от разрушительного крика.

– Раз! – проорал Лёша. – Ебошь, паренёк, не жалей! – приплясывая, предупредил. – Но Крикуна три раза бьют! А больше нельзя!.. Не по пра-а-авилам!..

Взбешённый глумливым хохотом бродяг, я нанёс прямой удар, от которого Лёша не увернулся даже, а просто отвернулся, и мой кулак пролетел мимо цели.

– Два!.. – хором вскричала четвёрка.

– Ой, я не могу смотреть на это! – уборщица всплеснула руками. – Хватит над парнем измываться!..

– Не канючь, Захаровна! – строго возразил кудлатый. – Дай Лёше чуть поиздеваться. Он же последний скобарь-крикун!..

– Это я издеваюся?! – патетично, на весь зал, вскричал Лёша. Он уселся на стул и как умел изобразил своей искалеченной мимикой смирение. – Бей Лёшика, парень, – сказал неожиданно плаксиво. – Отводи душу…

Я подошёл к нему вплотную, каким-то чутьём понимая, что он действительно больше не станет увёртываться.

Лёша, как по кнопкам гармони, пробежал быстрыми пальцами по увечному своему лицу, причитая:

– Ни одной косточки живой не осталось! Ни единого целого местечка!.. Подставляю морду, как Христос!.. – судорожно сморгнул, и по щекам его покатились слёзы.

Я догадался, почему у Лёши искалеченное лицо, – Крикуна били те, кого он не сумел разжалобить. Я для острастки пошире размахнулся и щёлкнул Лёшу по лбу. Он комично взметнул руками, с громким воплем опрокинулся на спину вместе со стулом, будто мой щелчок повалил его.

На полу он свернулся калачиком и дважды проскулил:

– Больно! Больно! – спрятав лицо в ладонях.

Я решил, что Лёша перебарщивает со скоморошничеством, но, когда он на миг отнял руки, увидел, что у него нос и подбородок залиты кровью.

Над Крикуном склонились двое – бровастый и тот, что с лилипутским лицом, – подняли его и поволокли к своему столу.

В колонках нежно заиграли гитара и синтезатор, полилось задумчивое мычание. Печальный тенор пропел: “Лишь только подснежник распустится в срок… Лишь только приблизятся первые грозы… На белых стволах появляется сок… То плачут берёзы, то плачут берёзы…”

Я увидел, как уборщица Антонина Захаровна махнула в досаде рукой и удалилась, а чуть погодя вернулась с тряпкой – замыть на линолеуме кровавые кляксы, оставшиеся после Лёши. Старушка Лена вынесла и поставила перед Никитой тарелку с сырниками.

Шушукались, не расходясь, официантки возле барной стойки. В левом, казалось, бесповоротно оглохшем ухе занудливый радиошум неожиданно сменился вкрадчивым женским шепотком:

– В испанском языке существует два глагола со значением “быть”, “являться” – это ser и estar. Первый характеризуется продолжительностью длиной в жизнь или просто большой промежуток времени. Например, soy Natasha. Я есть Наташа, ею родилась и умру. А второй описывает переходные, временные состояния…

Я ни на миг не сомневался, что переживаю слуховую галлюцинацию, и при этом готов был поклясться, что действительно слышу одну из официанток.

– Забавно, что именно со вторым, “временным” глаголом употребляются выражения estar casado – быть женатым, и estar muerte – быть мёртвым…

– Сурово ты Лёшика приложил, – с насмешливым укором сказал мне кудлатый. Я вдруг обратил внимание, что у него очень белые зубы.

– Да не бил я его! – разозлился я. – Вы же видели!

– Почём знать? – улыбнулся кудлатый. – Может, у тебя какой секрет есть. Удар тайный… Ладно, пацанчик, считай, прописали мы тебя в нашей ебанутой хате!

Бродяга в школьной форме погрозил мне пальцем:

– Сам знаешь, где косячишь! Пизда что банановая кожура: поскользнуться на ней в два счёта!.. – и засмеялся – молодо, счастливо. – Знал бы ты, сколько народу убилось на пизде! Хлоп затылком, и хана!..

В какой-то момент мне показалось, что это никакие не взрослые люди, а просто загримированные старшеклассники, весёлые, грубоватые двоечники из какого-то абсурдного драмкружка.

– Ты просто пойми: они все умерли, – вдруг проникновенно сказал кудлатый. И грустно поморгал красными, будто ошпаренными, веками.

– Кто? – я не понял.

– Люди, которые жили до нас. Все до одного… – и выжидательно смотрел на меня.

– И что делать? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Надо попытаться не умереть…

– И как это сделать?

– Тренировки. Каждый день укреплять жизнь!..

Тут обоим бродягам, видимо, надоело кривляться, изображая серьёзность. Они прыснули, развернулись и побрели прочь в свой дальний закут. Представление, если это было оно, закончилось.

Я сел за стол, неторопливо водрузил на нос очки. Я чувствовал, что кристально трезв, будто и не было трёхсот граммов. Шумовое беспокойство в ухе практически улеглось, лишь изредка что-то постукивало в перепонке, будто по эмалированному дну вода перекатывала с места на место камушек. Следовало признать, что Лёшин крик лучше всякой поликлиники прочистил заложенное ухо.

Никита выложил на стол тысячную купюру и сказал деловито:

– Поехали, Володька, наши заждались!..

Очевидно, он больше не сомневался в моей пригодности.

*****

Мы направлялись к Первой городской больнице.

Досада моя на Никиту почти улеглась: подумаешь, сначала тестировали тишиной, потом испытали криком – значит, так надо…

– Никита, – начал я. – Ведь это же были не бандиты, а клоуны какие-то опустившиеся. Ну не бывает таких уголовников.

– Да какая разница, кто они… – с хмурым видом отвечал Никита. – Клоуны, скоморохи, шуты… Ты по-любому себя достойно показал. Сам же слышал… – в голосе его прозвучали едва различимые нотки зависти. – Но ты ведь понимаешь почему? Я ж тебе по-родственному помог, дал всё-таки подсказочку. Так что, – он увесисто ткнул меня кулаком в плечо, – особо не зазнавайся…

– А тебя тоже криком проверяли? – спросил я чуть погодя.

Никита помолчал, потом словно бы нехотя признался:

– Было дело…

– И как?

– Нормально… Хотя психанул, конечно. Лёшика приложил, не сдержался… Ой, да там такой цирк случался. И со стула падали, сознание теряли, и пердели, и визжали, как бабы… Знаешь, – брат странно глянул на меня, – с тобой они ведь поговорили после, что-то осмысленное сказали. Совет вроде дали…

– Тебе ничего не сказали?

– Сказали… Но какую-то хуйню бессмысленную.

– А что именно?

– Блять… Поёт Агутин, что умер Путин! – Никита фыркнул и рассмеялся. – Ни на какую жопу не натянешь. Вот что имели в виду? Почему Путин?

– Рифма?

– Ну, может. Типа, сказал Кукушкин, что умер Пушкин!..

Я для приличия похихикал вместе с Никитой, втайне радуясь, что брат не стал вдаваться в суть напутствия о “банановой пизде”.

Мы проехали мимо центрального входа Первой городской, обогнули по периметру больничный массив и свернули на небольшую улицу с глухими кирпичными стенами нежилых построек. Улица была бы просто тихой и чуть угрюмой, если бы не избыток машин возле служебно-технического выезда.

Стояли две “буханочки” с размашистым “Мемориал-авто” по борту и три катафалка от комбината с надписями “Городская ритуальная служба”. Поодаль полыхали фарами легковушки – пять или шесть. Возле ворот ску́чились десятка два человек – перевозчики по одну сторону шлагбаума и больничная охрана по другую.

Никита присвистнул. Но поразило его отнюдь не столпотворение транспорта и людей:

– Ого, бля! – он повёл взглядом. – Этого добра не было ещё неделю назад! Ни будки, ни ворот. Когда успели?.. И забор новый поставили. Раньше только рабица была…

Никита проехал мимо толпы, остановился в тени, подальше от фонаря, возле складской стены. Только мы вышли, в стоящем неподалёку “мерседесе” открылась водительская дверь. Оттуда вылез Мултановский. Под распахнутым пальто виднелся с иголочки костюм, щёгольский галстук, точно Андрею Викторовичу пришлось сорваться с ответственного приёма. Ветер трепал седой суворовский хохолок.

– Как обстановка, Андрей Викторович? – бодро спросил Никита. – Взятие Измаила?!

Желтоватое лицо Мултановского перекосило от злости:

– Бардак ёбаный!.. Я с утра в Москве по делам. И звонок от Лялькина. Пришлось всё бросить, лететь сюда, как в жопу раненному!.. Приветствую, Володя, – запоздало поздоровался и со мной. – Только пальцы не ломай!

Я осторожно пожал вялую, прохладную кисть Мултановского.

– Валерка тут? – Никита поискал Сёмина глазами в толпе возле шлагбаума. – Не вижу что-то его…

– Там он, с Шелконоговым и Чернаковым, – Мултановский чуть понизил голос. – Один, без подмоги. Как и Чернаков… Спасибо, хоть твои миротворцы приехали…

– Беля с Катричем? – покивал Никита. – А где они?

– Кружат по окрестностям, разведывают. Надо было сразу через прокуратуру рулить. Столько времени потеряли…

– Нелишне попытаться уладить по закону, – одобрил Никита. – Вопрос у Кончукова решается?

– Ну его нахуй! – энергично замахал руками Мултановский. – Он на неделю затянет… У нас завтра пять похорон! Напрямую к Чуканову. Поэтому пока никаких действий не предпринимаем, ждём официальное письмо.

– Кто поехал?

– Отправил Снятко два часа назад. Богдан – хлопец ушлый, юрист. Добазарится… Но какой же Гапон пидор! – Мултановский в гневе потряс худым кулачишком, подбирая эпитет. – Огнедышащий!

Вкупе с пантомимой это прозвучало забавно. Никита засмеялся, а Мултановский отделался кислой улыбкой:

– Устал я, парни, от всей этой мутотени, не поверите как…

Вразвалку приближался Валера Сёмин. Пуховик его был расстёгнут, чёрная вязаная шапочка съехала вбок. К спортивным штанам на коленях налип снег. Спросил издали:

– Какие новости, пацаны?

– Охуенные, – отозвался Никита. – Иисус любит тебя!

– И всё? – потянул Валера разочарованно. – А Илонка?

– Что там за недоомон на воротах маячит? – спросил Никита.

– Я ебу? – Валера оскалился. – ЧОП какой-то московский. Кордон, блять, гондон, мандон… Не разглядел, чё на шевроне написано.

– Чуть ли не взвод, сука, привёз! – взвился Мултановский. – Не поскупился!.. А это что у тебя, Валерий? – спросил строго.

– Да так, – озорно ответил тот. – Боевой трофей.

Я вдруг понял, что в руке у Сёмина не зонтик, как мне показалось сначала, а резиновая дубинка. Заметив мой взгляд, протянул её:

– Держи, Вован, пригодится.

– Лёгкая, – удивился я, прикинув дубинку в руке. – Думал, они поувесистей.

– Стандартная, как у ментов. Полкило или чуть больше.

– Зачем она мне?

– Бери, бери…

– Валерий, – Мултановский посмотрел на Сёмина с укором, – мы же договорились без хулиганства!

– Да пошутил слегонца над бычарой! – добродушно сказал Валера. – Руку через ворота сунул и оторвал ему палку вместе с подвесом. Ты, Андрей Викторович, – он перевёл тему, – лучше бы мне объяснил, как такое возможно, чтоб перекрыть проезд к государственному учреждению!

– Гапон, сука, участок выкупил! – завёлся Мултановский. – Земля-то не больничная, а городу принадлежит! Нужно было только согласие главврача! А у Ко́стычева рыло давно в пуху. Он сам по себе мужик нормальный, но Гапон его вот так, – Мултановский комично показал как, – за яйца держит!..

От проходной долетали звуки нарастающей свары:

– Куда прёшься?!.. А ну назад!

– Руки нахуй убери!..

– Судя по голосу, Димон, – с ухмылкой определил Никита. Потом обратился ко мне: – Вот что, Володька, а сходи-ка к воротам, глянь, чего там Шелконогов опять забузил. И вообще, оцени обстановку…

Я решил, что брат просто хочет о чём-то посекретничать со старшими, и отправился на разведку к воротам.

* * *

Вахтёрская бытовка представляла собой обшитый гофрированным стальным листом контейнер на полуметровых сваях, с единственным квадратным окном, как в детской избушке. Над окном бытовки висел указатель “Прощальный дом «Элизиум»” и пониже направляющая стрелка. На простеньком, сделанном из обрезков швеллера и арматуры крыльце топтался мужик в зимнем камуфляже. В руке у него потрескивала частотами рация, по которой он изредка переговаривался.

Сыпались сварочные брызги – видимо, укрепление рубежей не было закончено. Несколько человек охраны оберегали труд сварщика. Рядом с бытовкой светил яркий, точно лагерный прожектор, фонарь. В пронзительном его свете мерцала летящая с неба снежная крошка. Виднелся фургон “фольксваген” цвета хаки с тонированными стёклами. На двери фургона красовалась эмблема охранного агентства – восьмиконечная звезда, отдалённо похожая на орден, которым сам себя награждает диктатор какой-нибудь латиноамериканской страны.

Ворота были распашные, наскоро сварганенные из профильных труб. К пустой раме калитки спешно приваривались увесистые петли. Сами ворота крепились к железным столбам, от которых вправо тянулся бесконечный забор из профнастила высотой не меньше двух с половиной метров и колючей проволокой сверху. Слева от проходной стоял длинный одноэтажный больничный корпус, а уже за ним начиналась старая ограда, больше похожая на парковую, – трухлявые кирпичные колонны, соединённые чугунными решётками.