Текст книги "Ванкудесса, или Третий крестовой поход мормонов. Неисторическая фантасмогория"

– Так как же я могу сослужить Господу? – спросил Шломо, вспомнивший о своих собственных прегрешениях.

– Тебе, Шломо, Господь повелевает отправиться за пять морей и тридевять земель к племенам диким, но благородным и поведать им слово Господне.

– И как же я туда доберусь? – забеспокоился ребе, беспомощно оглядываясь. Ему так захотелось выбраться отсюда поскорее, что мысли о предстоящих испытаниях его почти не волновали.

Гамаюн широко раскрыл клюв и начал хохотать по-вороньи – Ка, ка, ка, ка, кар! Ка ка, ка, ка, кар! – К вечеру сюда прилетит Милка, и мы втроём полетим на восток. Путь у нас не близкий ей отдохнуть надо. Ты ребе хоть и не вышел ростом, но ноша для Милки тяжёлая. К тому же пока лучше летать по ночам и не пугать народ, потом пойдут места совсем дикие, можно будет и днём продолжить путь.

Шломо, грешным делом, подумал, что Господь мог бы устроить ему путешествие и комфортнее, но высказаться не решился.

– А кормить меня вы, чем будите, орешками? – спросил он, решив, что в силу важности миссии о нём всё же должны заботиться.

– Ну, дорогой ребе, – Гамаюн хмыкнул – Придётся попоститься немного, но сильно отощать мы тебе не дадим. Тут за озером знакомые мужики рыбу валят. Для тебя, Шломо, я, пожалуй, туда слетаю.

Гамаюн вскочил на камень и взлетел в сторону солнца, уже начавшего кренится к закату. Шломо проводил взглядом исчезающею чёрную точку и пригорюнился. Никакого призвания к великому служению он в себе не ощущал.

Глава 4

Примерно через полчаса Гамаюн принёс в когтях огромный кусок свежего балыка. Шломо разломал его вдоль и вместе с вороном приступил к трапезе. До этого ребе ни разу не приходилось есть красной рыбы и, насытившись, он спросил ворона.

– И где ж такая рыба водиться?

– Известно где, в реках.

– А я думал в море – заявил Шломо – в нашей Жмеринке тоже речка была, а такой рыбы я с роду не видал.

– Ещё увидишь. Там куда мы летим её навалом. Хоть за хвост из воды выхватывай.

– А ты там бывал?

– Я нет. Я вообще-то домосед мне и здесь хорошо жилось. Я тут и знахарь, и прорицатель, и за советом люди любят ко мне обращаться. Я даже руды разведывать научился, за сотню лет чему не научишься. Но один ворон из нашей стаи как-то туда залетел и прожил там сорок лет. Край там богатый и зимы вовсе нет. Снег только на горах бывает. И люди там хорошие, очень зверей и птиц уважают. Ты, ребе, не бойся, со мной не пропадёшь. Твоё дело проповедовать, а о подношениях я позабочусь, заживём припеваючи.

– Ну, тебе то легче, там, небось, вашего брата хватает и понимаете вы друг друга без слов, а мне то, как среди дикарей жить, ни языка я их не знаю, ни обычаев. Как же я проповедовать смогу?

– Сможешь, Шломо, сможешь, Господь об этом позаботится.

Ребе опять затосковал – Так неужели я больше своего дома не увижу?

– Так, Шломо, Бог повелел. Мне тоже жаль с родными местами расставаться. Но я Господу служу с охотой и радостью. Иди, Шломо, помолись скоро в дорогу, вон уже и Милка летит.

Шломо с трудом разглядел против заходящего солнца едва заметное пятнышко в небе. Он подошёл к берегу и совершил омовение в неподвижно стоящей, насквозь прозрачной воде озера, в которой отразилось его осунувшееся лицо с черной почти не тронутой сединками бородой и, взобравшись на лежащий у самой воды покатый валун, повернулся лицом к востоку. Было безветренно. На зеркальной глади озера не проступало ни малейшей ряби. Шломо окинул взглядом поверхность озера и случайно заметил какое-то белёсое явно неземное отражение. Ребе поднял глаза к небу и застыл. На холодном серовато-голубом куполе небосвода, словно нарисованный на небесном холсте воздушными красками перистых облаков, выступал небесный Иерусалим. Он медленно поворачивался в воздухе, показывая Шлёме все свои купола, башни, арки, висячие сады и подвесные мосты. Было ли это отражением духовной структуры высшего мира, или он сам открылся взгляду, откинув как занавес сумеречную оболочку, отделяющую миры, ребе сказать, не мог. Сияние, исходившее от него, затягивало взор вовнутрь, как бы удлиняя пространство, и позволяя увидеть ещё более отдалённые миры, угадывавшиеся за горизонтом этого. Шломо виделось, что где-то там есть новое небо с блестящими изумрудными звёздами и новая свежая только что рождённая земля. Его душа, притянутая небесным видением, затрепетала в нём, как бы требуя немедленного полёта, к которому она была уже полностью готова. Она вышла и развернулась из неимоверной глубины бытия во всей своей необъятной мощи и шири. Шломо с удивлением первый раз в жизни познал, что есть в нём нечто более его самого, превосходящее его во всём и не подвластное его желанию. Видение начало переливаться всеми цветами радуги, задрожало и исчезло. Над ребе был всё тот же серовато-голубой небосвод, на котором уже появлялись отблески заката, у ног его лежала всё та же неподвижная озёрная гладь, мир был всё тем же; и в тоже время это был уже совсем другой мир. Какие-то неуловимые изменения полностью преобразили его, как будто неслышная музыка зазвучала во всём мироздании, наполнив его гармонией и смыслом. Ребе уже знал заранее всё, что ему предстоит и нисколько не боялся этого. Он боялся только одного, что эта связь миров, открывшаяся ему в одном неземном порыве души и сохранённая в ней, как вдруг узнанное духовное родство, вдруг может оборваться. Шломо некоторое время продолжал смотреть в ту часть неба, откуда ему явилось видение, пытаясь мысленно воспроизвести и запомнить его во всех деталях. Ребе знал, что, когда Великий Магид в толпе учеников узрел небесный Иерусалим, никто из учеников ничего не увидел, и на призыв Магида открыться и смотреть лишь один из них из уважения к учителю заявил, что видит в небе над собой отражение высшего мира. Магид никогда больше никому не говорил об этом, и лишь в конце жизни позвал к себе того самого ученика и он со слов Великого Магида записал увиденное им. Шломо решил никому не рассказывать о своём видении, он повернулся и пошёл к уже догорающему костру. Возле него, поджав под себя передние ноги, лежала Милка и чинно беседовала с Гамаюном. Бекише она где-то потеряла, а талит так и остался подвязанным на её шее. При виде ребе она приподнялась с земли, выпрямив передние ноги и оставшись наподобие собаки сидеть на задних, отчего её рога оказались почти на одном уровне с лицом низкорослого ребе.

– Ну, как себя чувствуешь, хозяин – не без ехидства вопросила Милка.

Шломо подошёл к ней и молча снял с неё свой талит, отряхнул и одел на себя.

– А как же я – обиделась Милка – мне он очень даже к лицу, белое это мой цвет.

– Ну, вот и жуй себе ромашки – ответил Шломо – а талит это не коровий наряд.

Милка обиделась. Гамаюн решил её успокоить.

– Когда мы прилетим, туземцы сделают для тебя столько белых шарфиков, сколько пожелаешь. И будут дарить тебе их на дни рождения.

– Да, и когда у меня день рождения?

– А когда пожелаешь тогда и будет – нашёлся Гамаюн – а пока у меня для тебя есть другая обнова.

Ворон подлетел к трём берёзкам, растущим у края поляны, окружающей сгоревшее дерево, на мгновение исчез в высокой траве и вытянул из неё изящный кожаный ремешок, отделанный медными бляшками.

– Идите сюда – позвал он Шломо и Милку.

Шломо подошёл поближе и обнаружил в траве высокое кожаное седло с подпругами и уздечку необычной формы. Он взял её на руки и подошёл к сидящей на прежнем месте Милке.

– Вы что хотите, чтобы я примерила на себя это конское барахло?! – возмутилась Милка.

– Оно вовсе не конское – ответил Гамаюн – оно сшито на заказ королевским шорником, и прислано из Варшавы. Примерялось, правда, на коровах польской породы, но тебе Милка должно быть впору.

– Неужели из Варшавы? – заинтересовалась Милка, наслышанная о варшавских коровах и бычках.

– Здесь в округе таких мастеров нет, – Гамаюн критически осмотрел уздечку – знатная работа.

Шломо, помогавший в детстве из любознательности своему дяде Меиру Залману запрягать лошадь, повозившись немного одел на Милку седло и уздечку. Закончив, он отошёл на два шага проверить свою работу.

– Ну и как я выгляжу – полюбопытствовала Милка.

Новенькая упряжь блестела начищенными медными застёжками и коваными стременами. Уздечка из дорогой хорошо выделанной кожи изящно оплетала широкий Милкин лоб. Посредине его красовалась чеканная медная бляшка. Шломо взял её в руки, перевернул и прочёл «Шимон Пинхас, Варшава, 5540».

– Да, Милка, это работа мастера – сказал ребе.

Гамаюн коротко каркнул в знак одобрения. Милка сбегала посмотреться в воде и вернулась очень довольная собой.

– Пора – сказал Гамаюн, посмотрев на солнечный диск уже коснувшийся верхушек деревьев на противоположной стороне озера – Летите за мной и не отставайте.

Шломо оседлал Милку. Ворон взлетел, оттолкнувшись от стоящего у воды камня. Милка разогналась и легко взмыла вверх вслед за Гамаюном. Земля начала быстро удаляться. Шломо оглянулся вслед оставшемуся за спиной солнцу, и подсвеченным багровым сиянием облакам. Небо впереди уже потемнело, когда сорвавшаяся с небосвода звезда прочертила им путь.

Глава 5

Под утро они подустали и начали искать место для отдыха. Внизу на сколько хватало глаз протиралась бесконечная степь. Увидев полоску реки и протянувшиеся вдоль неё леса, Гамаюн начал снижаться. Милка последовала за ним. Было уже совсем светло. Они пролетели над деревушкой расположенной над пологим берегом реки, потом показалась окружённая садами помещичья усадьба. От неё отделилась повозка, запряжённая парой гнедых лошадей, и поехала им навстречу. Повозка внезапно остановилась, из неё выскочили двое, начавших ошалело кричать и показывать друг другу руками на небо, людей.

– Что они кричат? – спросил Шломо.

Вместо ответа Милка резко накренилась вперёд и начала пикировать на карету. Всё ещё, будучи на вполне безопасной высоте она выровнялась и, задрав хвост, со звуком выбросила из себя лишний балласт, после чего облегчённо вздохнув, взмыла в вверх догонять ворона.

– Извините, ребе, не дотерпела – нагло заявила Милка.

– И не стыдно тебе? Что о нас подумают люди? – возмутился Шломо.

– О вас, ребе, они ничего не подумают, они вас даже и не заметили.

Ребе оглянулся, повозка, покинув дорогу, повернула к реке.

Милка тем временем поравнялась с Гамаюном и спросила.

– Гамаюнчик далеко ли нам ещё?

– Чуть-чуть осталось. Ты, Милка, больше так не безобразничай. Эти двое ехали охотиться на уток. У них в повозке ружья, сдуру могли бы, и пальнуть.

– Врёшь ты, небось. Как можно с высоты разглядеть, что у них в повозке.

– А у меня глаза вороньи, а у тебя коровьи. Я с высоты всё вижу у меня дальнозоркость, а у тебя, Милка, близорукость, или слепота куриная. Ты мельницу видишь?

– Где?

– Вон возле запруды у ручья, впадающего в реку.

Милка ничего не увидела. Шломо, приложив руку к переносице, с трудом различил вдалеке небольшой пруд и одиноко стоявшею водяную мельницу, к которой вела заброшенная просёлочная дорога.

– Вот здесь мы и остановимся, – сказал Гамаюн – на этой мельнице давно уже никто ничего не мелет. Лет десять назад здесь поселился старец отшельник. Мы с ним большие друзья, так что, ребе, тебя здесь и покормят, и спать уложат.

– А как же я – вопросила Милка – Шломе застолье, а мне что, подножным кормом перебиваться?

– Найдётся и тебе что-нибудь, старец хоть и отшельник, но от удовольствий мирских не отказывается, и поститься не любит. Вы приземлитесь, где нибудь неподалёку, а упряжь спрячьте в кустах. А слетаю, разведаю как он там и к вам вернусь. Тут народ всякий бывает, но говорящие коровы с сёдлами не каждый день прилетают. Испугаем старика до смерти, чего доброго в лес удерёт, и ищи его там потом.

Милка аккуратно приземлилась на дальней от мельницы стороне пруда. Шломо снял с Милки сбрую и начал прохаживаться вдоль воды, чтобы размять отёкшие ноги. Гамаюн появился минут через десять.

– Ну что, можно идти? – спросил Шломо.

– Да, можно. Старик немного перебрал с вечера, но в остальном в порядке.

Шломо и Милка пешком вдоль пруда направились в сторону мельницы. Гамаюн взмахнул крыльями и полетел напрямик над водой.

Хозяин босиком в портках и длинной белой рубахе навыпуск стоял у входа в мельницу, прикрывая собой покосившуюся дверь. Перед ним стоял огненно рыжий красавец петух и охранял хозяина, стараясь не подпустить к нему ворона. Гамаюн сидел неподалёку на треснувшем камне бывшим когда-то жерновом.

– Да, давненько в краях наших рабби не видывали – промолвил старец – увидев приближающегося Шломо – наверно после хазарских евреев ты первый будешь. Ты как сюда попал?

– Я же говорил тебе, он паломник. Ему бог велел совершить паломничество в Америку – вставил Гамаюн.

Ребе впервые услышал о месте своего назначения. Название это не говорило ему ровным счётом ничего, в танахе об Америке не упоминалось, а географию Шломо не изучал.

– Пехом идёшь – спросил старец, пристально посмотрев на ребе.

– Нет, я на корове лечу – ответил Шломо.

– Как так на корове, шутишь что ли?

– Нет, не шутит – заявила подоспевшая Милка – мы вместе летим, а Гамаюнчик нас сопровождает.

Старец во все глаза уставился на Милку.

– Ишь, ты, какая бойкая, ну ка покажи, как ты летаешь.

Милка одним махом перелетела через старый жернов и села рядом с Гамаюном.

– Ну, через жернов и я перепрыгнуть смогу – заявил старец. По всему было видно, что, несмотря на преклонные годы и седую бороду, в нём сохранилось достаточно прыткости и упрямства и, если он захочет, то и взаправду сможет.

– Милка подпрыгнула и сделала в воздухе сальто-мортале – а так ты можешь?

Старец почесал бороду – Нет, так не могу, годы уже не те. – Так как тебя зовут, красавица?

Польщённая Милка заулыбалась.

– Милка, меня так люди назвали. А тебя, старче, как звать?

– Никоном меня величать – с расстановкой произнёс старец.

– Ну вот вы и познакомились – Гамаюн подлетел к ребе – а это Шломо. Давай Никон принимай гостей. Они с дороги устали, а ты их заставляешь с утра пораньше фокусы тебе показывать. Накорми гостей сначала, а потом, и расспрашивай.

– Ну, заходите – старец показал Шломо и Гамаюну на дверь – там, на столе с вечера закуска осталась, я сейчас о Милке позабочусь и к вам подойду.

Шломо подобрал с земли обломанную метлу и, отогнав драчливого петуха, зашёл в мельницу. Гамаюн залетел вслед за ним и уселся на крепком дубовом столе, стоявшем посредине земляного пола.

– Садись, Шломо, перекуси – ворон клювом показал ребе на тяжёлый грубо сколоченный деревянный стул и, вытащив со стоящей на столе глиняной миски тяжёлую мясистую косточку, принялся деловито её обклевывать. Шломо из вежливости решил дождаться хозяина. Со двора доносились обрывки разговора Никона с Милкой.

– Давай сюда, Милка, я тебе ячменя подсыплю, и клеверок у меня есть свежескошенный. Вот здесь ты отдохнёшь, я соломки тебе постелил. А водичка у меня знатная из моего колодца. Люди за ней издалека приезжают, она как заговоренная от всего помогает.

Через некоторое время в дверях появился Никон с кувшином в руках. Поставив кувшин на стол Никон, придвинул к Шломо тарелку с жареными карпами и миску с квашеной капустой, нарезанный ломтями хлеб лежал на столе.

– Знаю я, Шломо, что тебе не всяка пища позволена, но ты не гнушайся я человек простой, отведай, что бог послал.

– Я с удовольствием – Шломо застеснялся, и, не помолясь, приступил к еде.

Никон, понаблюдав за Ребе, налил из стоящей на столе бутыли водку в две глиняных чашки.

– Говорил мне Гамаюн, что ты, Шломо, человек знающий, богом отмеченный и готовишься к великому служению. Я, Шломо, тоже, было дело, смолоду к богу подался, святость в душе берёг. Но вот проснулся я как-то и понял, что людей я не люблю, да и бога тоже не очень жалую, а вся эта блажь во мне из-за того, что я сам себя боюсь, грех свой побороть хочу. Встал я и ушёл из монастыря. Грешил я, много и славно, но вот лет так десять назад чувствую, совсем я себя потерял. И так мне горько стало, что живу я без смысла и цели как тварь животная, только для утробы своей, что решил я уйти от людей. Думал, чем дальше от людей, тем ближе к богу. Но к богу я не приблизился и если б не Гамаюн, то совсем бы одичал. Я давеча обет на себя взял не пить более, но на прошлой неделе не сдержался запил. И вот что я тебе скажу, Шломо, я в этом греха большого не вижу. Человек пьёт – для покаяния. Водка она ведь душу смягчает и совести позволяет выговориться, а если б человек не пил, то совесть его молчала бы. Давай Шломо выпьем за знакомство по закону вашему это вроде как и не запрещено.

Шломо водку принимал пару раз в жизни и то, как лекарство от простуды, но обижать хозяина было неудобно. Он поднял чашку, сделал большой глоток и поперхнулся, водка была страшной крепости и к тому же настояна на горьких травах. Никон плеснул ему кваса из кувшина. Шломо запил стало легче.

Никон налил себе ещё и выпил, ребе поддержал его квасом.

– Я тебе правду скажу, Шломо, народ ваш я не очень уважаю. Странный он и непонятный очень, да и вера ваша мне не по нраву. Но ты, Шломо, святому делу служить собрался, это я понимаю и принимаю. Я и сам готов служить Господу вот только не знаю как. То ли не нужен я Ему, то ли сам я с духом собраться не могу. А вот если б кто-нибудь подсказал или показал мне, как воистину служить, да так чтобы душа верой наполнялась и чтобы жизнь была как одна большая дорога, я бы всё бросил и пошёл за ним. Вот ты, Шломо, можешь ли ты мне сказать, как ты своё служение принимаешь, и что в человеке от Бога, да и вообще, что есть человек?

– Ну, силён ты, Никон, загадки загадывать – вставил Гамаюн – над этими вопросами много старых мудрецов ломали голову и много новых ещё ломать будут.

– Да не нужны мне мудрецы с их книжками, я хоть и грамотен, но в книгах этих ничего не понимаю. Ты, Шломо, по-простому мне скажи, так чтоб до меня дошло. Я в монастыре пять лет провёл и служил, и исполнял то, что требовали, и книжников всяких слушал, но так ничего и не понял. Если всемогущий Бог дал людям закон, то почему он не сделал так, чтоб они его исполняли. Почему человек живёт в грехе, а умирает в страхе и страданиях? За что нам судьба такая дана, за что мы так наказаны, чем род людской провинился перед Господом?

– А ничем он не провинился – Шломо нашёл на столе рушник и отёр губы – человек живёт в мире, куда божественный свет хоть и проникает, но совсем чуть-чуть, и не свободно, а связано, скрытно через суть вещей, а потому и раскрывается в нём не в полной мере.

– А откуда ты это знаешь?

– От учителей своих.

– А они как могут это знать?

– Они свет небесный видели.

– Как же может человек небесный свет узреть, он же ослепнет или с ума сойдёт.

– Нет, Никон, это не так, когда луч небесного света достигает земли, то он сам становится невидимым, но через него открываются другие миры. Может ли человек сойти с ума или ослепнуть, увидев такое? Не думаю, по-моему, это только легенды.

– Ты, Шломо, хорошо говоришь, красиво и на правду похоже, но как тебе верить, ведь ни в каких книгах это не записано. Не может человек такое в себе хранить и никому не поведать.

– Да, это так, только знания эти тайные, только для ясновидцев и истинно верующих, мудрых и посвящённых.

– А ты сам кем себя считаешь?

Шломо задумался – Я думаю, что я посвящённый, но мудрым стать никогда не поздно.

Никон налил себе ещё из бутыли и залпом выпил не закусывая.

– А ты сам небесный свет видел?

Шломо с подозрением посмотрел на Никона.

– Я третьего дня сон видел, очень непонятным он мне показался. Будто прилетает ко мне человек в черном, как он прилетел, я во сне так и не понял, и спрашивает меня – Хочешь, Никон, небесный свет увидеть? – И пока я раздумывал он взял и улетел. Ни я ему ничего толком сказать не успел, ни он мне ответить.

Никон замолчал и вопрошающе уставился на ребе. Гамаюн прекратил заниматься косточкой и повернулся в сторону Шломо. Установилась напряжённая пауза.

Шломо посмотрел вверх под крышу мельницы, потом медленно и неохотно перевёл взгляд на Никона и сидящего на столе Гамаюна и тихо произнёс

– Видел, но не спрашивайте меня об этом. Нельзя о таком рассказать, нет у меня таких слов, да и не в словах дело. Это другое, совсем другое.

Гамаюн подошёл по столу к Никону.

– Ну, ладно тебе, Никон, человек с дороги хватит его расспросами мучить, дай ему отоспаться. Ещё будет время, перед отлётом поговорите.

Никон провёл ребе за перегородку. В углу у окна стояло грубо сколоченное ложе с одеялами и накидками, подушек на нём не было. Никон посуетился немного и вытащил откуда-то овечий тулуп.

– На, возьми, подложишь под голову.

Уходя, Никон задержался, как бы собираясь задать ещё один вопрос, но увидев, что уставший Шломо почти мгновенно погрузился в сон, тихо удалился.